Огненные потоки чувств стали неподвижной и холодно

Огненные потоки чувств стали неподвижной и холодной лавой               

                Мне 33 года

                Михайловское

Художник Володя Самородский вчера рассказывал мне про то, как в юности убил белку и она, умирая, смотрела на него укоризненно.

Он говорил о писателе Юрие Курансве: «Бог помиловал его, он 12 лет пил: теперь не пьет».

Почему нельзя жить, не страдая? Откуда боль в душе? Природа прекрасна и невинна, а человек некрасив, несчастлив и зол.

Когда меня посещает чувство любви к Володе, я счастлива этим чувством, я хочу придти к нему, встать перед ним на колени и сказать: «Чем мне помочь тебе? Я люблю тебя».

Сколько лет я была в аду, и Христос спас меня. Теперь мой любимый в аду, и я молю Христа спасти его. Ужели напрасно молю? Я прошу силы молиться, терпеть Володину болезнь. Он много лет, как пьёт после несчастной любви. Я ощутила его душу и полюбила его.

Я наблюдаю род человеческий.

В мужчинах активное начало с одной стороны и детскость, беспомощность в быту с другой стороны.

Когда с меня спадают внешние покровы, то обнажается глубина души, полная любви, сердце трепещет и полно нежности, сострадания и милосердия.

Я срастаюсь с Володиной душой, пропитываюсь им, становлюсь им.

Иногда сладко молиться о нём, но это бывает редко.

Володя ушёл, я стала писать дневник. Чувство любви пришло такое, как будто его душа тихо прикоснулась к моей душе, это было похоже на то, как будто он помолился обо мне, и я услышала эту молитву, ощутила её.

Господи, когда мы умрём, возьми нас с Володей в одно место, куда его, туда и меня возьми, прошу Тебя.

Володя сказал: «Может быть, я скоро умру». Я ответила: «Не умирай».

Зачем он меня так пугает? О, если бы можно было каждым прожитым днем хоть капельку помогать ему. Тихо на душе. Любовь это божественный огонь.

Один страдальческий вечер стоит чуть ли не целого месяца жизни.

Моя подруга Инара сказала вчера, что между людьми бывает психологическая несовместимость. Разные по природе люди могут прекрасно уживаться друг с другом, если они терпимы, снисходительны, благожелательны друг к другу.

А в этих краях нет любви друг к другу, глубоких отношений между людьми нет.

Я здесь не одна, я с Богом и с моим больным Володей.

Если у души есть руки, то этими руками Володину душу я несу к Богу. Помоги, Отец. Исцели его. Прими его и будь с ним, с нами. Мы... Нас пока нет.

Стану ли я бесстрастной когда-нибудь?

Невозможно поговорить с Богом и услышать ответ Его. Он слышится в душе таинственно: «Молись. Надейся. Верь. Не жди ничего, но верь, отказывайся, прощайся, но верь».

Я не люблю иронии и скепсиса, а люблю доброту, чистоту души, отзывчивость. Я хочу, чтобы после слёз, пролитых после хорошей книги, душа моя становилась бы чище.

«Стучите и отворят вам». Стучусь в сердце Бога.

Я вспоминаю слова Бога, обращенные к святому Антонию великому: «Антоний, не думай, почему всё устроено так или иначе, это душевредно. Себе внимай».

Стала читать «Обрыв» Гончарова. В старых книгах такого рода есть что-то прекрасное, мудрое, здоровое.

Разве можно в этом печальном мире ждать и желать счастья?

Я несчастна из-за Володи. Не будь этого, было бы другое несчастье из-за мамы, сестры, брата, например.

Я хотела бы, чтобы Володя отпустил мою душу. Как это сказать ему?

Провинциальность вовсе не порок, а лишь отпечаток той среды, в которой растёшь.

Святые отцы пишут, что этот мир покрыт мраком, и души наши покрыты мраком. Поэтому часто, стоя на молитве, мы не чувствуем Бога, но Он приходит, и мрак расступается (и сердце чувствует Бога).

Постепенно в груди разгорается огонь, согревающий меня и появляется нежность к моей подруге Лине Д.

Из письма к ней: «... Душа создала себе некую оболочку, за которую проникнуть сможет только существо, подобное мне, которое силою любви своей встанет рядом с моей душой. Такого существа нет для меня на свете. Хотелось любви, чтобы согреться. Но это невозможно. Возможно только в себе зажечь огонь, согревающий себя и других. Но это потребует всей жизни. Почему до сих пор хочется необыкновенного? Скучали ли Фет, Тютчев?...».

У поэта Афанасия Фета часто бывала тоска. Я люблю его белые стихи.

Моя юность, молодость... их нет уже. Огненные потоки чувств стали неподвижной и холодной лавой. Нет родной души рядом.

Я думаю о народе, среди которого живу. Стоило бы говорить с нищими, стоящими у церквей, с нищими, ничего ни у кого не просящих.

Мне кажется, мой народ доволен своей жизнью, хотя меня повергает в тоску созерцание этой жизни. Она написана на лицах людей, и она вызывает тоску, в ней нет духовности, нет полёта, нет ожидания чудесного.

Есть светлые и кроткие лица с чистыми глазами. Такие лица не вызывают тоски. Есть прослойка людей между интеллигенцией и крестьянством. Вот где наблюдается дурной вкус, пошлость, низость.

В людях близких к земле, много работающих, этого нет. В интеллигенции это есть, но как-то смягченно культурой. Впрочем, культура, кажется, нас покинула.

Интеллигенция страшно пьёт, страшным матом ругается, святого в ней мало.

Жизнь - тюрьма. В Москве я меньше тосковала от убогости и однообразия жизни, больше общалась с интересными, милыми людьми. Воздух Москвы был более живительный.