В белом и ясном

               
Я – чувствую: город падает грохотом наземь,
И звуки проездов, проходов, запрятались в страх.
И рвётся с деревьев – к земле, промозглая осень,
И плачет бездомность, живая, скрываясь в углах.

Заброшенность жизни – неясной тяжестью давит,
И тревогою – темь: измызганный, склоненный дом.
И хрустом разбужен, чьей-то строптивостью, гравий:
Глухой раздаётся – в округе, невольности стон.

Исхламленный безвестью – двор, увязший в постылость,
В скрип – разбитые двери, палкой подпёртые – в жуть.
Тени, чьи-то таятся: воровитая скрытность?
Крадётся и чавкость – чужая, по мутности луж.

Город, уж, стих, и вдали – грозным молчанием спит.
Он горд и заносчив, и ему неведомый стыд.
Двор закоулка – размазан, заброшенный властью,
Он – не ухоженный: в личность – потерянной статью.

И время иное! И плакать, стонать, уж, к чему?!
И спрятаться в гордость – низость? Поцелуем – к челу?
Где-то, стою у двора: дорога в путь – мне узка?
И чувствую: рвущийся нерв, всей страны… у виска…

А, из мрака подъезда, вышла женщина… светом!
Женщина в белом и ясном, и тревога – на нет!
И двор посветлел, и осень – любимая в лето!
И чувствую я: чужой двор, что забытый рассвет.