В окрестностях Парнаса

Мы смотрим в мир, а видим - миры. Но не рискуем в этом признаться, подозревая не без оснований, что сделать подобное признание почти наверняка означает: остаться наедине со своим безумием, то есть выпасть - чуть ли не безвозвратно - из "нормальной жизни полноценного общества". Ведь, по словам Кьеркегора, "обыденность не выносит того, что говорят ей безумие и смерть". Зато она охотно внимает здравому смыслу - этому блюстителю золотой, но уж очень что-то серой середины,- здравому смыслу, который подсказывает, что с точки зрения безопасности и карьеры выгоднее всего, ничтоже сумняшеся, вступить в негласный сговор с окружающими относительно того, что почитать за объективную - сиречь единственно реальную - реальность, а что - купировать как атавизмы, портящие экстерьер. Дабы оные отходы эволюции не смердели кучами где попало, предусмотрительная цивилизация отписала их в ведение поэтов, философов и прочих золоторотцев (бывших златоустов), извлекая,
таким образом, свою "презренную пользу" и из этих, казалось бы,
ни на что не годных "счастливцев праздных", упомянутой пользой пренебрегающих.
   "Объективная реальность" есть ни что иное как интерпретация сущего, принятая в том или ином социуме. Но чем крупнее и ярче личности, тем труднее им - да и не нужно - договариваться между собой и с кем бы то ни было. Им претит обзаводиться защитными мозолями на сердце и на глазах - они слишком сильны, чтобы защищаться,- и они остаются наедине со своим безумием, чтобы видеть - миры.
   Эти миры не суть фрагменты, из коих в утопическом светлом будущем совершенное человечество соорудит грандиозную мозаику,
именуемую "истиной", - такая "истина" сгодилась бы разве что для украшения нового Вавилона и устрашения наследников его славы,
ежели таковые найдутся. Эти миры не соединить между собой как клочки разорванного письма:  между "cogito ergo sum" одного и
"justus ex fide vivit" другого образуется пространство непредсказуемости, разбегающееся тем быстрее, чем сильнее взаимное притяжение. Вот потому-то и одинок творец, и абсолютный Творец одинок абсолютно, сколько бы братьев меньшин и возлюбленных ближних - "в конечном счете, бесконечно внешних" - не населяло его вселенную с пропиской и без. Вот потому-то каждый творец - сам себе цех, школа и направление,
в какую бы униформу - байронизма, акмеизма, ультраизма - он ни облекался в быту.

                Я только теперь поняла:
                в сожительстве нету свободы,
                и даже церковные своды
                не души роднят, а тела. -

с горечью говорит Инна Лиснянская.
   Но творческое - не зашоренное претензией на единственность - одиночество тоскует об инаковости, о достойном противнике-соратнике, и эта тоска - любовная и ревнивая - ключ к иным мирам.

   Из всех вещей культуры поэзия - самая бесполезная. Вероятно потому, что она - наименее вещь. Можно украсить жилище полотнами Моне или предаваться приятному пищеварению под музыку Вивальди (современное искусство порой из кожи вон лезет,
чтобы свести на нет такую возможность, хотя бы и ценой сведения на нет самого себя). Но что делать с поэзией? Она, как все, что требует ювелирной концентрации внимания, сосредоточенности,
не годится в качестве развлечения. Идея использования ее в психотерапевтических целях - прекраснодушное ребячество, если, конечно, не согласиться с тем, что лучшее лекарство от сердечной чумы - пуля юного Вертера, миновавшая Гете, но не его поклонников.
   Поэзия ничему не учит, она сама есть ученичество - у Слова, которое было в начале, - и, впадая в назидательность, перестает быть собой. Поэзия никому не навязывается (в отличие, например, от китча, использующего эпатаж как одну из форм заигрывания с публикой), не заставляет с собой считаться, ничего не требует от тех, кто к ней равнодушен (посещение концерта или выставки требует соблюдения определенного ритуала, но отбросить книгу - что может быть проще?). Но от тех, кто ей доверился, она требует не меньше, чем может дать сама. Так общение с глазу на глаз отличается от болтовни в компании ( в тусовке). Дело не в исповедальности, дело в принципиальной ориентации личности на личность, в стремлении проницать Другое как Целое, не разрушая его, в любовном противостоянии мира и мира. Здесь открыть - значит: открыться.
   Поэзия дает описание сущего, радикально отличное от общепринятого, если читать, как написано, а не как кому удобно.

                Облаками исходит, как мор и беда,
                отсидевшая ноги вода. -

пишет Иван Жданов.
   Новизна настораживает. Первое побуждение - поймать ее на сходстве, свести ее к уже известному, привычному, соотносимому с уже имеющимся опытом (иначе этот опыт как бы обессмысливается). Новизна, не сводимая ни к чему привычному,
объявляется досужим вымыслом, ананасами воображения и отбрасывается прочь. Читатель любит, чтобы с ним возились, живописуя его чувства и настроения, он воспринимает поэта как поставщика красивых метафор, изысканных эпитетов, звучных аллитераций. Но, как знать, может быть, поэзия существует не для человекообразного читателя: к кому бы она ни обращалась, она обращена к своему истоку, который есть Исток всего. И в "Часослове" Рильке - та же устремленная ввысь вертикаль, что и в псалмах Давида.
   Сколько возможностей в человеке! Сколько их умирает - и не с ним, а в нем!

                А ведь Бог-то нас строил,
                как в снегу цикламены сажал,-

сокрушается Елена Шварц. Непостижима, Господи, Твоя расточительность!
   Человек только и знает, что болеть да ныть, да в поте лица добывать себе пропитание, чтобы снова болеть и снова ныть. Разумеется, время от времени он хочет чуда. Но он хочет его таким образом, будто это самое чудо должно приключиться не в нем самом, а где-то исключительно вовне, либо въехать в его прокопченную кухню этаким героем на розовом коне (в русском варианте - Емелей на печи) и разом избавить его от однообразия бытия, то есть, в конечном счете, от него самого, воспроизводящего это однообразие. Нездешнего порыва хватает в лучшем случае на то, чтобы проникнуться жгучей жалостью к собственному ничтожеству и с тоски пустить красного петуха преуспевающему соседу. Чем, по сути, и занимаются наши доморощенные постмодернисты: не в силах создать ни одной собственной идеи, они профанируют чужие. Зрение у всех у нас избирательное, но вряд ли оно разовьется до универсального от прилежного созерцания фекалий и гениталий.

                Вот и мир весь - в грязи и стонах
                И постоялый двор палачей.
                А между тем он - храм Соломонов
                Или прекраснее
                И ничей.-

возражает постмодернистам Е. Шварц.
   Зачем же себя обкрадывать? Разве что ради некоего аскетического идеала. Но аскетизм - тоже разновидность самоублажения, эрзац настоящей духовной дисциплины, не дающей расплыться бельму привычки - на манер нефтяного пятна - по поверхности двух вооруженных прищуром морей.
    А ведь

                Мы входим в этот мир, не прогибая воду,
                горящие огни, как стебли, разведя.-

утверждает И. Жданов. И Ольга Седакова вторит ему:

                В простой и грубой жизни,
                как в поле, клад зарыт,
                и дерево над кладом
                о счастье говорит.

   Отчего же мы так тяжелеем? Не оттого ли, что таскаем всю жизнь на своем хребте собственный гроб свой? Кто внушает нам сдаваться еще до сраждения и копать не там, где зарыто? Не библейский ли персонаж, шептавший Еве:"Будете как боги, знающие добро и зло"?Не имярек ли в сером - самый безупречный демократ и он же - царь пошлости? И почему человек, вставая с четверенек, хватается, как инвалид, за костыли, коими по сути являются все достижения технического прогресса?
   Бог творил Словом Своим, почему бы нам, Его детям, не последовать примеру Отца? Разве нет прецедента? Разве поэзия - не чудотворство?
   Вот пример из Иосифа Бродского:

              Так выходят из вод, ошеломляя гладью
              кожи бугристый берег, с цветком в руке,
              забывая о платье, предоставляя платью
              всплескивать вдалеке.

   Я отнюдь не стремлюсь выдать поэзию за некую панацею и не предлагаю как вариант Аркадии общество, состоящее сплошь из стихотворцев (современное русское общество приблизительно так и выглядит). Под словом "поэзия" в данном контексте я понимаю не рифмованно-ритмизированную речь, не образное мышление и не совокупность национальных художественно оформленных мифов.
Поэзия - путь познания сущего, один из многих честных путей, в осуществлении которых человек может полагаться только на себя, какие бы великие образцы не маячили его духу. На этом пути человек обретает свой смысл и свою неповторимость по мере того,
как его вопиющая обнаженность (=безоружность) и - с виду болезненная - острота восприятия парадоксальным образом преображаются в силу, проницающую любую тьму. Тьма - это где ничего не видно, а кажется, будто там ничего и нет. Как за смертным порогом.

Москва, 1992