Начинаю - из книги - Пространство времени

ЖЕРТВЕННОСТЬ

Эта жертвенность прибоя,
эта жертвенность волны,
не вернувшихся из боя
незаконченной войны
не тревожит, но пугает,
заставляет быть собой.
А собака снова лает,
недовольная судьбой
на Земле осенним лаем,
притаился парадокс,
где над всем витает знамя.
Всё подстрижено под бокс,
натыкается на камень,
упирается в вопрос.
Листьев сорванное пламя
со свечёй деревьев в рост.
В униженье оскорбленных
до безустали ночной,
сединою убелённых
иней горбится степной
не под тяжестью иголок,
а под тяжестью тепла,
пропахавший грубо волок,
где сумятица была.
На заре и под зарёю
в отражении пустом
я опять печаль зарою,
и закрою грусти том
не записанный под вечер
у камина за окном,
где пылали снова свечи,
по теченью плыл паром.


ЗАМЫЗГАННЫЕ

Я с улицы пришёл без строчки,
оставил где-то на ветру.
– Круг онемения порочен! –
я заморочено ору.
И все оглядываются блохи,
скакавшие по мостовой
из той измызганной эпохи
с больной по виду головой.

Такие, люди, заморочки
приходится мне унимать.
Опять пришел Бес строчки,
не даёт в тетрадь писать.
Остаётся строчка в точке
возврата в быль за весной
когда замызганные почки
становятся опять листвой.


СУТЬ  ЯВЛЕНЬЯ

За порогом удивленья
начинаю понимать
суть безгрешного явленья,
нам явившего опять
любознательность с желаньем
отказаться от мечты,
оказаться над посланьем
из неясной темноты,
опустившейся на поле,
где растёт сомненья дух,
незапятнанная воля
с белокаменностью мух,
полетевших снегопадом
на закованный простор
с заклинаньем: "Буду гадом!
не приму чужой позор
на себя в осенней сказке,
отзвучавшей синевой.
Я, как вор, давно в завязке
и как в связке с головой
не распитого начала,
где плыла печаль дождя
и ко мне она стучала
под конец к закату дня.
Осень странных поворотов
и повторов без конца
из-за мутных горизонтов
с бесконечностью кольца
осязаемого с виду
познаваемого, но
не забывшего обиду,
что поставил на окно
я вчера под утро ночью,
захлебнувшись в тишине,
где летели грусти клочья,
и висели на стерне
серой памятью пустые
и без звона два ведра.
И чернела ночью в тыне
безалаберно дыра,
из которой выплыл месяц,
прикрепил себя к столбу.
А на нём сидели, свесясь,
как звезда, горя во лбу
белоснежная кокарда
опрокинутой луны,
и светилась вся ограда.
И горели валуны
за калиткой у протоки,
изогнувшейся дугой.
И горела на востоке,
отраженная рекой,
бестолковость парохода
в суетливости волны.
И, касаясь небосвода,
шли мы памяти полны.


***
На Чёрном стоял я квадрате.
Малевич смеялся в лицо.
Меня приглашали обратно,
свернувшись печалью, кольцо
скатилось в квадрат суеты,
исчезло пространство вначале,
потом и остатки мечты,
видать беспечаль означало,
истлели в квадрате агоний,
как тень, превратились в золу.
Квадраты катились вагонов,
ныряя порою во мглу
туманного буйства рассвета
в квадратном, как поле, лесу
блудили где снова Поэты,
квадраты топтали. Росу
сбивая под звуки гобоя
в квадратном огне куража
все были довольны судьбою,
попав под квадрат миража.


ПОД  ДОЖДЁМ

Я понимаю, жизнь прекрасна
и удивительна она.
Но говорим мы с ней о разном,
и не её, моя вина.
В усердии я вижу опасенье
попасть на берег торжества,
где торжествует невезенье
и радость в чёрном хвастовства
о неизвестности сермяжной
на поворотах суеты.
И понимать уже неважно
зачем сжигаются мосты,
а вместе с ними и надежды
горят безрадостным огнём.
Я понимаю жизнь, как прежде.
И снова мокну под дождём
печальных откровений в поле
увядшей жизни за окном.
И мне не хочется на волю,
а хочется мне чаще в дом
войти и взять свою гитару,
сыграть не новый перебор.
Приняв гонение и кару
и, не вступая в разговор,
уснуть в квадрате обнищанья
от бездуховности вдали,
чтоб не испытывать влиянья
развратной памяти Земли.


БЕЗ  ПОПРАВОК

Жизнь моя летит отвесно
без поправок на мечту.
Понимаю, мне нет места,
заступившему черту
недозволенности счастья –
оставаться быть собой
и в любую дверь стучаться,
несмотря на крик и вой
подлецов и подхалимов,
и завистников моих.
Я понять поступки силюсь.
Помещая грубость в стих,
я рискую быть на пике
неизвестности своей,
утопая в этом крике,
словно в песне соловей.
Исчезает онемелость,
а в Поэзии дыра
обозначена не мелом,
заходящая заря
нарисована с натуры,
будто пасынок какой,
вроде бы литературы
с нестандартною строкой.


***
За окном осенних буден
воскресение цветёт
с угощеньями на блюде,
а в коробке яркий торт
раскатал клубникой губы,
и орехом загрустил,
из-под белой пенной шубы
он лицо своё скривил.


В  ОБЕСКАРКОВОМ  ПРОСТРАНСТВЕ

Снова я не понимаю,
отчего и почему
я себя в себе ломаю,
а зачем вот, не пойму?

Может быть, хочу казаться
я солиднее, чем есть?
Или не хочу быть зайцем?
То ли на трамвай мне сесть?!

И... доехать до порога,
за которым пыль одна.
Да простите, ради Бога,
ради бедного меня.

Вам прощать меня не надо,
а тем более хвалить.
В час осенний листопада,
ну, о чем тут говорить?

Вы, конечно же, не правы,
отвергая суть времён –
безалаберные нравы
не отстреливать ворон

в обескарковом пространстве
за оврагом кутежа
и под склоном самозванства,
где осенняя межа

пролегает в поле чистом
на безветрии степном,
где слеза берёз сочится,
пахнет хмелем и вином.