Maybe I just wanna fly, wanna live, dont wanna die

А я же знаю, что ты тоже подкармливаешь этих ночных тварей. Они приходят ко мне перед рассветом и уже воняют твоей кровью. И твой взгляд размазан по подолам их рваных мантий. Плесень на пне замохнатилась и превратилась в усадьбу маленьких влюбленных пришельцев – сегодня они одеты в черные френчи – кого-то хоронят. Я нужен тебе. Потому что если нас и вправду не станет, то кому достанется это гребаное небо в звездах? Эти снисходительные сверкающие камни дышат нами. Дышат даже мной, когда мне больно. Больно настолько, что сводит каждый сустав, каждое нервное окончание оголенным проводом высекает искры, когда я прошу о помощи и не слышу своих слов, когда из глаз текут слезы и кажется, что ну вот сейчас-то точно сдохну. А тебе это нравится. Ты думаешь, что я это заслужил. Какого черта я делаю на этом шоссе? Какого черта я вообще делаю. Дайте воды! Где Карлос? Где он?
Ты не имеешь ничего общего ни с кем. Ты такой возвышенно отдельный. И ты исчезаешь, как гребаная туфелька из гребаной сказки, стоит мне только ошибиться ходом. Сегодня, наверняка, понедельник. Только в понедельник может случиться такая херня. Ровное шоссе и я. Фонари отсчитывают метры друг от друга, словно боятся прикоснуться  к соседу. Их ровный свет, кажется, сжирает воздух. Ты не умеешь писать песни от третьего лица. Ты – это всегда только ты. А вокруг меня пустота и темнота. В какую сторону идти? Господи, я же был уже везде. Так не все ли равно? Какая-то машина, даю какие-то деньги, а в мозгу твое: «А тебе известно, что нас уже нет? А тебе известно, по чьей вине?».
- В Лондон. «А тебе известно, что нельзя любить и вести машину одновременно?».  В зеркале заднего вида только серый асфальт, пятна фонарей и дымящееся пятно «Ягуара», который я, видимо, только что разбил.
Я вышел на Пикадилли. Мне хочется пройти до твоего дома пешком. Я еще не знаю, зачем, но пешком. Я бы купил чего-нибудь выпить – нехорошо идти в гости с пустыми руками. Но ты, скорее всего, уже пьешь, да и какие к черту гости? 
Я посидел на крыльце, покурил, посмотрел на небо – нет такого понятия «лондонские звезды». В Лондоне нет звезд. Только ты, я, и еще парочка. Щелчком выбрасываю окурок на тротуар, он катится и падает в канализацию. Бывает.
Я звоню в дверь и поправляю бинт на руке. За дверью что-то падает, но никто не открывает. Звоню еще, стучу, зову тебя. Окрой же, сука, иначе наступит рассвет, и тогда фраза «а если нас не станет» станет звучать опасней. Но ты упрямая сволочь, как обычно, или нагло не слышишь. Я выхожу обратно на скрытно-темно-синюю улицу. На бордюре стоит бутылка недопитого каким-то существом пива.  Я бросаю ее в твое нахально светящееся окно и почему-то вспоминаю шоколад, который в детстве покупала мама, и все это под аккомпанемент оглушающей сирены скорой, которая, наверное, везет умирающего. Везет мимо меня, мимо тебя и еще пары сотен людей. Езжай себе мимо.
Твоя тень сквозь занавески приближается к окну, ты резко распахиваешь окно и, пьяно щурясь, смотришь вниз. А мне кажется, что мы в каком-то второсортном фильме. А мне кажется, что я вижу тебя в первый раз. А мне кажется, что это необратимо и навсегда. И только кошка перебегает дорогу. Узнав меня, ты ухмыляешься и проводишь рукой по волосам.
- Докарти, ублюдок, я сейчас вызову полицию, если ты не уберешься отсюда.
Я облокачиваюсь на стену дома на противоположной от тебя стороне улицы и смотрю на тебя, пытаясь взглядом сказать все то, что кажется сейчас таким важным. Я не могу смотреть на тебя по-другому.
- Вызывай.
Рядом с моей ногой разбивается бутылка. «Водка» - гласит порванная этикетка. Несколько маленьких кусочков стекла лежат на моем ботинке.
- Заходи,  - окно с шумом закрывается. 
  Я иду по лестнице и еще не знаю, что сказать тебе. Мне хочется, чтобы ты понял, но я не уверен, говорят ли о таких вещах перед рассветом. Дверь в квартиру распахнута – как гостеприимно. Я пытаюсь идти по прямой линии и поворачивать только прямыми углами, как на плацу, но, видимо, не очень получается – ты насмешливо хмыкаешь и садишься в кресло. Я встаю напротив, облокачиваюсь на подоконник, загораживая тебе ночной пейзаж. Ты смотришь сквозь меня. Я смотрю тебе за плечо.
Эта любовь какой-то непосильной глубины. Какое-то переселение душ в какие-то другие тела. И мне бы сейчас на другом конце города быть и говорить правильные слова, а я здесь и молчу. И так играть можно до бесконечности: намеками междустрочными и многоточиями в интервью. А я стою здесь у окна, а ты сидишь в кресле напротив. И не было никаких десяти лет. И ты это знаешь. Потому что си-бемоль звучит также и через десять лет. Но зато у нас есть история. Наверное, у кого-то была лучше и счастливей. Ударить тебя что ли? Два таких ловких стихоплета сидят и молчат друг в друга, все еще надеются, что это сон. Со стороны похоже на идиллию, если бы тишина не скрипела железом по стеклу. Мы продаем себя, мы продавали друг друга, мы столько показали миру, но не сказали главного. Иногда я почти забываю тебя, подменяя конкретного человека идеальной абстракцией, но рано или поздно, черт возьми, все равно сбиваюсь на частности. Ситуация вышла из-под контроля и живет своей жизнью: прячется по углам, но время от времени истерично вырывается на свет. И ни хрена ты с этим не поделаешь. Гасите свет – антракт длинною в вечность. Фаталистическая природа твоей улыбки. И химическая реакция моего организма: желание бежать, смешанное с восторгом, восхищением и какой-то электрической смесью без названия. Так страшно. Так хочется жить вечно. Так хочется взорваться охреневшим миллионом звезд, космических и морских. Я даже забыл, почему теперь все так. Наверняка, какая-то глупость. Наверняка, ты скажешь, что я виноват. А я просто мудак, и стоп-линии не для меня расчерчены. Какие-то неправильные наши с тобой параллельные кардиограммы: вечно пересекаются, сталкиваются, в узлы завязываются и шеи затягивают так, что дышать уже невозможно. И этот воздух как перед грозой. Да скажи же что-нибудь!
- Скажи что-нибудь.
- Предположим, у тебя есть бессмысленная бледная херня: ее и застрелить жалко, и жить с ней невозможно. Что с ней делать?
- Любить, - ответ, констатация, вызов, просьба, молитва.
- А не получается. Я пытаюсь – меня наебывают, пытаюсь еще раз – мне ангельски улыбаются и наебывают, я пытаюсь, пытаюсь, пытаюсь! А меня все наебывают: обнимают и наебывают, целуют и наебывают, клянутся и наебывают, поют сраные песни о любви и все равно наебывают. А потом ты приходишь: такой классный Пит Докарти – шмотки от лучших Кутюрье, а на губах вчерашний виски не высох, читаешь наизусть стихи и глаза свои ****ские сфокусировать не можешь! Вот он я: я вышел на подмостки – любите меня, мать вашу! Да как тебя любить? – ты поднимаешься и подходишь слишком близко. От тебя пахнет алкоголем, какими-то специями и музыкой, теми нашими песнями.
. - Карлос, что же случилось с вечностью? Наверное, валяется в какой-нибудь канаве на пути к нам. Можем подождать немного. – Ты чисто машинально кидаешь взгляд на часы – Ха, чувак, прикинь: ждать вечность целую вечность. Это вечный каламбур, парень.
- Хватит! Я каждый раз, как дебил, бросаюсь с головой в этот бред, в котором ты варишься и остаюсь ни с чем. А ты уходишь, насвистывая новый мотивчик.
- До первого угла.
- Что?
- До первого угла ухожу, Карлито, а потом сползаю по стене и остаюсь лежать до тех пор, пока кто-нибудь ни пнет. Знаешь, мои сны такие счастливые: в них синий снег, и мы с тобой в любимых подворотнях нашего Лондона, и жизнь на хер спалить за одну песню на наших первых сценах, и ты так потрясающе морщишь нос, потому что я несу чушь, и то ли ударные, то ли сердца… 
- Уходи, Пит. Убирайся, я сказал, мать твою. Ты врешь и выгораживаешь себя всю свою долбанную жизнь. Ты здесь больше не нужен. Вали! – ты как будто через силу отходишь от меня, неровной линией направляешься к входной двери, открываешь ее, придерживаешь одной рукой, другой – делаешь приглашающий жест. Господи, какое сраное дежа вю. То, как ты откидываешь длинную челку, ломаешь губы в псевдоспокойной улыбке и постукиваешь указательным пальцем по двери. Мне ничего не остается, не кидаться же на шею, черт. Кто-то должен был остановить заевшую пластинку, кому-то приелась мелодия. Я медленно иду к выходу, пытаясь не думать ни о чем и понять все раз и навсегда. Последний раз смотрю на себя  в зеркало в прихожей, и взгляд, отчаянно ищущий повод, цепляется за упавшую рамку, автоматически переворачиваю ее и чуть улыбаюсь. Мы дьявольски пьяные и, кажется, очень друг в друга влюбленные, потные, до пояса раздетые, глаза прикрыты, остановленная динамика наших рук, берущих наши гитарные аккорды, на заднем плане сцена и разноцветные огни, а нам – все по херу, а губы почти соприкасаются, ведь, как всегда – один микрофон на двоих. Да что уж там – один мир на двоих. И тот день перед глазами – как наяву. Я положил рамку так же, как она и лежала:
- А на следующий день мы проснулись оттого, что дворник в парке пинал нас метлой, помнишь?
- Странно, что ты это помнишь. – Презрение и плохо скрываемая судорога по всей твоей фигуре.
- Я помню все, Биглз, но к хренам эти душещипательные разговоры, если нас действительно больше нет.
Я делаю шаг за дверь. Ты в секунду оказываешься передо мной, хватаешь за отвороты  пиджака, я еще не успеваю сообразить, в чем дело, как ты толкаешь меня на стену с такой силой, что мне несколько мгновений нечем дышать:    
- Ты такое дерьмо, Докарти. Такое дерьмо…
Ты прислоняешь свой лоб к моему и смотришь прямо в глаза, а мне кажется, что куда-то глубже. Смазываешь поцелуй по щеке и кусаешь мои губы. И так было всегда, но ТАК не было никогда. Зубы стукаются, языки сталкиваются, хватка звериная – доказать что-то, сделать больно, заставить почувствовать и глаза открыты. Следить друг за другом. Не исчезай. Это реальность. Моя рука в твоих волосах. Твоя рука у меня на шее. И сразу столько картинок в голове. Еще сильнее. Чтоб искры по комнате. Взять как можно больше. И почувствовать всю твою злость, обиду, тревогу, отчаяние, нежность. Шепот. Дыхание. Сдавленные стоны. Уже не понять, кто. Уже все равно, кто. Вместе. И столько слов в голове. Но они не нужны. Мы еще все споем.       

                2008 год