Мои поэты. Последний пиит СССР

В 1964 году Андрей Вознеcенcкий написал стихотворение:
«Нас много, нас, может быть, четверо...», посвятив его Белле Ахмадулиной. Как неслись они на машине, Белла - за рулем, а  Вознесенский и еще два товарища - жмурились от бешеной скорости.
Но поэты - они же любители метафор. И потому это была не машина, а жизнь, в которую ворвались они в шестидесятых, молодые, наглые, яркие: почти авангардист слова Вознесенский, фея поэтических облаков Ахмадулина, сибирский правдоруб Евтушенко, и..? Многое называют сразу Булата Окуджаву, самого старшего из них, фронтовика. Вспоминают Геннадия  Шпаликова (тот, что написал «А я иду, шагаю по Москве...»).
Нет, мне кажется, четвертым был Роберт Рождественский. И он выступал в Политехе на легендарных вечерах такой недолгой эпохи хрущевской оттепели.
Очень интересно, что трое друзей, с которыми он начинал, почти не вспоминали его в своих выступлениях и мемуарах. Ясно, что жизнь складывается по-разному, но должно же быть какое-то объяснение. Похоже, я его нашел. Роберт Рождественский всю жизнь оставался советским поэтом, а после перестройки - последний и единственным советским поэтом. Евгений Евтушенко писал патетическую политическую публицистику, Андрей Вознесенский ушел в свои гениальные видеомы, Ахмадулина так и не спустилась на землю со своих невесомых облаков над миром, который видит женщина.
А Рождественский... Он жил в СССР, понимая, какую страну и каких людей мы теряем и уже потеряли. «Я сегодня до зари встану, по широкому пройду полю... И живу я на земле доброй за себя и за того парня...», «...и было на службе и в сердце у них огромное небо - одно на двоих», «Я безумно богат, повезло мне и родом и племенем. У меня есть Арбат и немного свободного времени...» - это Рождественский восьмидесятых.
А вот Рождественский девяностых.
Дмитрию Лихачеву:
«...Мы пишем на злобу дня
и — на его добро.
Но больше, правда,—
на злобу,
на злобу,
на злобу!..
...Ненависть проще любви.
Ненависть объяснима.»

Или:
«Может быть,
все-таки мне повезло,
если я видел время
запутанное,
время запуганное,
время беспутное,
которое то мчалось,
то шло.
А люди
шагали за ним по пятам.
Поэтому я его хаять
не буду...»

Он не хаял свое время, он очень хотел, чтобы мы порушили тонкий мосток между его Союзом и нашей рождавшейся еще Россией, и по тому мостку к нам успело перебраться самое необходимое сегодня: любовь, вера в людей, умение быть надежным и думать не только о себе, да и просто человеческая нежность, которой так не хватает нам во всем. Мы стали жесткими до жестокости.
Наверное, поэтому его поэзия стала однажды поэзией для чтения дома, вечером, под лампой. Поэзия-воспоминание.
Хотя, как сказать! Вряд ли найдется из читающих сейчас эти строки кто-то, кто наизусть процитировал бы хотя бы четыре стихотворения Вознесенского, Евтушенко или Ахмадулиной. А Рождественского? Мы не просто цитируем, мы поем: «Баллада о красках», «Вся жизнь впереди», «Город детства», «За того парня», «За фабричной заставой», «Лебеди», «Мгновения», «Мои года», «Я прошу хоть не надолго...», «Огромное небо», «Там, за облаками»... Этих песен - больше ста!
Не очень добрый человек Леонид Филатов написал однажды о Рождественском: «Да сейчас любой олень в тундре объяснит вам, кто такой Роберт!» Я очень надеюсь, что Роберт Иванович не обиделся тогда. Потому что мало про кого из поэтов оттепели и ушедшего Советского Союза можно сказать, что стихи его, песни и имя знают все, даже олени в тундре.
Это злой, но комплимент.

20 июня ему бы исполнилось восемьдесят...


***

Андрей Вознесенский
Нас много. Нас может быть четверо...
(1964)

                Б. Ахмадулиной
 
Нас много. Нас может быть четверо.
Несемся в машине как черти.
Оранжеволоса шоферша.
И куртка по локоть - для форса.
 
Ах, Белка, лихач катастрофный,
нездешняя ангел на вид,
хорош твой фарфоровый профиль,
как белая лампа горит!
 
В аду в сковородки долдонят
и вышлют к воротам патруль,
когда на предельном спидометре
ты куришь, отбросивши руль.
 
Люблю, когда выжав педаль,
хрустально, как тексты в хорале,
ты скажешь: «Какая печаль!
права у меня отобрали...
 
Понимаешь, пришили превышение
   скорости в возбужденном состоянии.
       А шла я вроде нормально...»
 
Не порть себе, Белочка, печень.
Сержант нас, конечно, мудрей,
но нет твоей скорости певчей
в коробке его скоростей.
 
Обязанности поэта
не знать километроминут,
брать звуки со скоростью света,
как ангелы в небе поют.
 
За эти года световые
пускай мы исчезнем, лучась,
пусть некому приз получать.
Мы выжали скорость впервые.
 
Жми, Белка, божественный кореш!
И пусть не собрать нам костей.
Да здравствует певчая скорость,
убийственнейшая из скоростей!
 
Что нам впереди предначертано?
Нас мало. Нас может быть четверо.
Мы мчимся -
       а ты божество!
И все-таки нас большинство.