Монолог Мусоргского

Модест Великий умер в больнице
под видом денщика доктора Бертенсона


Деревьями процеженное небо
струится по земле, сквозит и тает.
Ты Музыка, я композитор твой, -
я исполнитель дней твоих и таин.

О, как ты унизительна, Россия!
Как жить под этим небом необъятным?!
Как петь хотя бы день о полном счастье,
где места нет пусть солнечным, но пятнам?

Перед твоими, Мать, городовыми,
перед селедкой иваси на сдобу,
при виде угорелых от дерябы
я даже не испытываю злобы!

Ты потчуешь нас розгами-долгами,
ты охраняешь мысли от свежатин -
то липа, то березовая каша,
на третье палконосные сержанты.

Не впрок идет кровавая забава
и рыскаем по курсу влево-вправо.
Ты Музыка, я композитор твой.
Душа твоей пропитана отравой.

Ведь даже с чемоданом на граните,
имея в перспективе дождь и слякоть,
с озябшими от пития мозгами
не проклянешь ни купол твой, ни лапоть!

Возможно, существует Ференц Лист,
придирчивая пенная Европа?
Кто в доме гений - я или Направник?
Хотя в зерцале не лицо, а рожа!

Есть химики упорного труда -
они свои высиживают формулы
и набивают на заду мозоль.
А я своих не предсказую фортелей!

И знаю - будет некий А. Брунько,
кто даже не рискует протрезвиться, -
вся жизнь, как перевернутый стакан,
такие же беспутные ресницы.

Все потому, что не умрет со мной
бездонная отвага умиранья.
Разлитый по закусочным талант
куется в круглосуточной нирване.

Пока в России осень и весна
сменяются, бушуют, возрождают,
пока звук полицейского свистка
свободы от побега ограждает,
пока цари ступают за царями
и водка свой не поменяла цвет, -
лишь цену с девятнадцатого века -
Талант горчайший оставляет след.

Наумов, потерпи еще, голубчик:
“Хованщина”, Арсений, поясница,
и нет ключа от дома, Дома нет...
Но что-нибудь до смерти прояснится.

Люблю я этих стасовских любимцев
за пышный вид и право исправлять:
макай меня в немецкую тарелку,
учи во фрунт гармонию равнять!

Прислушаюсь - какие ветры, Боже!
А черт за русской печью корчит рожи...
Арсений Голенищев есть поэт!
А песню смерти мне поют рогожи.

Кудлата голова моей Музыки,
сквозь волосы просвечивает небо,
и вспомоществованья ниоткуда.
Жил налегке... И ухожу нелепо...

Оплачь, Поэт, громадный этот храм!
Я был здесь архитектор и строитель,
и каменщик, и витражист, и служка.
Он был мне дом, любовь и вытрезвитель.

Безумцы одиноки. Их семья -
поэты, музы, дервиши, юроды,
художники, деревья, берега.
И крылья неосознанной Свободы!

Тюмень, декабрь 1989 года.