In alio loco

                In alio loco*      

Открыл глаза. Выхватывает взгляд
из мутного пейзажа человека,
и далее: олив рога лежат
на камне, бухта… Подо мной телега
скрипит не умолкая, – впряжен мул
везущий, словно на автопилоте,
вдоль берега. Я ощущаю скул
своих движенье в холостой работе.

Пытаюсь, напрягая мозг, понять:
где нахожусь, куда, простите, это
везёт меня сей мул. Морская гладь
мочалит край берегового пледа.
А человек – крестьянин – скородит
сухую землю, проклиная небо.
А колесо телеги всё скрипит.
Ему скрипеть до самого Эреба.
               
На пустыре могу я лицезреть
фрагменты ионической колонны:
два барабана, вросшие на треть
в сухую землю. Память весит тонны.
Я слушаю, а память шелестит
на языке незрячего Гомера,
чьё слово долговечней, чем гранит
цивилизаций. А христова вера

могла бы возродить здесь город-сад,
когда б с зерно горчичное была бы,
но нет и сотой части, и навряд
ответят на вопрос мой эскулапы,
когда она созреет. Впрочем, есть
надежда – веры младшая сестрица.
И люди говорят порой «жди весть»,
когда в окно стучится клювом птица.

Пора уже устраивать обед –
желудок протестует; глохнет лира
в урчании. Припомнил – из газет –
как офицер атаковал тапира…
или тапёра, но не в этом суть,
а суть в измене. Офицер, страдая,
желал проковырять повесе грудь
столовой вилкой. Как-то Менелая
 
Парис обидел, – а не быть тому,
на свет бы не явилась «Илиада»;
была б иной Культура. Посему –
ты, Менелай, прости, так было надо!
Ты можешь возразить или послать
меня на хутор вымя мять коровье.
Спокон веков такой позор смывать
уместно было человечьей кровью.

Как чувствовать? Научит Одиссей.
Когда ты здесь так далеко от дома,
не романтична жизнь твоя, ей-ей.
Уж лучше грязь и прелая солома
твоей отчизны, чем амбиций рой,
стремящийся к чертогу золотому.
Сердечко ёкнет вдруг: домой, домой!
хочу зарыться в прелую солому!

Сказать по правде: я хотел попасть
в места глухие – город опостылел.
Фортуна подыграла прямо в масть.
Мечты сбываются буквально или
ж они не воплощаются никак.
Обломки ионической колонны
разбросаны – наверно, это знак
того, что здесь бывают лестригоны.

Но стоп! совсем забыл я о богах,
об Афродите, например. Ну что же,
я воззову, пускай же на руках
перенесёт домой, уложит в ложе,
как некогда Париса – я не горд.
Или уже не горд, – такое дело.
Не откажусь я даже, если чёрт
перенести моё предложит тело.

И всё-таки, какой повинен бог,
в моей телепортации? Неясно.
Какой мне бестолковому пророк
по этой теме растолкует связно?
Попал, видать, в пространственную брешь:
реальность эта столь невероятна,
сколь зреющий в душе моей мятеж,
гнев праведный на «нечто свыше». Пятна

ложатся на дорогу – от олив,
закатом удлиняясь. Вот потеха:
я снова вижу маленький залив!
(Вдоль берега проехавши, телега
вернулась к месту старта.) Ерунду
придумал бог, забросивши на остров!
Я вечный здесь, наверное, найду
покой, оставив под оливой остов.
 
Сойдя с телеги, я давлю виски. 
Как улей – голова, а мысли – рою
ничем не уступают. На пески
ступаю я затёкшею ногою.
Минуты, как песчинки, их не счесть.
Не отличить минуту от минуты.
Да полноте страдать, что есть – то есть,
а что же есть: есть каменные груды

да это – не почувствовать нельзя –
дыханье Эвра в сгорбленную спину.
Крестьянин, пальцем в небеса грозя,
ругает люто засухи причину.
И машинально я гляжу туда,
где саваном чернеет злое небо,
и пуговкой блестит одна звезда –
ориентир отсюда до Эреба.

А, впрочем, нету худа без добра,
как и добра без худа. Срочно пузо
набив креветкой жареной, шатра
подобие построю. Новым Крузо
зарубки стану делать на столбе,
как способ не забыть про воскресенья.
В те воскресенья, копошась в себе,
я извлеку – не вшей, но откровенья.

Я Пятницей, конечно ж, нареку
крестьянина, а он меня Крузетти.
Здесь сочиню ту самую строку,
что другу посвящу. И на рассвете
я, как обычно, выйдя из шатра
по маленькой нужде – вдруг осознаю,
что крылья за спиной, и, знать, пора
пришла прибиться к голосистой стае

на материк летящих журавлей.

Апрель 2007

--------------
* In alio loco – в ином месте (лат.)