Я пылинка плена

В плену,
где над бесправьем каждого
висел судьбы дамоклов меч,
я строки хворые выхаживал,
чтоб душу в них свою сберечь.
Чтоб не отчаяться, а выстоять,
чтоб усыпить животный страх, —
сомнамбулическую исповедь
в своих накапливал стихах.
Нет, сам я выжить не загадывал,
а просто из последних сил
там по складам стихи
я складывал —
как бы у Господа просил,
чтобы к отребью с их отродьями
не причислял бы Он меня:
я и отторгнутым от Родины
не мыслю без неё ни дня.
И каменею, хоть не каменный,
и словно смерти не боюсь,
себе внушая, что стихами я
за правоту свою борюсь.

* * *
                Белеет парус одинокий
                В тумане моря голубом!..
                Что ищет он в стране далекой?
                Что кинул он в краю родном?..
                М.Ю. Лермонтов, «Парус».

Лермонтовские напевы
я повторяю нА море.
Море такое светлое —
даже глаза режет.
Здесь, в чуть заметной зыби
в голубоватом мраморе —
дымка моих сомнений,
блики былых надежд.

Я ощущаю вечность,
Волны ласкают камни.
Прошлое навевает
однообразный всплеск.
Гладь голубой пустыни,
как ты в тоске близка мне,
Но как далёк бескрайний
твой серебристый блеск!

Пусто кругом,
Лишь чайка
мне на глаза попалась.
Море, вода и небо
да небывалый свет.
У горизонта где-то
Я различаю парус —
призрачный и далёкий
парусный силуэт.

Вот растворился парус,
в дымке растая лёгкой.
Я напрягаю взгляд свой,
думая об одном:
что ищет он
в стране далёкой,
Что кинул он в краю родном?

* * *
Момент у моря:
memento mori!

Прошлое невозвратно —
в вечность его умчало.
Парусом белым, прошлое
в памяти проплыви!
Прошлым — плыву по жизни,
помня огни причала,
помня огни-магниты
давней своей любви.

Родина! Твоё слово
шлю я тебе навстречу:
дай мне сказать без фальши
и без кичливых фраз.
Слабому, дай мне силы,
косноязычному — речи,
Дай — до последнего слова
в самый последний раз!

Это сильнее плена.
Ноет в груди тревога:
много прошло рассветов
да утекло воды.
Только течёт, как прежде,
не утекая, Волга,
а по-над ней — в тумане
яблоневые сады.

В белом цветенье пенном
яблонями увитый,
старый Симбирск —
Ульяновск —
высится на берегу.
Я на чужбине чёрствой
не изменю любви той —
ею одной живу я,
и перед ней в долгу.

Было её начало
в радужном детстве раннем.
Неповторимость мира,
розовый свет зари!
Помню, по тротуарам
солнечными утрами
в первую смену, в школу
бегали мы, пузыри.

Школа. На крышу влезу —
даль без конца и края!
Сторож прокараулит —
снова я заберусь!
Даль голубую помню,
с детства люблю и знаю:
нив золотых разливы,
сказку лесную — Русь!

Русь ты моя, Россия!
Слово, в тоске знакомое,
Родина, я до смерти
буду тебе внимать.
Родина — это дом мой,
счастье моё искомое,
Родины дальней имя
дорого мне, как мать,

Мать — дорогое слово,
светлое, словно море,
Мать — это мать солдата,
главная боль моя!
Мама, ещё не старая,
смолкнувшая от горя,
ты всю войну не знаешь,
где похоронен я.

Мама моя, ты вспомни:
скоро мой день рождения.
Двадцать четыре года,
три из них — здесь, в ярме.
Сердце моё опутали
проволочные заграждения,
предощущение смерти
тихо пришло ко мне.

Если с тобой не встречусь,
не подбодрю под старость
да не поглажу больше
милых в морщинках рук, —
что мне тогда осталось?
Только одна усталость
да ещё призрак детства —
солнца погасший круг.

Замкнутым, диковатым
в собственном мире рос я.
Лучше других учился,
самолюбиво сопя.
Только за первой партой
девочка рыжеволосая
мне не всегда давала
опередить себя.

Рыжеволосая девочка,
имя её — Елена.
Прыгает, словно белка,
сыплет серебряный смех.
Я не любил такую.
Вёл я себя смиренно,
не задевал девчонок,
чуть сторонясь их всех.

Над упражненьем бился —
и вылезал из кожи,
букой сидел за партой,
рьяно пером скрипя.
Девочка рыжеволосая
не уступала тоже —
и не всегда давала
опередить себя.

Где ж это было слыхано,
кем это было видано,
чтобы я первым не был,
чтобы вторым я был?
Было тогда обидно,
а иногда завидно.
Этой досады давней
я ещё не забыл.


Загорались дни и гасли.
Вечера лились огнями.
Хорошо учиться в школе
и расти из класса в класс!
Было детство, было счастье,
что скакало в ногу с нами
в шумном гомоне — просторе,
в перезвонах лёгких фраз.
Детвора, резвясь, визжала.
Тишина, дробясь, дрожала.
Я горбатился в сторонку
недотрогой-бирюком.
Белку это раздражало:
— Воображало, воображало!
Почему-то на девчонку
я посматривал тайком.


Не подходить к девчонкам
я не давал зарока,
но уходил от Белки,
как от беды сурок.
Белка же стрекотала —
бойкая, как сорока —
первая стрекотунья
из сорока сорок.

И посейчас не знаю,
чувствовал ли в ту пору я
это — что голос жизни
с детства ещё предсказал:
Дни уносили в дымку
прочитанных книг названия,
первые стихотворения
с рецензиями друзей,
уроки литературы,
домашнее рисование,
любительские экскурсии
в художественный музей.
Дней вереницы скорых
мчались в уроках спорых.
Помню ещё искристые
зимние вечера —
шум пионерских сборов,
литературных споров.
Споры пойдут назавтра,
начатые вчера.

Белка держалась классиков,
Вёл я иные знакомства —
и отметал всё давнее,
дерзостей наговорив,
веруя, что поэзия
вся началась с Маяковского, —
сам утопая пО уши
в море солёных рифм.
Век бы сидеть над рифмой
в трепетном исступлении,
если бы так неприятно
не оказался картав.
Но громовая буква
в горле моём не каталась.
И, хоть и были приняты
пробы различных мер,
ни под каким гипнозом
не отмерла картавость,
чтобы бурлила гонором
гордая буква эР.

Ты не гремел со сцены
голосовой октавой —
вынужден ты безмолвно
ногти со злости грызть.
Где уж там до раскатов,
если рифмач — картавый.
Лучше садись за краски,
в руки — палитру, кисть!

Быстро проходит детство —
словно большой экзамен.
Памятный школьный вечер —
праздничный, выпускной.
С кем-то танцует Белка,
шлёт мне привет глазами.
Где-то сирень прощается
с ласковою весной.
Что-то играет флейта.
Так хорошо — и грустно.
В дальнюю даль стремятся
юношеские мечты.
Солнечная дорога
лентами радуг устлана —
радужные надежды,
красочные цветы.

Вот я иду по свету
с тайной своей любовью
и ухожу счастливым
в дальнюю синь-мечту.
Ширится надо мною
марево голубое.
Я почему-то с детства
всё голубое чту:
льда голубого глыбы,
глубь голубую проруби,
блеск голубых бокалов,
голубоватый дым.
Даже мечты о завтра,
быстрые, словно голуби,
были мне бирюзою,
сном моим голубым.
Будто баюкал кто-то
в свитой из грёз колыбели,
что голубей лазури,
дней голубых голубей.
Это не грёзы — голуби,
голуби заголубЕли.
Да, голубые голуби,
мир голубых голубей.
Их, голубых, придумал,
их, голубых, открыл я,
их полюбил лелейно —
был ли кто так любим?
И, оперившись, голубем
Я расправляю крылья —
в светлое голубое,
вдаль к голубям голубым.

Краски, соцветья красок...
Я покидаю дом мой.
Краски меня пленили,
краски дразнили вкус.
Шёл я дорогой радуг,
в будущее ведомый,
чтоб приобщиться к таинству
и мастерству искусств.
Мир голубой Казани
встретил меня огнями
и закружил мне голову
будничной суетой.
Звёздными метеорами
сыпались дни за днями.
Видел я Млечный Путь свой
явью, а не мечтой.

* * *
Ты вспоминаешь, мама,
дни, как меня растила,
как ты хотела сына
возле себя сберечь.
Ты меня в путь пустила,
ты без меня грустила,
ты ожидала света
наших грядущих встреч.
И, как седая астра,
что головой поникла
в тихой осенней грусти
перед пургой-зимой,
ты ожидала сына
в студенческие каникулы,
напоминанием писем
в гости зовя домой.

Зимние бесы-вихри
белый сорили бисер.
Вихрем вертело время
калейдоскопы дней.
Сыпали цветом вишни
в запахе нежных писем.
Письма родного края,
родины — всех родней.

Белка писала тоже.
Белка — она училась,
грызла гранит науки
дО кpoви из зубов.
Даже и сам не знаю,
как это так случилось —
с первою летней встречей
в cepдцe пришла любовь.

Тишь вечеров лиловых,
летних фонтанов струи,
даль голубая Волги,
звёзд золотых огни,
робкое прикосновенье
в поисках поцелуя.
Разве когда забуду
первой любви магнит?

Тьма ночИ густа.
Улица пуста.
У лица — уста.
Щурится звезда.
Руки хотят к подруге.
Только не смеют руки.
Губы — к губам подруги.
Губы боятся глаз.
Tайныx томлений муки,
тягость дневной разлуки,
первых признаний звуки
не позабыть сейчас.
Солнечным водопадом
льётся каникул время.
Ах, хорошо на cвете,
если глаза в глаза!
Только пора в Казань мне
и в Оренбург Елене.
Поезд вперёд несётся,
рельсы бегут назад.
Мысли бегут по рельсам
к нашим вчерашним ласкам.
Воспоминанья лета
дороги и близки.
Снова — палитра, кисти,
дань вдохновенья краскам.
День набегает нА день,
словно на холст мазки.

День набегает нА день,
день убегает зА день —
Круговорота жизни
не описать пером.
День убегает зА день,
снова стихов тетради,
а за окном вагона
снова родной перрон.

Вот вход, вот зал.
Здесь весь вокзал.
Вон там — фонтан.
А у фонтана снова
встретят меня родители.
Снова приедет Белка —
будем стихи читать!
Пройденного былого
памятны все традиции,
временем не стирается
прОжитого печать.
Помню, щемило сердце
сладкой приятной бoлью,
пело в истоме тело
эту тоску и боль.
Встретиться мы хотели,
чтоб не расстаться более,
звали всё это дружбой,
знали: оно — любовь.
Мы её не испили —
чашу любви пьянящей.
Жизнь всё равно прекрасна —
как небеса, глубока.
И меж собой говорили
добрые матери наши:
— Скоро слетятся голуби,
два голубых голубка.
Им, матерям, вздыхать бы
в гости друг друга звать бы
молодость вспоминать бы,
девичьи времена.
Вот, мoл, приедут дети —
не обойтись без свадьбы.
Но женихов на битву
сватать пришла война.

* * *
Прошлое невозвратно.
В вечность оно уплыло —
с пройденною разлукой,
пройденных дней теплом.
Сколько ни вспоминаю,
мне не вернуть, что было.
Год оставался только,
чтоб получить диплом.

Не о дипломе мысли.
И уж нужды мне нет в нём:
там, где кровавый запад —
там умирает Русь.
С партией добровольцев
парнем двадцатилетним
Из дому уходил я.
Пела гармони грусть.
Пеплом серели лица.
Меркли огни вселенной.
Крупные слёзы матери
сыну светили вслед.
Помню ещё прощанье —
ночь напролёт с Еленой.
Над лиловатой Волгой
медленно плыл рассвет.
Рдело седое небо —
это зарёю было:
кровью, чертой итога —
алая полоса.
Прошлое невозвратно —
в вечность оно уплыло,
как уплывают зА море
дальние паруса.

* * *
Мама! И вновь я вспомню,
как ты тогда грустила:
даже дрожали губы
и прерывалась речь.
Молча перекрестила
и на войну пустила —
ты, что хотела сына
возле ceбя сберечь.

Свидеться ль мне с тобою,
речи твоей внимать ли,
знать ли, как исходила
тропки знакомых мест —
или же мне навстречу
вместо объятий матери
руки свои раскинет
твой надмогильный крест?

Нет, о кресте некстати.
Бьются о берег волны.
Бьются о волны чайки.
Вижу тебя живой.
Мне бы уйти из Киля
Мне бы попасть на Волгу.
Снова встаёт виденьем
тот, перед пленом, бой.

Ждал ли, что поле боя
жизнь мою примет крестницей?
Нет, о другом я думал:
их разметём к чертям!
Смерть мне моя упала
под ноги мерзкой лестницей, —
ждёт, чтобы я оступался
и отступал по частям.

Развe меня для рабства
матерь-земля растила,
коль за неё, за землю,
жизнь отдают в бою?
Если бы знала Родина,
если б oнa простила,
если б я мог излить ей
эту тоску мою!

Что суждено нам? Трупами
землю чужую выстелить?
Серыми, неопознанными —
шлаком земным застыть?
Сердце к отчизне рвётся —
высказать эту исповедь,
чтобы отчизна знала,
чтобы смогла простить.

Нет, за врага не лягу
даже и мёртвым телом.
Вам не придётся лихом
пленного поминать,
хоть безымянным сгинуть
будет моим уделом.
Помяни меня, Родина.
Помяни меня, мать.

1942-1945
Россия — Белоруссия —
Литва — Польша — Германия.