Завтра снова в дорогу...

      Июль 1964 года, подмосковное село Хлебниково.

Мы с папой лежим в стогу сена посреди поля, на самой верхушке. Оранжевый закат так красиво сочетается с фиолетовыми облаками, что мне хочется плакать.
 
    "Давай спать, доча," - папочка широко зевает и через две секунды храпит громко и молодо. Я смотрю на него,чуть отодвинувшись, и любуюсь им: его   пушистыми ресницами, четко очерченными скулами, русыми кудрями. Нюхаю папино смуглое мальчишеское плечо и улыбаюсь от избытка любви и счастья.

     "Пап! - трясу я отца за плечо, -  я не хочу спать! Спой мне песню  про тайгу!"

    Папа тут же просыпается. Папа не может мне отказать.

    -Завтра снова в дорогу...
     Путь нелегкий с утра... -запевает папа высоким красивым тенором. Он поет мне, 4-х летней дочери, старательно и убедительно, без халтуры.

    -Хорошо хоть немного
     Посидеть у костра....

   (Я по профессии музыкант: скрипачка и певица. Я этого не хотела, но так получилось: обучение на скрипке стоило примерно в 10 раз дешевле обучения на фортепиано. Теперь я понимаю: если бы моего папу, воспитанника  ворошиловградского детдома,  в свое время учили музыке, он был бы не просто хорошим,  а великим музыкантом. Аккордеонистом ли, балалаечником, пианистом - не суть важно. Папа был очень музыкален и очень талантлив.

 Когда они   с мамой в 1967 году купили пианино, папа все выходные напролет  подбирал фрагменты из классических произведений: из "Щелкунчика", из "Лебединого озера", из первого концерта Чайковского для фортепиано с оркестром. Подбирал двумя руками на слух, не зная ни одной ноты.)

       -Но волной, набегая,
        Тронул вальс берега:
        А вокруг голубая,
        Голубая тайга....


Я  слушала  папу и взлетала над изумрудной тайгой из его песни, над синими волнами,  и кружилась в вальсе над заснеженными соснами в обнимку с  лиловыми облаками.

      -Доча, ну давай спать, - умолял папа, - уже поздно, десять часов все-таки....

      -Нет, -  не разрешала я, - ты допой до темноты, а потом спи!
 И папа, окончательно проснувшись, пел дальше:

      -Наши встречи не часты
       На таежной тропе,
       Мы за трудное счастье
       Благодарны судьбе....

       И поляна лесная
       нам с тобой дорога...
       (тут у меня начинало щипать в носу от слез)
      А вокруг голубая,
      Голубая тайга-а-а-а....

     Папа  еле допевал  куплет и начинал редко и ровно дышать. Но я  тормошила его: "Не спи! Мне страшно! В сене кто-то стрекочет и хрустит! Оно меня укусит!"

     Бедный папа вздрагивал, тут же открывал глаза: "Ну хорошо. Спою я тебе еще одну замечательную вещь." И заводил:

      "Темная ночь...
       Только пули свистят по степи....
       Только ветер гудит  в проводах,
       Тускло звезды мерцают...." 

Я настораживалась,замирая. Слушала песню, стараясь не упустить ни звука.

"Темная ночь... ты,любимая, знаю, не спишь
 И у детской кроватки тайком
 Ты слезу утираешь..."

На этих строках я начинала горько рыдать. Я, 4-летняя, рыдала в голос, пугая папу и мошкару в сене.

    "Ну чего ты плачешь? - просветленно  спрашивал папа, - ну ты же не дослушала до конца песню, а  плачешь!"
   
     "Пой!" - давясь слезами, приказывала я.

     "Смерть не страшна! - воодушевленно пел папа, -  с ней не раз мы встречались в степи,
Вот и теперь -
Надо мною она кружится   (  тут я снова заливалась слезами)

.... Ты меня ждешь,
     И у детской кроватки не спишь,
     И поэтому знаю - со мной
     Ничего не случится..."

В конце песни  я рыдала так, что меня не могли остановить  папины доводы о том, что "смерть не страшна", что  с бойцом "ничего не случится", что "все у них будет хорошо".

"Она... его... дождалась?" - рыдала я.

"Дождалась,  - отвечал папа, - даю тебе честное  слово".

"И с ребеночком в кроватке  ничего  не случилось?" - не успокаивалась я.

"Конечно, ничего не случилось, - успокаивал меня папа, - он уже вырос давно, ребеночек тот."

"Сколько ему лет?" - судорожно  всхлипывала я, засыпая на родном папином плече.

"Ребеночку-то? - уточнял папа, - ну, лет двадцать  есть, наверное... Точно, двадцать исполнилось на днях", - убеждал меня   папа, гладя широкой теплой ладонью  мое залитое слезами личико  и осторожно дуя на мои горячие щеки.


                * * *

    Но папа знакомил меня не только с репертуаром Юрия Гуляева и гениального Марка Бернеса. Однажды  он, понадеявшись на мою несмышленость, спел мне (один-единственный раз!) песню на родном украинском языке про  "Дрибный дощь".

     Спел и забыл, всего и делов.

В августе мы вернулись в Москву. Мои молодые родители собрали гостей  в честь 10-летней  годовщины свадьбы (родители расписались в 55-м, папа ушел подводником в армию на 5 лет, я родилась в 60-м) и в конце прекрасного вечера попросили меня что-нибудь спеть.

   Я   влезла на табуретку и , подбоченясь, задорно заголосила:

   "И шумыть, и гудэ
    Дрибный дощщик идэ,
    А хто ж мэнэ, молодую,
    Тай до дому провэдэ?

    А повив нэ до дому,
     А повив у солому:

    (Тут гости  разом замолчали)

Я изобразила на  табуретке что-то вроде чечетки и радостно прокричала:

     -А солома нэ полова  -
      Дивке шо-то наколола!!!

       Что  творилось с гостями  - это не передать словами. Я не могла понять, хорошо  я спела или плохо. Я не могла понять, почему  так рассердилась мама. И почему растерялся папа.

       Мои родители  при мне никогда не ссорились. Но два дня после того торжества все-таки не разговаривали.

                * * *

     Мамы нет на этом свете  уже 12 лет. Папа живет - вернее, доживает, - свою жизнь в одиночестве, и мне его ужасно жалко. Нет, мы его, конечно, не бросили, но жизнь его после смерти мамы рассыпалась, как карточный домик, и никакие внуки (их у него 4), никакие правнуки (у него одна правнучка  6 лет) не могут заменить ему одну-единственную женщину, с которой он прожил ровно 45 лет.