Взгромоздившись - из книги - Лагерная пыль

В  БЫЛОМ

Осенняя грусть листопада –
проплывшая жизнь под крылом.
Почаще, друзья, нам бы надо
встречаться за круглым столом,
и жизнь вспоминая, полёты
нам в памяти вновь освежить.
Весёлыми были пилоты,
привыкшие в небе кружить,
нам страшно на Землю вернуться –
летаем всю жизнь в облаках,
не хочется плакать и гнуться,
штурвалы, сжимая в руках,
мы вновь поднимаемся в небо
на крыльях заветной мечты –
летим в безусловную небыль,
уверены явно почти.
А жизнь – пролетела стрелою
и машет печально крылом,
накрывшись вуалью и мглою,
осталась весёлой в былом.


ОСВЕЖИСЬ

Двери настежь, фраера,
и без фокусов, шестерки!
Вы без МУРа – все мура.
Ни к чему уже восторги,
крики ваши в тишину.
Лучше ты по фене ботай,
взгромоздившись на луну,
босой ножкой лихо топай.
По колено, встав в пыли,
освежись одеколоном,
как на краешке Земли
под зелёным старым клёном.
Вы без МУРа – все мура,
без ЦэКа – воры в законе.
Вас давно сдавать пора,
пачками везти в вагоне
в тихий город Магадан,
политические суки.
На крови отцов туман
был настоян в крае муки.
Красный там он до сих пор.
Всюду тлен и тень ГУЛАГа.
Большевистский слышен хор,
кавалерии отвага
с криками в толпу: – Даешь!
за три года пятилетку?
А с плакатов льётся ложь...
...зэки тащат вагонетку...


И  ПАМЯТИ  ТОЙ  НЕ  УНЯТЬ

Нас время сдаёт безвозмездно.
Седеют вверху облака,
и плакаться им бесполезно.
Мелеет к истоку река
понятно, а время напрасно
идёт по обочине вспять.
Мы вновь говорим не о праздном
и памяти той не унять..

А время сдаёт, виновато
посмотрит на трон тишины,
одев сыромятные латы –
и пригоршни светом полны.
И мы улыбаемся снова
в отпетой, забытой стране,
в которой звучащее слово,
как будто рубин на стерне

сверкает в осенней прохладе,
горит пепелище огнём.
И вновь остаётся в накладе
залитый печальным вином,
безвременно шедший в пустыне
безнравственно терпких ночей,
в которых со звёздами стынет
огарок оплывших свечей.


***
Меня крестили ночью в бане
две бабки повитухи. Я
кричал. Они меня ругали:
– Нельзя чтоб слышала Земля.

Крещенье было под запретом.
Могли в тюрьму все угодить.
По Красной площади с портретом
нас заставляли всех ходить.

И мы ходили, песни пели,
смеялись глядя в образа.
Мы пионерами хотели
все быть. Гремевшая гроза

советской называлась властью,
кровавая плыла заря.
Судили тройки нас со страстью
на зоны шли мы в лагеря.


***
Сегодня внук крестились с сыном
в осеннем мороке хлопот.
Кропил их поп в планиде синей -
я словно шел на эшафот
под плач печальный внука.
Искал защиты он во мне.
Не проронив в ответ ни звука,
Душа горела на огне,
а сердце разрывалось вместе
с аортой в праведной любви.
Стоял, как вкопанный, на месте
у загородки от вины
несущейся из грусти прямо...
...обряд вершился неспеша -
крестили в оскверненном Храме,
сопротивлялась в нем Душа.
Но зубы сжав, зажав суставы,
от волненья в Храме взмок.
Распятых красными составы
промчались снова на восток.


***
Разрывается сердце в кольчуге
независимо странной судьбы.
Я опять пребываю в испуге
безответственно глупой борьбы
за невиданность горькой обиды
за разбитые мысли мои,
низвергающих сонмы болидов,
разрывающих грустью стихи
на нелепости, просто удачи,
что преследуют всюду меня.
Выдаются авансы без сдачи
из закрытого фразой окна.


НЕ  ПОЙМУ  НИКАК

Не казалось, чтобы поздно,
чтоб не страшно было нам,
потому на небе звёзды
зажигают по ночам.

Чтобы днём трудились в поте
да не разгибая спин
в бесприюте, но в охоте
посреди седых осин
зажигают в небе солнце,
поднимают днём в зенит.
Открывает свет оконце –
луч серебряный звенит.

Но приходит вечер знойный:
нет спины и нету ног...
И ложится многотонный
груз усталости...
                Итог
подводить пока что рано.
День и ночь, и ночь и день
льются памятью экрана
и слетает, тает тень –
от усталости сермяжной
не останется следа.
Растираясь тряпкой влажной
продлеваем мы года
ненасытности в работе
не усталости в ходьбе.

Только баня по субботам
отольётся на тебе.
Веник лёгкий и душистый
вьётся с паром надо мной,
облетают грусти листья,
расправляюсь я спиной,
ноги тоже в пляс стремятся
и развёрнуто плечо,
хоть виски и серебрятся.
Суп давно не ем харчо,
чахохбили и пельмени,
рыбу, мясо, колбасу.
Жалко мне, друзья, не деньги,
жалко мне, что не расту.

Поедаю хлеб с капустой
и малину натощак.
Притупляются не чувства...
Что? Я не пойму никак.


***
Я к Бабаскину на ужин
много раз не приглашён.
Потому стою сконфужен
и до одури смешон.
Ну, прости, какой же новый
русский будет приглашать?!
Мною сказано не к слову,
не хотел я оглашать
эту тайну и явленье
бывших радостных совков.
На лице забот томленье,
минимум ненужных слов.
Думал: он остался русским
в волнах денежных морей,
кругозор до жути узкий,
как у славных егерей:
деньги есть – ума не надо,
можно всё купить на них,
даже злато листопада...
Что внезапно вдруг затих?
Угодив в печальный стих.


ОХАЛТУРИВ

Я давно себя обрызгал
и подставил под винты.
О себе в себе я вызнал,
что боюсь не темноты,
а безудержного света
по-над ветхой мостовой
с непонятностью Поэта,
где мой вечер ветровой
проходил под звук печальный
нераскрывшихся стихов.
Я ходил, как друг молчаний,
аж до третьих петухов,
прокричавших безответно
на осеннюю зарю.
И в печали этой светлой
непонятной глухарю
на восходе песнопенья
за кустом во тьме степной,
где осенние мгновенья
хохотали за спиной,
не осыпавшихся листьев
с веток грусти и тоски,
где крыло безмолвно чистил
и стирал свои носки
одиночка Бес культурный
в Мерседесе, но в лаптях.
Он, печально охалтурив,
вдруг запутался в сетях
невезения в печальной
обескровленности злой,
где глагол парил модальный
незабудкой над Землёй.
И алели строчки эти
вероятностью в лесу,
где шагали будто дети,
рвали нежную красу
и бросали в грусть рассвета
отуманенных времён
с беспокойствами Поэта,
забывая смысл имён.
Хохотали до упаду,
словно в стайке индюки,
получая как награду
слезы горькие тоски
на восходе увяданья,
в листопаде дней и лет,
возвращаясь из изгнанья
пел о родине Поэт.
Вторил ветер, шум берёзы,
трепет ласковых осин.
Погружаясь снова в грёзы,
я растил свой апельсин
на окне холодной пробы.
Любовался злой молвой
и пустой, как смех, породы
неприкрытой синевой.