Экскурсия продолжается

ИДЁМ ДАЛЬШЕ
У входа в дом, сразу за высоким порогом, на котором очень удобно сидеть, маленькая прихожая с туалетом-кладовочкой, в которой я, заглянув собственно по делу, могла долго играть с хранящимися там прищепками, исполняющими самые разнообразные роли в моих немых внутренних спектаклях. Тётя изумлялась: -«и что там можно делать так долго? Что там такого интересного?» Не знаю, там видимо был одно из моих владений. 
За прихожей слева вход в большую кухню с огромной дровяной плитой и справа большущая ванная комната. Потолок в ванной был высокий и в нём лаз на недоступный чердак. За всю свою детскую жизнь я там так и не побывала! И за взрослую тоже. «Сим-Сим» не открылся. До сих пор сожалею об этом. А слева от кухни коридорчик на месте старого заложенного крыльца. С сундуком, заглянуть в который было всегда щекочуще интересно, но редко когда удавалось, и то, если только бабушка сама в него заглядывала.
Он был наполнен доверху и из него шёл тонкий волшебный запах таинственных сундуков...  В детстве я была уверена, что фраза:- «в Греции всё есть» сказана про этот бабушкин сундук. Может это он так называется – греция. В сундуке, когда бабушка его при мне открывала, с самым невинным видом лежали всякие полезные вещи, в основном для шитья. Много рулонов разных тканей, какие-то приклады, кружева. Но я совершенно была уверена, что это не всё. Не может быть так скучно и обыденно, должна быть какая-то скрытая жизнь в такой волшебной вещи. Почему-то шкафы в доме у меня таких подозрений не вызывали. И правда, однажды бабушка докопалась почти до дна, и извлекла оттуда толстую косу из длинных русых волос.
В первый раз я увидела то, что обычно бывает слито  с человеком, существу-ющим отдельно от него. Коса была очень большой, и, в моих мыслях, никак  не прикладывалась к бабушкиной крохотной кичке на затылке.
-«Да,- сказала бабушка, заметив мой взгляд - эту косу мою отрезал мне старший брат Никифор, ночью, когда я спала. Она была такой тяжёлой, что у меня чуть не скривился позвоночник, потому что я тогда была ещё маленькая, и кости были ещё неокрепшие, а коса эта до пола доставала, и на голове её укрепить было невозможно. Плакала я утром ужасно, и коса такая больше не выросла, хоть и были волосы хорошими и густыми, да-да, не смотри так. Это уже со временем и возрастом они сильно поредели.
А брат-то помочь мне хотел», -  добавила она, видимо уловив мои мысли.
    Для меня этот заветный сундук под вешалкой, в коридорчике перед кладовкой, был самым любимым уголком, где проживались заворожённо прекрасные часы.
Из небольшого окошка сверху над полкой и вешалкой, широкий солнечный луч высвечивал пылинки-планеты, и я летала среди них на равных. Под ним, в густой тени, в складках висящей одежды можно было укрыться и... Это были безотчётно прекрасные даже не мечты, а блуждания, неведомо, где и сколько. 
Рядом дверь в кладовку, уже большую и главную. В ней был погреб. И не какое-то жалкое углубление под лестницей, а целый огромный подземный дворец, с устоявшимся за десятилетия климатом и сумраком.
Когда бабушка затевала пирожки или блинчики, что случалось один-два раза в неделю, то спускалась в подпол с миской. Мне полагалось ждать за дверью кладовки. Что там происходило, было неизвестно, но выходила она уже с почти готовым тестом, взбивая его в большой миске. В печь клались два-три поленца, мгновенно появлялся огонь, и огромная, ярко-чёрная сковорода уже потрескивала ароматнейшим маслом, в котором и блинчики и пирожки из блёклых, серовато-белых, превращались в хрустящие и вкуснющие золотые объедения!
Иногда мне удавалось побывать в этой волшебной кладовке. Я видела стены, застроенные полками, полными разнокалиберных коробок, неописуемое количество варенья в банках и даже вёдрах! Я не чувствовала, что имею право свободно рыться в этих богатствах, не чувствовала себя наследницей этого королевства, внушающего непосвящённому такое почтение. Уже взрослая жизнь подтвердила мои детские прозрения. Я, к сожалению, так и осталась приезжей принцессой, хоть и первой снучкой, и очень любимой.
Дальше за коридорчиком была дверь в дедову спальню. Напротив входа огромный почти до потолка, не знаю, комод? буфет? Тёмно-вешнёвого дерева,в два этажа, со вкусом украшенный колонками, с изящными дверцами, с резным навершием, и на медных львиных лапах. Между его этажами было большое пространство, уставленное фарфоровыми чашками, и вазами на кружевных салфетках. Ни у кого я такого великолепия не видела.
По бокам этого мебельного дворца стояли два чёрных кожаных дивана, или скорее тахты на таких же медных львиных лапах. Валики и подушки у них снимались, и они превращались в удобные кровати. Там же находился тяжёлый овальный столик на вычурных ножках, тоже со львиными  лапами на полу, и – крохотный дворец - настенные часы с боем.
 У большого окна со ставнями, закрывающимися изнутри, росли в кадках две высокие пальмы. Окно это, как и другие в доме, было как-бы составлено из множества маленьких окошек. Оно выходило на улицу, где по ночам ярко светили фонари, а дверь в общую спальню была  как раз напротив и ночью на потолке оживали пальмовые кущи, в которых я витала до растворения во сне.
За входной дверью прятался шкаф поскромней, чем комод и столик, но тоже непростой, резной, в два этажа. Створки в верхнем, и  ящики внизу,  с нежным запахом духов и воска. Всё это тёмно-вишнёвое великолепие изготовил по дедову заказу местный мастер-краснодеревщик. Он вполне мог гордиться своей тонкой, крепкой, прекрасной работой.
    И вот, наконец, самое просторное помещение дома – общая спальня, где спала тётя  и я с родителями, когда мы приезжали к бабушке. Потом там же появился тётин муж, препротивный, высокий и  сутулый,  лысеющий тощий дядька с мерзкой улыбкой адресованной никому – в глаза он не смотрел, - и с длиннющим ногтем на правом мизинце, который приводил меня в ступор – зачем?
    Много позже я узнала, что он прекрасно играл на гитаре и пианино, пел и рисовал маслом. Я многие годы заворожённо любовалась на пейзажи в искусно выпиленных рамках, не подозревая, что и то, и другое, это его работы.
А мы с ним были друг для друга чем-то вроде обоев на стене. Помню только что когда он приходил с работы, мне сразу хотелось уйти из кухни, где я обитала большее время, рядом с бабушкой, поэтому я его почти не помню.
    Как-то ранней весной появилась  в доме моя младшая сестричка – тётина дочка Ирочка. С чердака сняли маленькую железную колыбельку, и мне было сказано, что в ней по очереди спали и мой папа, и его братик Вовочка, и сестра их, Милочка и я. Потом в ней же качали мою вторую сестричку Леночку, а через много лет и моего сына, и мою дочь. Но тогда уже кроватка была снята с качающихся полозьев, и просто стояла на полу.
    Ещё мне рассказывали, что когда я спала в этой люлечке, она однажды меня спасла.
Уложив меня спать, моя мама ушла со спокойной душой на кухню. Для взрослых наступило любимое время общения и неспешных домашних дел. Через какое-то время вдруг из спальни послышался железный грохот и все оледенели. Мама в ужасе кинулась ко мне. Ужас её был не напрасным: люлечка стояла перевёрнутая и в комнате - абсолютная тишина… Все сбежались и, собравшись с силами, осторожно подняли тяжёлую кроватку. Под ней на матрасике, всех одеялах и подушке, в полном здравии я лежала, спокойно улыбаясь.
Взрослым трудно было поверить, но потом они это увидели сами. Я рано научилась стоять и часто стоя сама себя укачивала, напевая А-а-а, и раскачивая люльку. А в тот раз так сумела её раскачать, что перекувыркнулась вместе с ней через голову, которая к счастью осталась цела и невредима. Наверное, не обошлось без валерьянки.
    А маленькая Ирочка плакала все ночи напролёт. Тётя Мила дремала сидя, качая ногой дочкину колыбельку, но это мало помогало. В общей спальне тогда поставили ещё и бабушкину кровать, чтоб ей было легче вставать к малышке. Так и повелось, и я уже не помню, чтобы бабушка вернулась на своё место в проходной спальне.
 Та вся досталась деду. А тетя, побыв совсем немного с маленькой дочкой, вскоре снова вышла на работу. Ходить ей туда было далеко, почти час пешком, и часто после занятий она, как и другие учителя, должна была ещё ходить по домам учеников, чтобы знакомиться с их семьями, и с их условиями жизни.
Возвращалась она поздно, и весь день бабушка грела малышке то молочко, которое её мама должна была успеть сцедить утром, убегая на работу. Когда мамино молочко кончалось, поначалу Ирочке давали сладенькой водички, и ей приходилось долго терпеть и ждать, пока вернётся мама, и покормит, наконец. Потом, когда можно уже было дать ей жиденькой кашки или овощного пюре, стало легче.
Так же всё было, когда через три года родилась Леночка.
А их маме кроме всего долгого рабочего дня, где ни на минуту ей не было покоя, потому что и переменки все учителя проводили, наблюдая за детьми во дворе школы, и вернувшись, наконец, домой, надо было садиться, и писать отчёты и планы завтрашних уроков.

Полы в бабушкином доме мылись каждый день, и когда я подросла, на меня возлагалась эта скучища.  При таком обилии обитателей, кровати в общей спальне кое-где стояли и по две в ряду. Домыть под ними пол до самой стены – это надо было суметь! Приходилось вытягиваться в струнку, стараясь при  этом не задеть косами прогнутый пружинный остов, иначе не выпутаешься. 
Мылось всё руками, безо всяких швабр, бабушка говорила, что это очень полезное упражнение.
В этой же спальне у окна был ещё очень большой, светло-жёлтый письменный стол, с зелёным сукном, покрытым стеклом – рабочее место тёти и дяди. А между ним и окном здесь тоже колыхались пальмы, достигая почти до потолка. 
Шкаф в этой комнате тоже был, но уже совсем простой и скучный, родной брат письменного стола – никакой.