Мот

Эта двухсотая, верстовая (в творческом путешествии) публикация,
почти совпадает с годовщиной моего пребывания здесь…

Всех благодарю за внимание и тёплое участие…

                М.К.



           1


Накануне утром было плюс восемь, а к в вечеру прогрелось до двадцати одного. Милованов давно заметил: после таких перепадов у него обязательно что-то случалось.
Прозвенел будильник. Он полежал ещё минут десять, встал, умылся, оделся, посмотрел на термометр – плюс восемнадцать. Подумал: «Нет, так, пожалуй, запарюсь…» Переоделся в белое льняное, протёр стёкла солнечных очков, надел их перед зеркалом, и вышел из дома.
Утро было яркое, ясное, звонкое… Почти летнее солнце торжественно поднималось в чистой синеве, мокрый асфальт, казалось, приветливо поблёскивал под ногами, парковая прохлада, напоённая древесными ароматами, нежно обнимала лицо, руки, щекотала ноздри… белый сухой лён на бодром теле давал ощущение жизненного достатка – не счастье ли это? Милованов замер от удовольствия, прислушался: проезжая часть улицы напряжённо гудела – развозила граждан по учреждениям… Но это там, чуть дальше, за деревьями, а здесь в самой гуще майской зелени было покойно и радостно: с щебетом и чириканьем, с ажурными присвистами порхали пичужки, жирные голуби вразвалочку топтались между разбросанных кусков хлеба, пожилая дама в серой футболке и кремовых бриджах выгуливала на поводке какую-то ушастую стриженную мелюзгу, пышнотелая девица в наушниках, обильно потела, пытаясь трусцой, видимо, избавиться от лишнего веса, молодой узбек в оранжевой жилетке неспешно собирал острой палкой мусор, и он, Михаил Милованов, поражённый счастливым столбняком – больше никого… Умиротворение…
Он вышел из парка, взглянул на столбовые часы – без четверти семь. Подумал, пойду пешком, и пошёл. На мосту остановился, посмотрел в воду. Он всегда останавливался здесь и смотрел в воду. Он любил наблюдать как в прибрежной прозрачной глубине канала стоят полосатые окуньки, как мечется уклейка, гоняясь за всем, что ссыпается на поверхность воды… Но рыб ещё не было видно, а только бутылки, пивные жестянки и прочий мусор, который так щедро оставляли после себя отдыхающие жители и гости столицы… Посмотрев как старичок кормит уток, пошёл дальше… Хорошо…
Миновал перекрёсток, и хотел уже свернуть во дворы, чтобы короче пройти к метро, как вдруг заметил велосипедиста, на той стороне улицы… Мгновенно оценил: и машину, и экипировку, и посадку спортсмена, и педаляж… Сердце ёкнуло…
Мгновение, но глаза их встретились… Милованов отвернулся, сделав вид, что не узнал и ускорил шаг. Он не любил встречаться с людьми из прошлой жизни. Свернул во дворы, обошёл круглую клумбу с тюльпанами, вокруг которой стояли лавочки, по вечерам привечавшие любителей пива, шагнул на, хрустящую гранитной крошкой, детскую площадку, и тут его настигли.
- Ай-ай-ай, Миша, не хорошо… Ай, как не хорошо… Я ведь к тебе с открытой душой… Я всегда помню о тебе… и не только я…
- Ну, всё Курманский, кончай комедию ломать, я на работу спешу…
- Давай хоть поздороваемся, как люди…
- Это можно – здорово, Белыйчулок.
- Ну, здорово, Всадникбезголовы, здорово…
Пожали друг другу руки, и даже обнялись.
- Ну, ты крут, Рома, крут… велосипедик, смотрю, завидный, перчаточки, ножки бритые, белые носочки, хороший парфюм… узнаю брата Колю…
- Ладно издеваться-то… на себя посмотри – весь в белом, как бразильский жених… - польщённый Курманский блистал хорошими зубами…
- И загарчик, вижу, уже плотненький такой… всё нудишь?.. – Милованов улыбался более сдержанно.
- Понуживаю… но это мы на Кипре тренировались… А ты, катаешься?
- Нет – как говорится, умерла так умерла… Да у меня и велосипед-то украли… разделочный сразу продал – надо было с долгами рассчитаться… кроссовый, на дачу отвёз…
- Не беда – я тебе такую машинку соберу, килограмм на шесть… у меня дома этого железа, Миша… одна рама есть «Джайнт» – м-м-м – исключительно твой размер… колёса есть «Мавик», новенькие… навеска любая… экипировочку подберём, будешь, как радугой облитый… очёчки, перчаточки, носочки, вся мелочёвка, всё есть… Я с тобой последним готов поделиться…
- Спасибо, Рома, не надо… не хочу я уже всего этого…
- Да я и не зову тебя гоняться… просто будем кататься… помнишь, как Тахерыч говорил – ногами болтать… а там посмотрим… вдруг пойдёт… ножки-то они ведь помнят… они всё помнят… А помнишь, как ты в горах ушёл? Никто не забыл…
- Сорок три секунды группе привёз… - улыбнулся чуть шире.
- Как ликовал тогда Тахерыч, Царство ему Небесное… «Это же целая неделя, едрёнать!» – кричал…
Милованов чувствовал, как его затягивают воспоминания, как в ногах и во всём теле закипает спортивная тяга, пульс пошёл вверх... Курманский тоже не простачёк, видел собеседника, читал иероглифы его психики, знал на чём педалировать...
Милованов взял себя в руки, улыбнулся, достал телефон, уточнил время.
- Всё, Роман! Я уже опаздываю. Будь здоров.
- Погоди. Ты до которого часа работаешь?
- До пяти.
- Я в это время уже дома. По-прежнему живу один. Там же. Буду ждать тебя. Посидим, чайку попьём. Я тебе многое расскажу… Я ведь три раза в Америке был, чуть не женился…
- Нет, Рома, извини… не могу…
- Не обижай старого друга, Миша… ты мне дорог… Я всегда тянулся за тобой, учился у тебя… и когда ты исчез, я мучился, тосковал… мне тебя так не хватало… да и не только мне… кого ни встречу, все спрашивают: ну как там Мишка Безголовый?.. Ты был душой компании… Да, а помнишь Неуёмного?
- Генку Рудина? Как же – я у него разделку всегда выигрывал…
- Что ты, он в такой форме сейчас, красавец, грудь колесом… в прошлом году на чемпионате мира выстрелил в золото…
- В своей возрастной группе?
- Да. А что группа? Помнишь, Балабанова? Ему уже за шестьдесят, а знаешь как застёгивает – молодые отдыхают… Давай, приходи, поговорим неспеша…
- Ну, хорошо. Если не возникнет какой-нибудь «производственной» необходимости… Извини, надо бежать – у нас опаздывать не принято… - резко повернулся и быстро пошёл к метро.
- Жду! – крикнул ему в след Курманский.


           2


Весь день Милованов мучился воспоминаниями и вопросом – идти к Курманскому в гости, или не ходить?
Прозвища никогда не бывают случайными или неточными. Милованов был талантливым гонщиком, что называется – от Бога. На тренировках и в гонках с раздельного старта такие результаты показывал, что все ахали, но в группе… Тренер сильно на него надеялся, много работал с ним индивидуально, но вот приходил день решающего заезда и… Одни улыбались и даже открыто смеялись, другие сочувствовали, Тахерыч ярился.
- Миша, едрёнать, я не понимаю, что происходит?! Ты что опять вчера вечером засаживал?! Я же тебе говорил – никаких ускорений, не надо гоняться по проспектам за пацанвой – просто поболтай ногами, где-нибудь в парке, воздухом подыши, или пешком погуляй, если нервишки такие нежные, как у кисейной барышни…
Кстати, разделки он выигрывал во многом благодаря тренеру. Тот нервозно разъезжал на своём старинном «Чинелли», с переключателями на раме и туклипсами на педалях, и внимательно следил за ним на протяжении всей трассы… он неожиданно появлялся на обочине то там, то там, и в тот самый момент, когда Милованов начинал выдыхаться и закисать, дико и противно, орал, аж кишки выворачивало:
- Мми-ишша!! Ты же стаишшь, едрррённать!!! Ща вазьму дрррын и па хррибту!!!!
Милованов был человек настроения, творческий человек, артист. Он достаточно хорошо играл на гитаре, знал много песен: Визбора, Высоцкого, Окуджавы… на любую ситуацию у него всегда находилась красивая цитата… он был не злобив, не мстителен и уступчив, не матерился… его любили и звали во все компании…
Разумеется, он всегда хотел выиграть, но во время гонки на него вдруг находил артистический кураж. В самом неподходящем месте, когда все уныло тянулись за поникшей головкой пелетона, экономя силы для финиша, он выходил вперёд и засаживал так, что группа стонала. Он изо всех сил старался выполнять наставления тренера, но противиться этому наваждению не мог – оно ему доставляло колоссальное, ни с чем не сравнимое, удовольствие. Конечно, тут он исчерпывал все резервы и финишную черту пересекал, хорошо если в середине группы, а то и в хвосте, а бывали случаи что и вне... Зато потом победители, и все, говорили: «Ну Миша, ты натянул... я думал вывалю…» И это был его золотой мистический пьедестал.
Вот за такие фортели Тахерыч и прозвал его Всадникомбезголовы…
А как он любил велосипед… как он любил велосипед… и протирал протёртое, и смазывал смазанное… Вечером возьмёт гитару, пойдёт к ребятам, пообщается часок, вина не выпьет, с девочками не забалует, а вернётся к себе в номер и будет готовить друга к предстоящей борьбе: все регулировки, все починки, всё сам… Ему было странно, когда Курманский подходил и просил:
- Миш, посмотри, а? Что-то не переключается…
- Призы пополам… - шутил Милованов.
- Не жлобься Миша… я же к тебе со всей душой… - серьёзно морщился Курманский жадный до призов.
Итак, подготовит велосипед к завтрашней гонке, приставит к стене, сядет напротив и любуется, фантазирует, мечтает… пока глаза не начнут слипаться… Потом постелит постель на полу, положит рядом, накроет одеялом, сам ляжет, накроется простынёй, обнимет друга и уснёт младенческим сном…
Была ли у него иная любовь? Была. С первого класса. Но он всегда был такой нерешительный, стеснительный, неловкий в словах – он не знал о чём с девочками можно разговаривать… это потом будет гитара, песни, образование… Повзрослев, решился подойти, подошёл, смотрит, а у неё обручальное кольцо на руке…
И был другой роман, с интимной близостью… но совсем неудачный – он не понял её, она не поняла его… А потом, однажды ехал за поливальной машиной, ехал, ехал – надоело, решил обогнать, колёса попали на мокрую разделительную полосу, велосипед выскочил из под него, сырой асфальт жёстко принял… Сильно разбил бровь, разодрал щёку, порвал губу… Словом, как у Высоцкого: «И осталось лицо, и побои на нём, ну куда теперь выйти с побоями…»
Не зная женщин практически, он рассуждал себе так: «И для чего они столько красятся, истощают себя диетами, ломаются на таких ужасных каблуках?.. Разумеется, тут дело вкуса и совместимости, если верить специалистам… но, как должно быть хороши женщины небольшого росточка, с пухлинкой – миловаться с ними, вероятно, высшее услаждение – наверняка, они догадливы, задорны, у них сигналы проходят быстрее…»

Курманский – совсем иная песня. Холодный, расчётливый, хитрый, весь нацеленный на успех… ни одного лишнего движения, педант, чистюля. Всегда в белых носках. Даже когда выезжали на кроссы, грязь месить, он всегда надевал белые носки, всегда с платочком, извернётся как уж, а пот со лба вытрет... Получив медаль, час будет фотографироваться с девушками, что-то нашёптывая и сахарно улыбаясь, потом одну приведёт в номер, а то и двух… Отсюда и прозвище – не белый носок, а белый чулок, то есть тоже самое, только с эротическим усугублением…
В группе держится сосредоточенно, очень внимателен, потенциальных лидеров обрабатывает психологически: подъедет и давай отвлекать дурацкими шуточками, издёвками, или серьёзно зацепит, мол, посмотри у тебя что-то с колесом… тот начинает вертеться, беспокоится, теряет уверенность и силу…
Однажды Милованов решил его проучить. Всю дистанцию сидел у него на колесе, а когда оставалось немного – вот-вот натянут на финиш, поравнялся с ним и трагическим тоном заметил:
- Рома, у тебя трусы порвались… вся задница наружу… как будешь финишировать – ведь там столько народу?..
- Да ты что? Серьёзно?
- Клянусь тормозами…
Курманского охватила паника, он сильно изменился в лице, стал ощупывать себя, по всему было видно, что нога у него ослабла… и тут как натянули…


           3


Перед домом, в котором жил Курманский Милованов остановился, присел на лавочку. Это был замечательный тихий дворик, построенный после войны пленными немцами. Трёхэтажные домики с мезонинами, с арочными соединениями, украшенными античными вазами, и увитыми плющём, с фонтаном посередине, с сиренью, с каштанами… несколько сосен, яблони, вишни… Журчали прохладные струи, в воде плавали лепестки цветущих деревьев, вечерний ветерок шушукал листвой, звонко бегали друг за другом ребятишки… на соседней лавочке студентка, с нетбуком на коленях, решала свои молодые академические задачи… на другой – два седых господина с пивом… чуть поодаль мамаши с колясками… Единственным неприятно настойчивым напоминанием текущего времени были автомобили, припаркованные повсюду – но это уже, как говорится, се ля ви…
Попавший, после тяжкой работы, в круг архитектурных прелестей, мирных звуков и чарующих ароматов поздней весны, Милованов разомлел и опять задумался: «Подняться к Курманскому, или пойти домой, поужинать и пораньше лечь спать?..» Убелённые сединой господа с пивом, вдруг, о чём-то заспорили, один говорит: «Эх, ты! Ещё друг называется…» Услышав эти слова, Мелованов определился: «Ладно, раз пришёл – надо идти.»
Поднялся на второй этаж, нажал кнопку звонка. Курманский мгновенно выбежал и закудахтал:
- Жду, дружище, жду! Два раза уже чайник ставил…
- Извини, у меня как-то вылетело из головы – схожу в магазин, куплю что-нибудь к чаю…
- Не беспокойся, дорогой, всё есть… - на лице Курманского читался испуг – ещё уйдёт и не вернётся.

Единственная коммунальная комната Романа Курманского, в общем-то не маленькая по метражу, была битком завалена: велосипедами, кубками, медалями, спортивной одеждой, тренажёрами… на стенах висели рамы, колёса, шлемы, триумфальные фотографии… боксёрские перчатки – в велоспорт он пришёл из бокса… даже из-под кровати что-то торчало… Трудно было поверить что этот чистюля живёт в таком беспорядке…
- Вот рама, о которой я тебе говорил… - снял со стены и протянул гостю.
- Да-а-а… как пушинка… и размер действительно мой – 57 сантиметров…
- А геометрия какая, посмотри… она сама будет катить, только успевай притормаживай на крутых поворотах… или когда красивые девушки будут переходить дорогу… вот колёса…
- Слушай, давай про колёса чуть позже… я с работы…
- Ах, ты, чёрт, прокололся… понимаю, понимаю… прошу к столу… Чай какой будешь?
- Всё равно…
- Или кофе сварить?
- Нет, чай… если есть, зелёный…
- Есть, есть, для тебя, Миша, всё есть… один пакетик, или два?
- Один.
- Вот булки, печенье, конфеты, вот масло, сыр… вот варенье – клубничное – одна дамочка поставляет… Может сосиски отварить?..
- Спасибо, я мясо не ем…
- Я тоже не ем – это дочка моя, от первого брака, за мной так ухаживает… я молчу – пусть, думаю, проявляет любовь к отцу – приятно… А я эти сосиски и колбасу, когда накопятся, собакам во двор отношу…
- И мне, значит, как собаке?
- Да ты что, они свежие – только вчера принесла!
- Ну ладно, ладно – не грузись… рассказывай как в Америку летал…
Милованов взял булку, разрезал на два круга, намазал один маслом, сверху положил тонкие ломтики сыра, а поверх сыра клубнично-вареньевые ягоды… откусил, пожевал, отхлебнул чаю… Курманский начал свой рассказ:
- С Полом Саймоном я познакомился на нудистском пляже в Серебряном Бору. Лежу как-то, слышу – английская речь… прислушался, оценил ситуацию… поднялся, подхожу, представился… о-о-о, изумился он, Вы хорошо говорите по-американски… - озвучивая Саймона, Курманский переходил на характерный акцент, говорил, так словно кругленькие ледышки во рту перекатывал. – Я по образованию лингвист – отвечаю… он говорит, и я лингвист… Ну, тут сам понимаешь – слово за слово… какой, говорит, у Вас крутой велосипед… у меня тогда рама была «Бьянки»… а у меня, говорит, «Конандэйл» и ранчо на берегу океана… Короче, я вцепился в него… сам знаешь, я в таких случаях в мыле не нуждаюсь… Договорились – он прислал мне приглашение… Прилетаю туда, Миша-а-а, а там – совсем другая жизнь… Тут все масонов клянут, а они такое государство отгрохали – всё для человека: пешеходные дорожки, велосипедные дорожки, разметочка, никто не хамит… и океан… Океан, Миша, это не то что тебе Чёрное море в Евпатории… совсем другое дыхание, другая волна, другая энергетика… Море – это баба, Миша, а океан – мужик, причём конкретный такой… - сжал кулак и потряс им на уровне носа…
- Эдакий мачо саблезубый, с вороной шевелюрой, да?.. типа тебя… - незло улыбнулся Милованов.
Курманский тоже улыбнулся незло.
- Люблю тебя, Миша… никому бы такое не спустил… Я ведь всё помню… я твои тетрадки берегу… А ты-то помнишь свои трактаты (?): «о любви», «о силовых противоречиях в природе человека», «о точке энергетического баланса», «о точке равновесия координат при работе в подъём свыше десяти градусов»… Все смеялись тогда над тобой, а я ведь серьёзно отнёсся, и нашёл эти точки… - он поднялся, снял с книжной полки старые, выцветшие тетрадки в клеточку. – Вот, берегу, как зеницу ока…
Милованов взял их, раскрыл одну, прочёл несколько предложений и удивился себе –  как точно и живо он формулировал тогда – откуда что бралось…
- Ты продолжай, Рома, продолжай. Я внимательно слушаю. Если не возражаешь, возьму, почитаю…
- Не возражаю. Короче, два раза я туда слетал и загорелся сваливать окончательно… Начал готовиться… А тот год для меня выдался такой интересный, ты не представляешь… вдруг осуществилась моя извечная мечта – я ведь всю жизнь мечтал о хорошем мотоцикле… А тут Вадя Сизов… ты должен его помнить – курносый такой, мускулистый…
- Помню – классный финишёр – ему не было равных в критериуме…
- Да… так вот он купил себе спортбайк, нулевой, «Хонда» - тыща триста кубов… представляешь какой снаряд… и цвет мой – красный… я как увидел – обзавидовался… и не буду скрывать, по-чёрному… Вдруг, буквально через месяц, он звонит и говорит мне, так и так, мол, деньги нужны позарез, байк продаю… возьмёшь, говорит, по знакомству хорошо уступлю?.. У меня от такого предложения аж челюсть свело и под ложечкой засосало… какая там Америка, Миша, – я забыл про всё на свете… Занял денег, взял… Ни секунды не жалею… вот повторись всё – так же поступил бы… Это невозможно передать, понимаешь… когда от светофора на заднем колесе, только рёв стоит, и все эти «мерсы» и «майбахи» в заднице, и народ леденеет разинувши рты…
- Представляю…
- Нет, Миша, это представить невозможно – только если сам переживёшь… Чайку подлить?
- Да, пожалуй…
- В общем жизнь у меня потекла в полноте: и педальки кручу и газок выжимаю…
- И нудить не забываешь… - теперь уже с иронией улыбнулся Милованов.
- Совершенно верно, Миша, совершенно верно… - не заметив иронии, продолжил Курманский. – Приезжаю, как-то на пляж, рано-рано… ещё ни души… солнце ещё только-только начало подниматься… ещё красное… песок держит ещё утреннюю прохладу, стопы, словно изысканным шёлком ласкает… дышится легко… снимаю с себя всё… ну, это ощущение тебе хорошо знакомо, когда даже ниточки нет на теле…
- А ты, Рома, поэт…
- Эх, Миша, сколько мы с тобой солнцечасов вместе там провели… - широко улыбнулся польщённый лингвист. – Короче, и так постоял я, и так постоял, туда прошёл, сюда прошёл, мусор вокруг своего места пособрал, упражнения поделал, растяжки, на суку повисел – поподтягивался, пошёл искупался, лёг, лежу – блаженство первозданное… дрёма подступает… вдруг слышу, кто-то шуршит по песку… думаю, кого это ещё в такую рань принесло?.. поднимаю глаза – дамочка идет с велосипедиком… Ах, Ты, Боже мой, думаю, какая прелесть… прикинулся смертельно спящим, а сам одним глазом подглядываю… Притулила велосипедик к кусту, постелила покрывало, выложила из рюкзачка какие-то свои дамские мелочи, раздевается… Ну, скажу тебе… Я ведь всякого насмотрелся – меня трудно уже удивить… а тут смотрю, что-то особенное – во взгляде, в изгибах, в подаче себя и своей наготы… она же видит меня… хорошо на животе лежал, а то бы точно птицы гнёзда начали вить…
- Небось воронку пробуравил – будь здоров…
- Пробуравил, пробуравил… слушай дальше… разделась, кремом намазывается… о, думаю, момент истины – как в американском кино… поднимаюсь, весь такой…
- Типа - Джон Траволта в «Чтырёх комнатах»…
- Ну, что-то вроде… подхожу, извините, говорю, позвольте я Вам помогу?.. она посмотрела на моё лицо, в глаза, на моё одеревеневшее реноме… и, ничуть не смущаясь, говорит: «Позволяю… вот крэм…»… Потом пошли поплавали… потом разговорились, она, говорит, а я в Штаты собираюсь… я, говорю, и я собираюсь туда, причём на ПМЖ… ну что тут ещё – обнялись и поехали ко мне обсуждать подробности… Через неделю я уже не представлял себе жизни без неё… как мальчишка, секунды считал до свидания… а ведь мне сорок шесть уже было… Вот представь себе ситуация: лежим в постели, она изнемогла, я отстрелялся… она поднимается, подходит к столу, берёт виноградинку, кладёт в ротик… я слежу за ней, любуюсь, и чувствую, всё – опять готов… вот такая бешенная энергетика, такая безудержная страсть… В общем, я полюбил её, как говорится, всей душой, и всем телом… И мальца её полюбил, как своего… Семь лет пацану… я говорю ему, Ванечка, я теперь твой папа… он говорит, я очень рад… а когда я ему мотоцикл показал, и прокатил, он вцепился в меня, плачет… папа, ты ведь не бросишь нас, говорит… я говорю, ну что ты, Ванюша, никогда вас не брошу… и сам чуть не плачу… веришь ли?.. Может по коньячку? Ты как, Миш? А то меня что-то трясти начинает…
- Можно и по коньячку – не за рулём…
 
Выпили, покислились лимоном.
- А как она выглядит? – заинтересованно спросил Милованов. – Ну, там: высокая, ноги от шеи, блондинка, глаза голубые…
- Нет, что ты: глаза чёрные, волосы тоже почти чёрные, ближе к тёмно-пепельным с каштановым оттенком, рост метр шестьдесят четыре… Конечно, когда встанет вот на такие каблучищи, мордочку наштукатурит, юбочку на кругленькие бёдрышки натянет по самый ногараздел, тогда да – ни на какой козе не подъедешь, а так ничего особенного… я же говорю, энергетика чумовейшая… и умна, чертовка, ой как умна, Миша… и веселиться умеет, и танец живота тебе, и фламенко, и юмор понимает, иной раз так, бывало, подковырнёт – аж голова закружится…
- Значит моя теория подтверждается… - задумчиво вставил Милованов.
- Какая теория?
- Да это я по поводу длинноногих блондинок… потом как-нибудь…
- А-а-а… Ну, слушай дальше. Живём вместе, готовимся к отъезду… У меня ответственность –  думаю, пусть гражданская, но семья…
- Не расписывались?
- Нет. И слава Богу… Не перебивай, а то я мысль теряю… На чём я остановился?
- Ты говорил, что живёте вместе, как семья, готовитесь к отъезду…
- Да, готовимся к отъезду… Думаю, на первое время денег лучше пусть будет побольше – не известно как там всё сложится… Всё продал под чистую: и мотоцикл, и велики, и всю амуницию, и запчасти – всё, кроме кубков и медалей, сам понимаешь – это святое… Сюда дочку прописал… как говорится, чин-нинарём – никаких зацепов… Прилетаем туда, Саймон помог мне устроиться монтажником на фирму своего друга – ну там, разные конструкции собирали-разбирали… она судомойкой в кафе пошла… на первое время нормально…
- А где жили?
- Полдома снимали в пригороде… Всё гладко шло… через месяц я уже купил себе шоссейничек и начал вкатываться потихоньку – на работу, с работы… и чувствую, Миша, я счастлив, как никогда… Причём счастье полное… не то, что там, знаешь, бывает, вроде всё хорошо, а смотришь, того не хватает, сего не хватает… нет – всего хватало, и радость во всю ширь была… Ты не против, если ещё по одной?
- Можно…
- Я ведь никому ещё так не открывался… Ну, давай, за встречу… и за тебя, друг…

Выпили, покислились лимоном. Милованов проглотил ложку варенья, взял ломтик сыра, жуёт. Курманский продолжил.
- Через полгода она выучилась на парикмахера – надоело, говорит, посуду мыть… я всё понял – нет вопросов… Я там же работаю, мне нравится – платят нормально, коллектив хороший, кстати, процентов тридцать – наши соотечественники…
- А почему по лингвистике не пошёл? Преподавал бы себе в университете, как все нормальные люди, наверняка Саймон помог бы…
- Эх, Миша! Я ведь лингвист только по образованию, точнее по коркам, а по профессии, если честно, я курортник… я ведь кое-как институт кончил… У меня нет профессиональной гордости, и я не люблю вникать в работу, корпеть, мучиться сомнениями… Я счастливым быть люблю, а счастье – это когда человеку хорошо, приятно, в удовольствие…
- Да ты эпикуреец, Рома…
- Да я разделяю концепцию Эпикура… и это, по крайней мере, честно – неприятность неприятна, как ни крути… О, Миша, знаешь, кого я там встретил? Еду как-то на работу, смотрю, а по той стороне, вот как ты сегодня утром… Попробуй, угадай…
- Даже не представляю…
- Помнишь, был такой долговязый, нескладный, не помню, откуда он к нам пришёл, мы ещё смеялись над его посадкой… Юра… здоровенные шатуны валтузил, поэтому и прозвали – Шатун…
- Юра Шатун? Как же, помню, он ещё тренировался по схеме Армстронга – всё ваты на тренажёре выкручивал… И кстати, надо сказать, не плохо выступал…
- Он и там неплохо устроился – он же классный программист…
- Вот ведь как бывает… не зря говорят – мир тесен…
- Тесен, Миша, ой как тесен… Так вот, где-то через год, я вдруг почувствовал, ослабление… уменьшение плотности счастья… нехватку адреналина… понимаешь?.. И, главное, не могу понять, чего мне не хватает… И вот, едем как-то мы с Шатуном, хорошо работаем – вертушку крутим… я ему говорю, вон у того столба финишнём… Ну, как обычно – на тренировке… И так выгодно для меня всё складывается: последняя смена получается его, то есть я финиширую с колеса… И вот он уже начал натягивать, встал на ноги и пошёл ломать… я за ним и в это время мимо нас проносится спортбайк, представляешь, точно такой же, как был у меня – «Хонда», тыща триста кубов, красный… Я, конечно, финиш проиграл, но зато понял, чего мне не недостаёт… - Курманский сделал небольшую паузу, встал, взял с полки фотоальбом, полистал. – Вот, посмотри: это мы с Шатуном поднимаемся в гору… там такая горища есть, велосипедисты называют её Чёртов Зуб… совершенно справедливое название – пока залезешь все зубы сотрёшь от напруги… а это вот я на своей «Хондочке» со светофора на заднем колесе ухожу, но это ещё здесь было… это она, моя клыкастая любовь – во всей своей красе… это мы втроём в Диснейленде – Ваньку возили прогулять… это в ресторане на Брайтон-Бич… Короче, через два месяца я приезжаю домой на мотоцикле… шампанское купил, думаю, сейчас обмоем в кругу семьи, так сказать… Ванька, как завизжит – ура, папуля, мы теперь опять на лошадях!.. Обрати внимание, Миша, как точно выразился мальчуган… мы с ним вообще родственные души – до сих пор скучаю о нём… ей-богу, как родного полюбил… А она как глянула, встала в позу: или я, говорит, или эта ёкарная железяка… Опаньки, думаю, суши вёсла, морячок… ах, ты касаточка моя альбиносовая…
- А почему альбиносовая?
- Её Альбина зовут… Ты понимаешь что это такое? Она разломила моё счастье на две половины и требует выбрать одну… Тут нет вариантов, Миша, – какую не выбери – всё половина… А я половинками жить не привык… У меня с первой так же вышло: или я, говорит, или велосипед…
- Да, Рома, будто в капкан угодил…
Курманский опять не заметил ироничной улыбки Милованова.
- Вот, спасибо Миша, точное слово – КАПКАН. Короче, у меня сразу всё померкло, в глазах… и Америка сразу не Америка, и вообще жить расхотелось… И смотрю, она, зараза, улыбается на моё горе, ей хоть бы хны – весело… И тут меня догадка пронзила – она, гадюка, меня использовала, как перевалочное средство, как грузовой контейнер… а я-то лох, полюбил её по-серьёзному… ну не обидно ли, а?.. Всё бросил… мгновенно собрал кое-какие пожитки, и домой, на родинку… всё ей оставил, даже «Хонду» и велосипед… только денег взял на билет и на первое время…
- А может она твою страсть от сына так отводила?
- Может быть… Тогда психоанализ мне был недоступен… Лечу в самолёте, представляешь, грудь словно ломами разворотили, сердце наизнанку вывернули, все раны саднят – ни в чём утешения не вижу… Дочка меня встречает, вся в слезах: ой папка, как я рада что ты вернулся!.. а меня не трогают её слёзы, у меня своих –  хоть насосом откачивай… Захожу сюда, а тут пыль в три пальца… Спрашиваю: Светик, ты что же и не убиралась тут ни разу?.. А я и не была здесь ни разу, говорит… Почему? А мне мамка не разрешает… Почему?.. Она говорит, здесь нельзя находиться – дух, говорит, от тебя зловредный… Это от меня, значит,  зловредный дух… Каково, а, Миша?.. Ну бабы, ну стервы…
- Да-а-а, Рома, незавидная у тебя судьба… Небось коньячку попил с размахом…
- Да-нет, Миша теперь уже завидная… Год  не мог очухаться, места себе не находил… и коньячку попил, да – было дело… потом как глянул в зеркало, морда обрюзгшая – фу, глаза красные, как у кролика, думаю, всё, баста – не моё это – Рома Курманский не алкаш… купил велосипедик, формочку, очёчки, с пацанами спортивными схлестнулся… потом весна пришла, на пляж стал ездить, одну подмял под себя, другую, третью… и отлегло… Был дурак Рома, теперь нету… Я теперь с ними так: пришёл, увидел, оценил, прицелился, выстрелил в пупок и до свиданья… никаких сантиментов… я даже к себе их теперь не вожу – на чужой территории полюбил отдыхать… Одна совсем дурная попалась: лежу смакую победу, она рядом лежит, затихла, послевкусие переживает, вдруг вскакивает, глаза бешенные, ну и что дальше, кричит?.. ничего, спокойненько ей отвечаю, помрём, каждый в своё время… Понимаю, говорит, что помрём, а жить-то как будем?.. порознь, говорю, и вообще больше не увидимся… встал, оделся и был таков…
- Ты так легко о смерти рассуждаешь – не боишься? Ведь если вдуматься, одной ногой крутишь педали…
Курманский ещё не отошёл от воспоминаний, и не совсем понял Милованова.
- Почему одной ногой? Имеешь в виду мастерство?
- Нет, Рома – другая в могиле…
- А-а-а… понял – возраст… боюсь, Миша, боюсь… поэтому всячески стараюсь закружить себя внешней динамикой: состязания, пляжные романы и прочее… А что, здоровье у меня отменное, если химики не отравят, а политики не задушат, до ста точно доживу – у меня в роду все долгожители…


           4


«Несчастный человек… - думал Милованов, глядя на Курманского. – Надо помочь ему, Христа ради…»
- Ладно, собирай мне велик… начнём кататься, а там видно будет… но, извини, только в будни и по вечерам – у меня другого времени нет…
- Как угодно… я завтра свободен, завтра же и соберу… так что вечером уже поедем…
- Нет-нет, так быстро не надо… за недельку управишься, и слава Богу…
- Да за неделю я тебе семь соберу… это если бы колёса собирать-центровать тогда другое дело – повозиться пришлось бы, а то колёса вон – готовые висят… и какие колёса – м-м-м…
- Ну, хорошо, пусть будет по-твоему…
- Вот это уже другой разговор… давай ещё по одной…
- Нет, с меня довольно…
- Ну, нет так нет – у нас теперь демократия – хочешь спать ложись, а хочешь песни пой… и я не выпью – из солидарности… Тогда может ещё чайку?
- Чайку с удовольствием…
- А может, действительно, споёшь, по старой памяти, а, Миш? У меня гитара есть – вон висит… «Ой, Вань, гляди, какие клоуны, я щас ей-богу закричу…», или «Часовые любви…», я ведь всё помню, Миша, всё…
- Нет, извини, я уже разучился… и памяти такой уже нет… А ты где работаешь?
- По возвращении из Америки в префектуре устроился по спорту, потом Вихрев меня к себе взял, помогаю ему статьи стряпать, и всякую техническую лабуду перевожу… Ладно, что-то я всё о себе да о себе… теперь ты расскажи: где, как, с кем… я ведь о тебе ничего не знаю – исчез, как в воду канул…
- Боюсь, Рома, таких шикарных бестселлеров я тебе нарисовать не смогу…
- Не прибедняйся, Миша, не прибедняйся… Ни в жисть не поверю, чтобы у человека нашего возраста за душёй не было бы чего-нибудь этакого – что жареным пахнет…
- Конечно, есть, Рома, есть… Грехов, что в лесу комаров… Я, брат, мамашино имение промотал…
- Ух, ты!.. С друзьями пропил, или с девками прокутил?..
- Нет, Рома, друзья у меня непьющие, а женщин я так и не познал… Одну любил с первого класса, да всё как-то не решался признаться, потом решился, а она уже замужем… Короче, в этом смысле я теоретик с большой буквы…
- Не верю…
- Твоё право… - тихо сказал Милованов, глядя прямо в глаза. Курманского проняло.
- Ладно, верю… мы это дело быстренько поправим… я буду твоим тренером… Не знаю что ты там нафантазировал себе про блондинок, но слушай сюда – я практик до мозга костей… Первая наша ошибка – это когда мы начинаем клевать на красивую внешность… Оно конечно эффектно – прошвырнуться по Бродвею, так сказать, в обществе длинноногой моделистой дивы… а дальше куда? В постель нельзя – лакированное бревно, на кухню – не приведи Господь – опоносишься до крови… никуда не годится – такими только трусы рекламировать да зубную пасту… А что ты смеёшься? Она ведь только себя понимает: реснички, загарчик, не дай Бог целлюлит у неё там выскочит, каблучки-купальнички в бутиках, по заграницам её вози, развлекай, по ресторанам прогуливай-угощай… Она тебя совершенно не чувствует, не понимает и не хочет понимать… ей до фонаря твоя неповторимая ритмика, твои осязательные особенности… Начнёшь её гнуть – визжит: так она не может, этак ей не удобно, здесь неприятно, сюда не трогай – болит… А у меня, извини, фантазия от возбуждения разыгрывается так, что черти на потолке заиками делаются… извини, это я образно – не верю я во всю эту чушь… В целом, понимаешь да, кто таких тёлок танцует?.. И заметь, я шалавых в расчёт не беру – там сплошной театр… Короче, поначалу я тоже лоханулся… Как же, красавец – метр восемьдесят пять, кровь с молоком – подобному подобное подавай… Помнишь, как ты пел: «Я вышел ростом и лицом, спасибо матери с отцом…»
- Это не я – Высоцкий…
- Не важно… Короче, пару раз обжёгся – хватило… Другое дело – страшненькая, особенно носатенькие хороши… она вся в тебе, она хватается за тебя, как за последнюю соломинку, ты вправо и она за тобой, ты вглубь – она встречает тебя… а какое кипение в тайниках – м-м-м…
Милованов улыбнулся, вспомнив предыдущий рассказ Курманского. Ему не хотелось развития этой темы, да ещё в такой тональности. Он спрятал улыбку и резко, бесцеремонно вклинился в пылкую речь собеседника. Тот попытался было возразить, но вслушался и замер.
- Когда оставалось два круга до финиша, разрыв уже сократился до минуты, а было минута двадцать, Тахерыч кричит мне: «Миша, на спусках поддавай!» А мне нечем уже поддавать: сил нету, задыхаюсь… Кое-как вполз в этот чудовищный тягун и встал… Думаю, ветер чуть сильнее дунет и завалюсь… а там народу, все что что-то улюлюкают, подбадривают… Тахерыч орёт: «Поддавай, едрёнать, поддавай!..  Я зажмурился, мысленно говорю: «Господи помилуй!» Не знаю откуда взялось… откуда-то из глубины сердца вырвалось… Нас ведь всех в младенчестве крестили тайком, а потом что (?) – пионерия, комсомол, партия… Но ты знаешь, Рома, чудо произошло… Нет – не то чтобы второе дыхание открылось, небывалый прилив сил – нет, меня словно подхватили и понесли… Я чувствовал что разрыв сокращается, но я, слава Богу, не стою, и уверенность была, что вы меня не достанете… Вот так и получилось в итоге – сорок три секунды…
- Ты мне не говорил… - Курманский смотрел на Милованова с некоторым недоверием, он  слово «чудо» всерьёз не воспринимал, мол, сказители придумали для скругления угловатых ситуаций.
- Я никому не говорил… Я тогда крепко задумался – что это было? Чувствую, что это нечто особенное, огромное, гораздо большее всех этих наших покатушек и побрякушек… До этого у меня в голове была полная комсомольская ясность: и по поводу чудес, и Бога, и Церкви, и прочей мистики… а тут, как туману кто напустил, сомнения стали одолевать… Хожу сам не свой, не знаю к кому обратиться… Все на чемпионат поехали, я остался… Матушка спрашивает:
- Что с тобой, сынок? Бледный какой-то, исхудал, ешь плохо… Уж не влюбился ли? Пора – мне внуков от тебя понянчить хочется…
- Не знаю, мама, не знаю... может и влюбился…
- В церковь тебе надо сходить, исповедаться и причаститься…
- Ну и что, пришёл я в церковь, дальше что – я же ничего не знаю…
- Подойдёшь к батюшке, он тебе всё растолкует…
Прихожу в храм, подхожу к священнику, так, мол, и так.
- Крещёный? – спрашивает.
- Да. – отвечаю. – С младенчества.
- Крест носишь?
- Нет.
- Надо носить. И вообще, пришла пора, милок, воцерковляться… - объяснил, что и как, книжки дал.
И стал я воцерковляться, и понял что это моё – жития святых читаю и думаю: Господи, и я так жить хочу... Поститься стал, молиться, причащался почти каждое воскресенье…
- А старых друзей бросил… - ревниво заметил Курманский.
- Да, Рома, бросил… иначе нельзя – искушение – объясняйся со всеми, почему это не ешь, этих песен не поёшь, девушек избегаешь…
- Погоди, Миша, погоди… не понимаю я этого слова – что есть воцерковление?
- Воцерковление, Рома, это не то что может показаться на первый взгляд: ходить в церковь, свечки ставить и лбом об пол калашматиться, прося у Бога, скажем, разрешения квартирного вопроса, или здоровья… то есть утилитарное приобщение к институции… Нет, воцерковление – это серьёзное, внимательное, вдумчивое занятие, в ходе которого в человеке формируется правильное представление о Боге, о Его функциональных качествах… а институция помогает тебе…
- Вот теперь хорошо… люблю, когда ты так формулируешь – может и не понимаю всего, а фонетика завораживает… ты напиши трактат «О воцерковлении», я почитаю неспеша, вникну, и глядишь опять за тобой потянусь…
Милованов пронзительно посмотрел на Курманского, тот опустил иронически сверкающие глаза.
- Я ведь не просто так, Рома… можно подумать, прельстился позолоченной пышностью храмов, красивым пением хоров, доверительными беседами с батюшкой – нет, я вглубь пошёл – подвижником себя возомнил, отшельником… в пустыню мне захотелось, подальше от людей… А куда уйдёшь – мать на руках?.. И решил я дом купить в деревне, где-нибудь в глуши… Матери сказал, она обрадовалась:
- Я давно об этом думаю, сынок, бери все мои сбережения и в добрый час. Благословляю.
Отучился на права, купил машину, стал ездить по областям, искать такое место… нашёл: село глухое, храм, речка, лес, тишина – всё как мечталось… и недорого… правда, дом – одно название… ничего, думаю, деньги есть – новый поставлю, земли много – полгектара… Пригласил местных трудяг, говорю им, ребята, некогда мне вникать и присутствовать, полностью вам доверяюсь: делайте, как себе – добротно и красиво, сколько скажете столько и заплачу, только уговор – по совести… я человек верующий, вы, вижу, тоже с крестами, сами понимаете: вы меня обманете – вас Бог накажет, я вам недоплачу или нахамлю чем – мне отвечать… Ударили по рукам, они ушли радостные… Через неделю начали… По телефону созваниваемся обсуждаем что и как, я в выходные приезжаю, смотрю – всё вроде нормально, деньги им передаю сколько скажут… Поставили срубы: дом, баню… сарай сваяли хороший, большой… колодец вырыли,  забором всё обнесли… И вдруг вижу, деньги кончились… а когда мы с ними считали, на всё хватало, давали хороший припуск, и всё равно ещё оставалось… Как же так, говорю, мужики?.. Они плечами пожимают, мол, сами не поймём, как так получилось – может чего не учли при подсчёте… Ладно, говорю, Бог судья, сколько ещё надо, чтобы мне мать сюда перевезти на жительство? Столько-то, говорят… Беру кредит, у друзей занимаю… Кончено дело… Матушка радуется… я ей ничего не сказал… Проходит время, давай, говорит, кошечку заведём, а то мне тут скучно одной? Давай, говорю… завели… Потом, давай собачку?.. собачку завели… Давай, козочку заведём, петушка и с десяток курочек – молочко будет своё, яички?.. со всем соглашаюсь – смиряю себя… Приходит весна, матушка новое предложение даёт: давай, говорит, распашем соток десять – картошку посадим… Куда, спрашиваю, столько? Василию надо помогать, говорит, он шибко трудно живёт…
- А кто такой Василий?
- Брат. Посадили картошку… ну, там: огурцы, помидоры, перец, кабачки, ягоду всякую… Каждый раз возвращаюсь в Москву, первым делом к нему – на тебе, братец, всего, что уродилось… Он молча берёт и в дом…
- Что, и спасибо даже не говорит?
- Спасибо говорит… но так, словно одолжение делает, мол, давай-давай, ты мне по гроб жизни обязан…
- Интересная история…
- Да, он вообще человек неординарный… своё время упустил, а теперь работу по достоинству найти не может… лежит на диване, пиво пьёт, телевизор смотрит, газеты читает… Трое детей… Жена на двух работах ломается – вся чёрная стала, злая – за порог не проходи… не прохожу, в подъезде передам сельхозпродукцию и восвояси… Сколько помню его всегда всем, и всеми недоволен, все дураки и все ему должны… Где какой митинг или демонстрация – он там, в первых рядах… и выступает… и как выступает, скажу тебе… я его Лев Давидович зову…
- А почему Лев Давидович?
- Так Троцкого звали…
- А что он кончал? – Курманский отхлебнул чаю.
- В том-то и дело, что ничего… Претензии были огромные, а тяги к наукам и трудолюбия – ноль… По окончании школы пошёл поступать, ни много, ни мало, в МГИМО…
- Ого! Парень со вкусом…
- Со вкусом, со вкусом… естественно провалился… кинулся в МГУ, на журфак – результат тот же… потом немного остепенился, поступил в педагогический колледж – тогда ещё техникум… там встретил свою любовь, через семь месяцев свадьбу сыграли… понимаешь, да?.. все девчонки погодки… какая тут учёба – кормить надо… пошёл работать… и знаешь, не на завод ведь пошёл, чтобы обучиться и трудиться по специальности: токарем или, скажем, фрезеровщиком – нет, в дворники пошёл, три участка взял… так мы эти участки всем миром убирали… потом надоело ему метлой махать, стал всякие халтуры собирать – живые деньги, говорит… С подельщиками мотался по новостройкам, телевизионные кабеля по квартирам разводили, двери штырями укрепляли, и всё что ни попросят новосёлы: люстру повесить, мебель собрать, смесители поменять и всё такое… Сам понимаешь, видя живые деньги каждый день, дурная генетика быстро нашла себе ход – стал Василий попивать… Ты только не подумай, Рома, что я тут брата осуждаю и смакую своё праведное превосходство… Нет – это мой крест и я его пронесу до конца… мне просто рассказывать о себе больше нечего – в армии служил, но не воевал, с политическими режимами в конфликт не вступал, в партиях не состоял, за границей не бывал… даже не целованный, можно сказать… Если тебе не интересно, скажи…
- Интересно, Миша, очень интересно… Я ведь тоже не противился и не воевал… ну, был кандидатом в члены КПСС, по меркантильной необходимости, потом, когда эта необходимость отпала – выбыл… и всё… мы с тобой, как близнецы, только тебя на опиум подсадили, а я на аскорбинке ещё держусь…  Крайне удивлён, Миша – не ожидал, что у тебя так сложится жизнь…
 - Тогда слушай дальше. Пришла осень, картошки много собрали… Матушка говорит:
- Давай поросёночка заведём?
- Мама, я мяса не ем, ты же знаешь. – говорю. – Да и ты не больно-то…
- Васе будем помогать – у него семья вон какая…
Завели поросёнка. Теперь я ему ещё и мясо с салом поставляю…
- Ну, он хоть помогает тебе?
- Ой, Рома, даже говорить не хочу… приедет раз в год, с матерью повидаться… в бане напарится, пива напьётся и давай нас просвещать за политику, потом водки поддаст, орёт, дайте мне автомат, я очищу Россию от всех этих гадов…
- Да-а-а, ситуация… - Курманский потянулся к коньяку, но, вспомнив о солидарности, отдёрнул руку.
- Однажды приехал он вдруг, а я баню как раз только-только натопил, ну, сделал хороший пар, похлестал его веничками, по-братски, сам похлестался… сидим, пиво пьём, и он мне говорит:
- Не хорошо, Миша, ой как не хорошо…
- Что же нехорошего, Вася? – удивляюсь.
- Ты же меня кинул, по существу…
- Прости, не понимаю… говори прямо.
- А что тут понимать – ты же маменькино имение всё себе заграбастал… А там по моим скромным подсчётам миллиона полтора-два было… Не хорошо, Миша, не хорошо… надо было хотя бы на три части поделить и одну мне предложить… а если по справедливости, то Любку мою, и детей надо было тоже в долю включить…
Господи помилуй! У меня от таких слов сердце остановилось… словно всю кровь из меня выкачали… И такая усталость сразу навалилась, будто не в бане парился, а вагонетки с углём толкал… Потом опомнился, думаю, Господи, прости меня грешного, это ведь Ты меня таким образом воспитываешь, любви научаешь… Вот осознал свой крест, Рома, и сразу легче стало… Но всё равно я теперь усталость чувству смертельную – бывает, и жить не хочется… Иной раз с работы иду, сил нет совершенно, думаю, ветер чуть посильнее дунет и конец мне – шмякнусь навзничь, башкой об асфальт, и поминай как звали… А иной раз, так ослабну, всё болит, смерть зову, зову, потом опомнюсь: прости Господи… Только в Боге, в молитве нахожу утешение… И вместе с тем, Рома, не поверишь, полюбил я сельскую жизнь… Утром встанешь чуть свет, птицы поют, воздух что цветочный мармелад – режь и на хлеб намазывай… выйдешь на зады смотришь, там картошка выскочила, там рассада поднялась пора подвязывать… лучок, редиска, петрушечка… козу подоишь, выведешь её на пастбище, она улыбается тебе, трётся… поросёнку дашь поесть, почешешь его – хрюкает блаженно… Вот чего не научился – так это скотину резать, даже курицу зарубить не могу – жалко, плачу, соседа прошу… Конечно за два дня наломаешься до ряби в глазах… в воскресенье вечером едешь в Москву, думаешь, Господи, помоги добраться без преткновений… В понедельник прихожу в контору, сотрудники приветствуют: здравствуйте Михал Андреич! Как картошечка, взошла?.. Как цыплята, коршун не бьёт?.. Как Изольда, надои не падают?.. Это козу так зовут… Приятно, Рома… я им тоже: и молочка, бывает, привезу, и ягод, и яблок, и груш, и помидорчиков, огурчиков, зелени разной, сальца… Понедельник, вторник отхожу, а в среду опять тяга появляется – не дождусь пятницы… Бог даст, на будущий год кроликов заведём – матушка говорит, Вася тушёную крольчатину страсть как любит… Я говорю ей: «Ты, мама, завещание на Василия напиши… и дом туда впиши, и хозяйство, и квартиру эту московскую… у него дочки скоро замуж начнут выходить, площадей много потребуется… и машину впиши, мне ничего не надо – я, как только тебя схороню, сразу в монастырь уйду…»
- Всё понятно, Миша, но откуда у старушки такая сумма?
- Видишь ли, Рома, когда отец помер, мать недолго горевала – плохо они жили… Буквально через полгода, её подружка, тётя Зоя, говорит ей, у меня дальний родственник есть, недалеко – в Чехове, тоже вдовый, мужчина со всех сторон положительный, надеется ещё жениться, не составишь ли его счастье?.. матушка растерялась, говорит, да не собираюсь вроде, от одного только-только отмучилась… а та ей, говорит, как рыбу за жабры берёт, говорит, надо, Лизавета, надо – думаешь, твой Мишка чего женится никак не может, а потому, что ему жену привести некуда – тут ты сидишь… И поехала она смотреть жениха… Старик действительно оказался хороший, в прошлом железнодорожник, тепловозы водил, а теперь дачник-огородник каких поискать… Понравились друг другу, сошлись… четыре года душа в душу прожили – в цветах да ягодах… потом он помер, всё имение ей отписал – совершенно одинокий был… Мать пожила там одна, месяца три, в тоске, и обратно в Москву запросилась… наследство, разумеется, продали…
- Да-а-а, Миша, слушаю тебя и думаю – моё горе в сравнении с твоим и не горе вовсе… я, можно сказать, налегке в Америчку прогулялся… рандеву, так сказать, с хорошенькой дамочкой совершил… - в глазах Курманского сверкали слезинки, ему было искренне жалко товарища. – Всё, решено, Миша – завтра после работы сразу ко мне, переодеваешься и едем кататься…
- Да, Рома, вот ещё что… вижу, ты сомневаешься… - Милованов смотрел Курманскому не в глаза, а в душу. – Как-то, после Пасхи, в дни Святой Пятидесятницы, пошёл я в тамошний храм и встретил бригадира тех ребят, которые мне дом строили. Христос Воскресе! – приветствую его. Воистину Воскресе! – отвечает, и тут же говорит, ты прости нас, Христа ради, обманули мы тебя, я так болел потом, так болел, думал не выживу… - Милованов смолк, ком к горлу подступил, хотя на сердце было легко. Курманский тоже молчал, из деликатности. Справившись с чувствами, Милованов продолжил. – А я на них зла и не держал… я молился о них… до сих пор молюсь… Так что, Рома, не надо жмуриться, с горы мы уже едем, с горы… и вопрос в том – поддавать, или не поддавать? И если поддавать, то чем?
- Поддавать, Миша, однозначно, поддавать!.. мы с тобой ещё так поддадим – молодые отдохнут.

Закрыв за Миловановым дверь, Курманский подумал: «А вот насчет монашества, Мишенька, блажишь – никуда ты не уйдёшь, а если уйдёшь то скоро вернёшься… Вон какие артисты в монастыри уходили, священниками становились, а потом глядишь, опять в кино играют…»


          5


Милованов, на цыпочках, боясь кого-нибудь разбудить, сбежал по ступенькам, вышел во двор. Было тихо и темно. Только фонтан журчал и, кое-где, окна светились. От сиреневого духа воздух казался плотным, как эфирное масло… Немного постоял, послушал. Тишина в Москве, даже в такое время суток, весьма относительна. Не то, что в деревне, там аж звенит, и уши закладывает. А тут всё равно гул – то по тормозам кто-то даст, то на мотоциклах прорёвут, а то салюты начнут пускать, или молодёжь дико заорёт-запоёт от избытка пива в крови, или музыку врубят на всю катушку в машине с распахнутыми дверями… Пошёл…
Вышел дворами на улицу, посмотрел по сторонам и медленно направился к своему дому. Понятно, общественный транспорт уже спит, или ещё спит. Он не знал, который час и не интересовался. Ему было хорошо. Даже если бы трамваи стучали колёсами и скрежетали на остановках дверями, он всё равно пошёл бы пешком – насиделся…
Ему было очень хорошо, так хорошо, как бывает после исповеди и причащения в Пасхальную ночь. Казалось, что на тебя ото всюду стекается любовь, принимает тебя всего, обнимает, ласкает, проникает внутрь, наполняет, переполняет, поднимает и несёт куда-то высоко-высоко, далеко-далеко… Невыносимо радостное чувство… И вместе с тем, почему-то, вспоминалась вся жизнь: и плохое и хорошее, но всё как-то по-доброму, без жалости к себе, без обиды на других, без надрыва в слезах, как прежде бывало... Он словно заново проживал её всю, эту свою нескладную, не пойми какую жизнь… проживал не быстро, не мельком, но так, как она проживается обычным ходом. Это не соответствовало скорости его передвижения по улице, и вообще не соответствовало ни чему привычному… Удивительно…
На мосту он остановился, посмотрел в темную воду. На поверхность памяти всплыл эпизод из детства. В детстве ему всегда хотелось молока, но в доме молока никогда не было. И конфет никогда не было. Жили очень скудно: отец пил, гулял, дрался, мать изо всех сил рвалась на дешёвых работах. Это потом уже она стала бухгалтером. Да – не столько конфет, сколько молока хотелось ему… И вот родился брат, и молоко в доме появилось. Матери давали талоны на молоко, она передавала их ему, Мише, и вручала трёхлитровый пластмассовый бидон, и он шёл в столовую, там у него брали талоны и наливали в бидон молоко. Всё молоко шло брату. Он даже плакал от обиды. Если бы он сказал матери, что очень хочет молока, просто до головокружения, она наверняка налила бы ему стакан, но он почему-то не просил… Однажды не выдержал и приложился к бидону. Оторваться было невозможно – молоко казалось сладким, не сравнимо ни с чем. Выпил больше половины налитого.
- Что это?! – вскричала мать, увидев, сколько в бидоне молока. – Чем я теперь буду Васятку кормить?!
- Столько налили. – соврал мальчик.
- А ну-ка, пошли!
В столовой разразился скандал. В итоге молока долили, но по возвращении домой мать наказала его: сперва ремнём, потом поставила в угол, на колени, на гречку…

Дорожки в парке освещались круглыми матовыми фонарями. Он вступил на прямую к дому. Он любил смотреть как фонарный свет проникает в гущу ветвей и там, в листве, становится сказочно и музыкально… От этой ночной красоты благодати в душе прибавилось и он совсем разомлел, начал что-то фантазировать про любовь, сочинять музыку – слегка насвистывал…
Он увидел, как они вышли из тьмы на свет и медленно пошли на него. Поравнялись, обступили.
- Простите, у Вас закурить не найдётся? – вежливо спросил один.
- Простите, не курю. – так же вежливо ответил он, и подумал: «Классика…»
- А деньги? Деньги у Вас есть?
- Деньги есть. – спешно полез в рюкзак за кошельком. Лихорадочно шарил, но кошелька не находил, а только эти старые тетради с трактатами. Нет – он не испугался – просто хотелось поскорее выйти из этого окружения и добраться до дома.
- Не трудитесь – мы сами возьмём.
Что-то тонкое и острое вошло под лопатку и в сердце… страшная боль пронзила всё его существо… он открыл рот, но не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть, голова кружилась, ноги слабели…
- Тише, тише… - его подхватили на руки и понесли от света, в глубь… в глубь душистой майской зелени, которая теперь, в ночи, была чёрной.
Он перестал чувствовать тело… раздался крик ночной птицы… потом будто в колокол зазвонили – благовест, и пришла молитва – «В руце Твои, Господи…»… он точно стал сутью этой молитвы… её крыльями…

Хорошо…



26.05.12
21:53