Опий. Новелла

ОПИЙ


Посвящается М.А. Булгакову, В.С. Высоцкому. Родным и друзьям.

© М.Г. Жеглова-Булгакова
 
Рукопись.

Эпиграф: Не надо врать.
 
Я думала, что это Бог. Или бес. Или власти, ЧК то есть. Невидимые руки кормили меня, невидимые губы страстно прикасались ко мне, и я горела, как в огне. Потом мне поставили менингит. Прошел уже месяц страшного и странного времени, когда я молилась и работала, не обращая внимания на грипп и бред – чувствительно мне досталось. Кто это был? Кто говорил со мной, предсказывая мне события – и они сбывались, в день, другой, третий?… От политических, от аварий на небе и не земле, актов болезни и смерти – от Черномырдина до Любы, соседки и моей с мамой подружки, которая, постоянно бывая за границей, каждый раз снабжала парижскими и лондонскими журналами меня и за три месяца сгорела от рака крови? День ее смерти был мне предсказан заранее и сбылся; да и я сама была уже при смерти и меня увезли в больницу по Скорой. Дальше я долго ничего не помнила. Да и этот текст просил меня написать и почти полностью продиктовал мне в больнице чей-то голос. Да, голоса пока остались; они пройдут, говорят врачи. Слишком тяжелая болезнь была, и я стала слаба, как после операции. Вчера ходила вечерней порой за продуктами в ближайший магазин… меня буквально сносило ветром, я чуть не упала дважды. Сумка, правда, была тяжелая. Это – финал. От начала до конца. О чем я хотела вам, читатель, рассказать? О жизни и любви. К человеку и Богу. Теперь – с самого начала, с моих тринадцати лет. «Бог был, есть и будет. А нас, дураков, не будет.» Слышала когда-то эту «притчу». Не знаю теперь, правда это или нет, но Рок есть, это правда.

Не люблю мух давить. И знаете почему? Потому что кишки желтые вылазят. Противно.
Кололась я сама. Каждый раз, когда я хотела слезть с иглы, меня сажали вновь. То есть сойти с иглы. Я кололась на каждом экзамене.  «Вы у нас зависимая», -- произнес как-то Валерий Павлович Зайцев, наш педагог по истории античности.
«Надо бы приостановить, чтобы подольше протянуть». «Пойдемте полечимся, а то у меня никого нет,» – пригласила, заглянув в палату №10, Света. «... Поставила ему озокерит. Наложила на него,» – заговорила ее пожилая товарка. Скорее, впрочем, она была средних лет, по-видимому; располневшая.
«Тобой трое женихов интересуются. Так что приводи себя в порядок.» Я скосоурилась. «Кто такие? Откель взялись?» Она что-то ответила, я не поняла, что. «Трое женишков, значит?» «Что ты так вульгарно? Такие неприветливые девушки никому не нужны. Еще неизвестно, захотят ли они с тобой знакомиться». «Я женишками не интересуюсь». «Женишки... Что за вульгарное выражение? Женишки». Было произнесено еще несколько слов, после чего два «До свиданья», сказанные, безусловно, с разной интонацией.
Я, наливая кофе с конфетой «Новосибирская», а предварительно с двумя дольками шоколада «Сказочный Миг», подумала: «Надо думать о выживших детях». Испугалась.
Мне двадцать восемь лет. Я нахожусь в больнице. Мне нездоровится. Есть подозрение, что у меня туберкулез. Есть подозрение на туберкулез. Туберкулиновая проба, т.е. реакция Манту, дала аномальный результат – отечность на месте укола и побеление на том же месте; периферия покраснела. Врач Анна Ивановна попеняла мне на то, что я до сих пор не принесла флюорограмму или рентгенограмму, и, после непродолжительного выяснения отношений со мной, назначила рентген. Полагаю, что он состоится завтра. Легкие, между прочим, побаливают.
В качестве второго эпиграфа или предисловия автора: В больнице Жеглова всегда начинала с рассказа о морфинизме. В этот раз я, впрочем, начала с записей стихов (стихотворных строк), казавшихся мне истинными, а также названий и тем своих будущих произведений. Замечу, что слово «рассказ» было выше употреблено в значении, равном значению слова «нарратив». Видите ли, я хочу предложить вашему вниманию роман. Излагать я его буду сухо и по-деловому.
Я зашла на больничную кухню, которая располагается рядом с буфетом, или столовкой, и спросила у Надежды Степановны печенки. Моя реакция воспоследовала незамедлительно; как и ее. Я учуяла отвратительный запах мягкой изначально (то есть несвежей) печенки с тошнотворной подливкой и меня замутило. Называется это так: «Жеглова, скорчив отвратительную рожу (мину), быстро вылетела из столовой». Потом подумала, что не обратила внимания на естественную реакцию окружающих. В столовой обедали люди, числом человек шесть-семь. Я вернула тарелку на стол пищевых отходов.
До обеда заходила двадцатичетырехлетняя санитарка Таня. Что ей почти двадцать четыре, я узнала в первую же встречу. Девушка русская, с примесью татарской крови; крещеная-православная; имеет четырехлетнего ребенка; опущение левой почки, и весьма непростая. Вчера у Тани был почечный приступ, впрочем, почти закончившийся: судя по ее поведению, у нее осталась боль в боку, кстати, правом. Я спрашивала у нее, но не о месте локализации боли, а она просто показала на правый бок. У нас второй раз за день зашел разго-о-вор о больничном. «Не оплатят. Да меня это и не волнует. Меня Надежда Степановна не отпускает. Говорит, что, может быть, не оплатят. Может быть, обманывает?» «Кто такая Надежда Степановна?» «Надежда Степановна -- завхоз». Подождем; но здесь звучит неочевидная для меня критика. «Может, и врет. А может, и нет. Кстати, нехорошо подозревать людей во вранье и в том, что тебя обманывают». Говорю про себя: «Даже буфетчиков». «Может, и не оплатят, — грустно говорит Таня. — И вправду нехорошо»,  — смеясь соглашается со мной. Она продолжает: «А если у ребенка больничный? Дети ведь болеют, всякое бывает». «Тогда обязаны отпустить.» Таня слегка сгибается в пояснице, не оттопыривая таза и домывает пол в коридорчике-тамбуре. «У тебя ведро не тяжелое?» Говорю что-то еще, пару-тройку фраз и спрашиваю: «Ведро у тебя не тяжелое?» «Да нет.» Таня, почти не меняя позы, смотрит на меня, кивает головой, и, криво улыбнувшись и в то же время радостно просияв, выходит из больничной палаты. Разумеется, и к моему счастию, она плотно закрывает за собой дверь.
Во все время нашего с Татьяной разговора я почти не отрывалась от работы. Вообще говоря, я четвертый день вяжу салфеточку (точнее, она напоминает образец для черной кружавчатой кофты), а в настоящее время занималась тем, что вправляла нитки. В готовом виде черно-желтая салфетка напоминает, скорее всего, манжет.
Через два часа:  Опять «вяжу салфеточку».
Наступило отупение.
 «Извините, чё здесь можно забрать?, -- завопила, входя, Александра Борисовна, спрашивая о лекарствах к завтраку или обеду. «Можно эти соединить?» -- спросила она уже о пустых мензурках. «Извините, что я не сделала это сама. Я обычно делала это,» – отвечала я, проявляя многословность. «Чё, Маш?» «Ничё, ничё», -- хмыкаю я, продолжая жевать шоколад.
Мне надо звонить Наташе. Я хочу просить ее, чтобы она отвезла меня на своей машине (это «Жигули», девять) в клуб, куда в августе я ходить не собираюсь из-за своих болезней. Надо заплатить, надеюсь, сто рублей. По нонешним ценам мало. Еще мне надо купить шоколад, салфетки и четыре коробки конфет врачам и прочему персоналу. Черт подери, почему я так нервно к ним отношусь? Булгаков мне кланялся, точнее, его «морфинист».
Иду мыть чашку. Сразу же вспоминая, что перед мытьем чашки не вымыла руки. «В чашку, что ли, плевались?» – вслух спрашиваю я, не глядя на себя в зеркало. Уже хочется курить.
«Ну что? Ужинать не будем?, -- заходит Надежда Степановна. «А что там?», -- стою я к ней спиной у окна и докуриваю сигарету. Всё-таки повернулась к ней вполоборота. «Опять на молоке?» – говорю я, сморщив нос. «Ага, геркулесовая молочная». «Спасибо», -- достаточно искренне, без тени иронии.
Натали телефон не отвечает. Вернулись ли они с Алтая? Беру записную книжку, где уже несколько месяцев как записан [ее] номер мобильной связи. После «восемь-девятьсот два» женский голос говорит в трубке что-то. «Где, спрашивается, Глеб? И долго ли он не будет брать трубку?» Второй раз набираю те же цифры -- «восьмерку» с продолжением [подстанции]. «Перечень услуг Вашего аппарата». «Снят со связи», -- говорит голос во мне. Резко кладу трубку. С раздражением. Иду писать об этом. Пора мотать клубки.
У меня, по-видимому, колит. Некоторые не слишком приятные и приличные признаки «налицо». Дисбактериоза не наблюдаю; его и нет. Я – как генерал в отставке, точнее, пока на больничном; естественно, имею медицинское образование. Высшее, среднее ли – какая разница?
 «К чему эти капризы? Откель разврат? Зачем разврат?» -- сказала я вслух. Шла, думая о том, что не хочу я мыть пустеющий с завтрака контейнер, в котором (до завтрака) был творог.
Александра Борисовна вошла в палату, неся шприц и коробочку ампул с гентамицином – антибиотиком, который излечивает легочные заболевания. Наверное, и мою пневмонийку (бронхитик, туберкулез) излечит. Я пила чай с медом; точнее, как раз зачерпнула треть моей серебряной чайной ложки меда и понесла ко рту. «Хотите меда?» «Нет, я его не люблю. Аллергия, наверно. В редких-редких случаях ем. Когда совсем простужусь, заболею». Потом Александра Борисовна спрашивает, куда колоть; я ответила: «Все равно». Кололи слева, в ягодицу, разумеется, и пребольно. Пациент, я то есть, охнула, переморщилась. Когда А.Б. ушла, я помолчала, перекрестилась, встала и продолжаю есть. На ужин у меня творог, кефир с вышедшим сроком годности и фругурт «Клубника» в количестве «поллитра». Надо дозвониться Наташке. Сейчас вечер.
Прошу прощения, пренеприятный смешок.
 «В баню ездили за тридцать километров... Хотя такая же баня была в тридцати шагах. За пирожками ездили за двадцать километров». «Хотя такие же пирожки,» – мяукнула я. – «...». «Хотя такие же пирожки», -- радостно договорил Роман, -- «были рядом. Так что теперь она не на машине не поедет, масштаб другой».
Сибирская сосна чиркнула-вспыхнула светом. Все-таки смерть во мне. Ну и катись отсюда. Дозы!
Вторник был разгрузочный день. Ем и предполагаю есть апельсин, банан, персик, фругурт, кефир, гречку, котлету, капусту брокколи и, наконец, хлеб, а также съесть пару шоколадных конфет, допить кофе из банки «Maxwell House» (цена шестьдесят девять рублей за двухсотграммовую (синюю с коричневым, настоящую американскую банку) и чаю с медом. Прилагаются витамины «Vitrum», дрожжи и рыбий жир.
Пепельница стала раздражать – УБЕРИ ЕЕ [убери ЕЕ!].
«Мне сегодня введут большую дозу морфия, за мои деньги» – повторила я вслух.
«Это что здесь делает,» – спросила я шепотом, увидев на тумбочке пустой полиэтиленовый пакет — параллелепипед из мягкого, мнущегося полиэтилена, в котором еще сегодня утром лежали салфетки «Отрис», пятьдесят штук; последнее время я их резала пополам. «Надо убрать», — подумала я вслух шепотом.
 «Я человек беззаботный, верую, да и только.» Здесь косишь под Достоевского. Исправляться пора.
Зашла Александра Борисовна. Слово «зашла» говорят, когда говорят: «по-соседски». Впрочем, она и выглядела как соседочка-соседочка. «Утренние». Я тебя сегодня не колю антибиотиком.» Поставила на тумбочку лекарства, а не укол мне в задницу. «Надо будет доктору объяснить». Вышла. «Что надо объяснить доктору?», -- подумала с раздражением. До этого выстирала три пары трусиков и лифчик.
До этого отстирала от крови и кала две пары трусиков (стирала всего трое, одни были чистые), не очень чисто выстирала лифчик, белый с кружевным цветочками и съемными лямками. Полиэтиленовые лямки давно утрачены, как говорит Николай Иванович.
Заходила сестра-медсестра Маша, когда я лежала на больничной кровати в бело-зеленую клетку. Я бы назвала его одеялом, но в больницах и некоторых клиниках такие полушерстяные вещи обыкновенно использовались как покрывала. Маша же, едва посмотрев на меня, сказала: «Маша, доброе утро. Живо вставай и быстро иди на рентген». «А-а; с добрым утром». Некоторое молчание, потом: «Где этот рентген?» «По коридору налево». Неприязненно, едва-едва взглянув на меня, тезка вышла.
Сюжет о малине хотелось бы развернуть. Вчера принесли малину; как выяснилось сегодня, неперебранную. Перебрала малину; немало обжухлых ягод, было еще три гусеницы. Выбросила отбросы в окошко – пусть их едят. Спешу заметить, что была очевидная, хотя и хамоватая мысль: «Кто же носит в больницу неперебранную малину?» Неприятно стало, но, однако, недолго. Неспокойный дневничок получается-выделывается у меня.
Прошагала в палату Маша. Жду в некотором отупении ожидания; не помню я, что она сказала сразу после этого. «Хорошо сегодня на улице. Тридцать два. Ложись. Ложись, поворачивайся, поворачивайся ко мне спиной. Не фасадом. У тебя сегодня один укол.» Ложусь на живот, не слишком уклюже – с левой руки (я левша). «А в вену?» – спрашиваю я. «Все. Хватит. Хорошего понемножку. Подставляй, подставляй. Плакать можно, но тихо. Не обижу». Быстро и небольно, в отличие от Александры Борисовны и (иногда) Фариды, поставила укол. Колют витамин B6, мой. «Спасибо», -- с недурно скрытым разочарованием, хорошо скрываемым раздражением и отчаянием говорю я. Маша уходит, я не обращаю на нее внимания. С сильным чувством кладу левую щеку на подушку; как обычно, привычно улыбаюсь левым углом рта – сначала вверх, потом вниз. Около двадцати минут не просто лежу.  «Н-даа, Мария Батьковна» — я сразу вспоминаю моего бывшего начальника Олега. Так он меня и звал.
Антибиотик кололи пять дней. Во вторник уже не было.
Только я собралась в туалет, вошла Анна Николаевна, наша молодая доктор. «Как Ваше самочувствие?» Я улыбаюсь. «Хорошо». Отвожу глаза. Прячу глаза. «Сегодня хорошая погода, тридцать три. Кашляете?» «Нет». «Сил прибавилось?» С улыбкой: «Да». Показываю ей нехиленький бицепс; а вокруг локтя-то мускулатуры уже нет! «Кушаете хорошо? С удовольствием?» «Не без удовольствия». « Аппетит есть?» «Да». «Давайте я Вас послушаю». Слушает сердце. «Может быть, рибоксин поколоть?» Иногда вместо рибоксина дают морфию, ноль шестьдесят три -- три и шесть дозы. Это я на самом деле намекаю. Слушает легкие сзади; в спине слева и справа отдает при дыхании; она усмехается, дергает ртом. «Лучше?». «Все хорошо. У Вас то есть хрипы, то нет. Не было, потом, видимо, простудились». Молчание; продолжаю прятать суженные, по моему подозрению, зрачки. Давление сто пятнадцать на восемьдесят. Уходит, говоря, что еще зайдет и расскажет про рентгенограмму. Да, с моей фразы о рентгенографии и начался разговор.
Заглядывала белобрысая сестра из физиоотделения, стриженая и молоденькая Наташа. «Пойдемте?» «Да, минуточку. Сейчас». Полчаса сижу за столом и пишу сей «Дневник». Наконец становится стыдно.
Наконец становится стыдно.
«Деточка, действительно в больницу,» -- говорит мне испуганный бог Морфий. «Обойдусь. Я в больнице, между прочим, и нахожусь».
Из открытого окна несет жареной рыбой. Сестра-медсестра Маша несет обеденную дозу лекарств – дешевые препараты, распространенные в отечественных клиниках, предназначенных для людей средней величины. Это мукалтин с аллохолом. «А это что?» «Это вам на обед. Это обеденная порция лекарств.» Я лежу на больничной кровати. Совести у меня, естественно, сейчас вовсе нет. «Это с утра,» -- отмечает, сжав губы, Маша. «А вы их унесите.» «Пожалуйста» уже не говорю. В голову, однако, не приходит. Спасибо тоже не сказала. Жаль. Маша внимательно смотрит на лекарства, зло и небрежно опрокидывает одну мензурку в тарелку, уже более неделю как украденную из буфета —- я называю ее «моей» тарелкой —- и перед уходом говорит: «А это на ужин». Действительно уходит; как я сформулировала бы это сейчас, с собственной миной «носики на стенку». Нос у нее действительно крупноват; признаюсь, впрочем, она довольно красива. Возраст сорок семь лет.
Моя последняя фраза: «Угум.  Спасибо».
Сегодня якобы еду на машине с Наташей платить вместе за клуб. Надо купить конфеты (четыреста граммов), шоколад (две плитки), опять конфеты (четыре коробки), стержни (а вот это-то уже окажется неудобным, говорю я уже не без иронии сейчас – ибо неловко отвлекать человека Наташку от домашних дел; в конце концов, она не обязана в полседьмого вечера развозить меня по магазинам на родной тачке. Итак, говорю я это сейчас уже не без иронии, равно как и чуть раньше, в момент перечисления всех покупок). Салфетки (две пачки). Теперь, кажется, с запланированными мной покупками все. А с другой стороны, и слава Тебе, Господи: Наташа предупреждена, что я поведу ее по магазинам. Так что в какой-то степени этот грех мне простителен.
Позвольте, откуда я беру препарат? М-м... покупаю.
Жалко выводить лекарство при мочеиспускании.
Полежу две минуты и встану. Сейчас. И буду читать.
У меня грудной, рокочущий голос, который, впрочем, может брать многие ноты.
С вечерним обходом вбежала крупная кареглазая врач. Имени-отчества я ее не знаю; что характерно, здешних фамилий я не знаю вообще. Она все время улыбалась и даже смеялась, особенно глаза. Что-то сказала, быстро промерила мне давление. Сто на восемьдесят. «Нормальное?» «Сейчас у всех такое. Прошла по всем палатам, у всех десяти человек сто десять на восемьдесят, сто на восемьдесят. Погода такая. Дождь будет». «Дождь будет?» «Да, дождь будет, гроза». Мы посмотрели в окно, у меня при этом замерло сердце. «Как дела?» «Отлично». «А, Вы здесь одна». Я едва кивнула, как она уже быстро выговаривала: «Как в санатории, еда только не санаторная. Судя по вашему весу, еда вас не интересует». «Отчего же. Судя по моему весу, еда меня как раз очень интересует. Еда не санаторная? Нам хватает.» Кажется, опять пропустила фразу. Думаю: «Спасибо всем за мою еду.» -- «Спасибо и на том.» Думаю, что надо было сказать: «Спасибо вам за это». Врач говорит, сидя на моем стуле: «Вы такая худая.» «Да». Она собирается уходить. Звонко говорит: «Сейчас все мечтают похудеть. А у Вас это не проблема». «Я мечтаю поправиться». Я хочу поправиться. «Спасибо». «Выздоравливайте». С улыбкой смотрит из дверного проема, не торопясь исчезает, притворяя за собой дверь.
Раздражает шум воды.
 «Ой, ты не дашь мне сигарету? А то свои сигареты кончились, а я не сходила купить. Не выходила я сегодня.» (Таня). Даю пачку. Дальнейших извинений и объяснений не слушаю. Эт’ вчера.
(58). Таня, бравшая у меня намедни сигареты, вошла с утренними лекарствами. «А это что осталось?» «Опять не съела.» «Да что, сколько их можно?» «Мг,» –я переложила (ссыпала) две порции оставшихся со вчерашнего дня лекарств в одну мензурку. Таня, искренне, но кривовато улыбаясь, вышла . С утра полторы дозы, думаю я себе.
Койку я заправляю, потому что здесь врачи.
Кто-то заходил в палату. Я притворилась спящей.
Сегодня сходить к лор-врачу, отдать коробку конфет, называется «Очарование», купленную вчерась.
Заглянула Таня. Она зашла в мой больничный коридор-тамбур и сверкнули ее золотые зубы. Ей всего двадцать четыре года, как я уже говорила, но золотые зубы у нее есть. Впрочем, их несколько и немного: три-четыре. В рот я ей, естественно, не заглядывала – нельзя так нельзя; время от времени интересуюсь ее почечно-каменной болезнью. «Приветик». «Привет». Как здоровье?». Я молчу, говорю: «Ничего себе», не без внутренней дрожи вспоминая столь хорошо знакомый мне вопрос, задаваемый вместо «Как поживаете?»: «Как твоя ничегосебе?». Она долго, кажется мне, моет раковину или что-то в моей раковине. Тряпку мочит, надо полагать. «Стол тебе вытереть». «Не надо. Я сама его вытираю». Пауза. «Тряпка у тебя есть?» Опять задумчивое молчание [приступ задумчивости]. «Нет». Опять молчание, которое можно было бы назвать задумчивым. Осторожнее! Осторожнее на поворотах. Ради Бога. Итак, тряпки для стола у меня нет. «Принеси мне, пожалуйста, тряпку... для стола.» Татьяна проходит по комнате и подходит к столу. На меня она не глядит. Заглядывает буфетчица Иванна; после некоторого разговора с ней (речь шла о Боге, Церкви, праведных и грешных категориях людей) она мне симпатична. Вот сейчас лгу. Нисколько она мне сейчас не симпатична. Вот и не лги, будь добренька. Вчера смотрела, впрочем, косо. Она, она. Таня на нее жаловалась, хотя потом признала, что раз у нее ребенок и нет мужа, то ее следует простить, что ей следует простить ее «злость»; этот разговор мною еще не записан. Опять слышу знакомое «Вон!» Прямо как из храма. Следует ожидать, что скажет Иванна. Как в повести Булгакова «Морфий», мне хочется назвать ее Анной. Впрочем, я так ее чуть было не назвала. «Спасибо, Анна... Ирина Ивановна». Пока я записывала это все, Ирина Ивановна снова заглянула ко мне в дверь, подняла правую бровь, дернула ей. «Так, у тебя вода есть?» Она кинула взгляд на пустой графин, я соображаю, что вода у меня в бутыли (пять литров) есть, усмехаюсь тому, что И.И. не видит пустого графина и наконец говорю: «Есть». Все происходит очень быстро. Возвращаюсь к предшествующему эпизоду. Таня опять ковыряется около раковины; ага, она, по-видимому, все-таки вытерла подоконник. А когда она делала это, у меня в голове явственно проступила мысль: «Канай, канай отсюда». После чего последовало (слава Тебе, Господи, менее явственно): «Канай отсюда». Впрочем, скорее: «Канай отсюда, с...» Стыдно мне не было, но я несколько смутилась. Все же смутилась. Стыдно. Говорю: «Тряпку мне, пожалуйста, принеси». Сразу же думаю, что она все-таки ангел. Думаю, что она все-таки ангел. Итак, Таня все-таки ангел. Таня – ангел. Итак, Таня улыбается, лик ее розоват, она вся светится от своего лика и выходит из комнаты. Красновато. «Вы до совершенной степени скололись,» -- сказал мне один врач.
Снова заходила Таня. Я ее вовсе не ждала, и потому несколько рассердилась-распсиховалась по ее приходе. Дозы, кажется, не было; странно; страшно неприятно, что я не помню – неприятно не помнить. Зачем она пришла? Зачем она приходила, спрашиваю я сейчас. Помню, что разговор зашел о серьгах. Моих серьгах фирмы «Italina», замечаю в скобках. Да не в этом суть. «Серьги золотые надела? «Да.» Я стою у раковины и мою мою кофейную чашку с блюдцем стоимостью двадцать восемь рублей неинфляционных. «Вот и ты золото носишь.» «Да. Угу,» – с трудом улыбается я. Думаю, что серьги, конечно, поддельные. Конечно же. В замечательном сибирском супермаркете «Городок». Опять становится стыдно за свою ложь. Таня почти ничего не говорит более далее, но смеется, ее личико краснеет, и я опять узреваю лик. Полное лицо, скверно; я продолжаю думать внутри себя. За мытьем чашки, впрочем, не думают. Я сказала ей «Спасибо». «Серьги красивые.» «Да, красивые. Ты тоже красивая» Таня с радостной улыбкой уходит. Я досадую на себя за сказанные мной слова.
"Зову я смерть. Мне видеть невтерпеж
Достоинство, что просит подаянья,
Над правдою глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеянье"...
У. Шекспир в переводе Самуила Маршака