Я тяжко выходил...

                Посвящяется Борису Рыжему

Я тяжко выходил и смутно помнил
Про то, как я туда входил.
Мне руку жал наколотый дебил,
И липла к телу проститутка томно.
Ладони в гору поднимал бухой
Интеллигент в очках, философ бывший.
Глазел, как снайпер, свет над старой вишней,
И трактор слабо шевелил ногой.

Листва плыла, как желтая река,
Где Посейдоном дворник посредине.
О чей-то фейс разбитая рука
В костяшках ныла где-то в сердцевине,
И ощущалось, что меня знобит.
Болели ребра, там, где сердце билось.
На ум пришло: «Ты загнан и забит...»
И злым повтором жестко прицепилось.

Возник вопрос сверлящий: «Дальше, что…»
И юркнул, екнув, где то в селезенку.
Прохожий, в кашемировом пальто,
Вдруг от меня шарахнулся в сторонку.
От денег оставалось два рубля,
Открытка чья-то в боковом кармане:
«Целуем. Любим. С первым октября,
Ирина с Костей и Полина с Ваней.»

- Какая Ира? Костя? Бог ты мой!...
- Женюсь… Бегом в спортзал… Ни грамма…
- А это что? – Люблю тебя навеки, дорогой.
Измятая в надрывах телеграмма!
Еще письмо в конверте… Как она звала
И бредила тобой. Ей было трудно.
Но, в общем-то, спокойно умерла
Светланка наша. В пять часов, под утро…

Светлана… Двадцать два… Когда?...
Тридцатого… Три дня назад случилось…
Мне в зрение ударила звезда
И обжигая, по щекам скатилась.
Какая разница любил и не любил.
Тебя любили, умирая с этим.
Почувствовал я выше всяких сил
Жить дальше как-нибудь на этом свете.
И кто я есть, на время позабыл,
Сознанье вырубив, от мира отключился,
И только слышал, где-то пес завыл
И я к нему присо-единился …

И через тридцать лет я помню двор,
Двух самых искренних, хоть разных но соседей
Себя и пса, и в серых тучах створ
Стального неба, что ничем не светит.

Весною этой вишня расцвела,
Раскинув к небу, как блондинка кудри,
И вспомнилось: «Она тебя звала,
Светлана наша. В пять часов . Под утро.»