Непонятное

     Часа в три ночи мама тормошит безмятежно спящую меня, и по её встревоженному лицу я вижу, что случилось что-то нехорошее. Кивком головы мама зовёт меня в детскую, но на пороге приостанавливает, прижимая палец к губам: «Тц-с-с-с! Видишь?..»
     Я оторопело смотрю. Четырёхлетний Ромка, в ночной рубашонке, сшитой мастерицей-бабулей из двух дефицитных байковых пелёнок, не использованных в своё время по назначению, стоит на своём топчанчике и разговаривает… с Держихватайкой. Это игрушка такая, пёс, – вроде диснеевского Плуто: ушастый, лапастый, с вываленным языком и вытаращенными глазищами. Игрушка сделана из какого-то хрупкого материала – да и игрушкой-то её можно назвать весьма условно: так, будто бы слепок с игрушки, полая внутри половинка, весело раскрашенная снаружи. Ну как с ней играть? Она просто висит себе у Ромашки над постелью, и всё.
     А тут! Малыш не просто общается с нею – он пластается по коврику на стене и явно пытается заговаривать этой псине зубы. Он боится её, страшно боится! И старается угодить ей всеми правдами и неправдами!
     «И так уже два часа!» – трагическим шёпотом сообщает мне мама. И плачет. Я тихонечко и ласково окликаю сынишку, беру его на руки, но он знай лепечет: «Держихватайка…» – и всё норовит не упустить того из виду, чтобы не обидеть ненароком невниманием.
     А тут и Тошка, всклокоченный и помятый со сна не хуже Держихватайки, нарисовался в дверях, и мы всей семьёй включаемся в какую-то болезненную игру. Мы стараемся отвлечь внимание перепуганного ребёнка от предмета его страха и тем самым снять напряжение. Мы часа три выплясываем вокруг уродской дворняги ритуальные танцы, пока, наконец, не удаётся благополучно умыкнуть её и забросить на антресоли в коридоре.
     Потом я укачивала своего малыша на руках, и пела ему его любимую «Звёздочку», и нашёптывала, что Держихватайка его любит, что он же совсем не злой – просто погулять просился, а мы его не пускали.
     …Да, братцы, та ещё была ночка! Ведь были же минуты, когда мы думали, что Ромка наш с ума сошёл, ей-богу! Он разговаривал ещё с какими-то существами, должно быть, кишмя кишевшими в его комнатке, а на наши осторожные расспросы распахивал глаза и говорил: «А вон Ёжик пролетел…» «Какой ёжик?» – замирали мы в горестном недоумении. «Видимо-невидимый…» – добивал предков Ромка.
     И  ещё долго, бедолажка, боролся со сном, опасаясь, надо полагать, потерять контроль над происходящим. А заснув, всё всхлипывал и  вздрагивал, и бормотал что-то…
     А я глядела на своё сокровище и умирала от нежности, сострадания и любви…