А. Теннисон. Из главы II поэмы Принцесса

       В рассветный час Привратница явилась:
Нам принесла из шёлка одеянье –
Лиловую накидку с капюшоном.
Когда оделись мы, – похожи стали
На мотыльков, из коконов глядящих.
Привратница присела в реверансе,
Удостоверив, что нас ждёт Принцесса.
Мы поспешили – двигался я первым –
И, портик миновав, во двор ступили.
Весь двор одетым был в лучистый мрамор:
Среди колонн – цветочные вазоны,
Античные навесы и бордюры,
Фонтан посередине – чудный, звонкий, –
Что окружали с грациями музы,
Вблизи решёток – лютня либо книга.
Мы, пересекши двор довольно скоро,
В зал поднялись по лестнице роскошной.

       А там, на троне, с книгою и свитком,
И с леопардами двумя ручными
Принцесса Ида восседала гордо,
Как воплощенье красоты чистейшей,
Как если бы она существовала 
Не на Земле, а где-то ближе к Солнцу:
Она взирала столь необычайно,
И отличалась вся её фигура
Изяществом и мощью в то же время.
Встав во весь рост, она проговорила:

      «Добро пожаловать к нам. Нет сомнений:
Вы прибыли сюда для пользы, славы
И запоёте вскоре в полный голос.
А в землях ваших леди так высОки?» –
«Придворные мы», – Сирил ей ответил. –
«Так вы, наверное, знакомы с Принцем?» –
«Да. Все свои сознательные годы
Он идеал Ваш просто обожает,
Равно единственную розу в мире».
Ему в ответ произнесла Принцесса:
«Не представляли мы, что в этом зале
Услышим речь убогую такую,
Всю из мужских дешёвых комплиментов.
Но сей побег из тьмы, лишённой книги,
Мог указать бы на любовь к познанью,
Хоть много в речи детскости пока что.
Вообще сейчас о Принце не мечтаем:
В тот день, когда мы протянули руки
К великой сей работе, то решили,
Что замуж выходить не будем вовсе.
И вы поддЕржите почин сей, леди:
Прибыв сюда, забудете привычки,
Что делают нас прихотью мужскою,
И при желанье сможете когда-то
Стать равными всем лордам самозваным».

       А мы, внимая сим словам высоким,
Разглядывали пристально циновку...
Затем служительница встала с места
И зачитала их устав строжайший:
На протяжении трёх лет нельзя нам
Обмениваться письмами с семьёю,
Пересекать границы сих владений,
Общаться с лицами мужского пола.
И много было там ещё другого,
Под чем поспешно все мы подписались.
«Ну а сейчас, – воскликнула Принцесса, –
Скорей взгляните на античный зал наш!
Пред вами – статуи различных женщин:
Не тех, кого мужчины все желали б, –
Холёных одалисок или модниц,
А тех, кто править обучал Сабину*,
И кто построил стены Вавилона;
Здесь Артемида – в битвах мастерица,
Родопа**, что воздвигла пирамиду,
И Агриппина с римскими бровями***.
Разглядыванье формы благородной
Облагородит тонкую натуру.
Благоприятствуйте высокой цели:
Освобожденью женщины от гнёта.
Как можно больше поглощайте знаний,
Чтоб избавляться от привычек рабских.
Чем быть неблагородной, лучше сгинуть.
Ну а теперь ступайте, торопитесь:
Психея леди выступит с докладом
По возвращенье из благой поездки –
В провинции нередко проникаем,
Тем самым этот улей пополняя».

       Произнеся такую речь, с поклоном
Она, взмахнув рукой, нас отпустила.
Мы двор опять прошли, попасть сумели
В аудиторию Психеи леди.
Прилежные студентки там вдоль статуй
Сидели словно кроткие голУбки;
Она за кафедрой стояла прямо:
Брюнетка быстрая с фигурой ладной
И тёплым, ясным взглядом соколиным.
А слева от неё дитя лежало:
Её двухлетняя Аглая-дочка
Спала в одеждах белых, в диадеме.
В конце концов, мы по местам расселись,
А леди нас окинула глазами.
Тут Флориан шепнул: «Моя сестрица».
Промолвил Сирил: «И она прелестна».

       Но вот она к докладу приступила:
«Был мир когда-то дымкой света жидкой,
Пока потоки звёзд не устремились
Все к центру, позже превратились в солнца,
А те, кружась, произвели планеты:
Там жило крупное зверьё сначала,
Позднее – человек, сначала дикий,
Уничтожающий себе подобных».

       Затем Психея охватила бегло
Историю людей планеты нашей,
Упомянув о храбрых амазонках,
Как символе тогдашнего прогресса,
Потом пересказала сокращённо
Черты империй персов, греков, римлян
И роль, что женщины тогда играли:
Увы, она была второстепенной.
И осудив Салическую Правду****
И китаянок с маленькою ножкой,
И Магомета (явно усмехаясь),
Она дошла до рыцарей отважных,
Что выражали женщинам почтенье.
Потом, однако, начался упадок.
Но к ним проник недавно луч надежды,
И результат хороший нужно выдать:
Преодолеть барьер из предрассудков
И доказать, что благородней нет их,
Что женщин и мужчин на свет явили;
Они – фундамент; остальным – достроить.
А в этих стенах женщины узнают,
ЧтО в колледжах мужчинам преподносят.
Хоть говорят, что мозг у женщин меньше, –
Размеры человеческого мозга
Не исполняют вовсе главной роли:
Он от работы может разрастаться.
Мужчина же воспользовался силой,
Чтоб победить на поле брани этом (...)

      Психея завершила речь, кивнув нам
(Все остальные, кроме нас, исчезли),
Потом приветствовать нас было стала,
Но вдруг, как лодка – та, что курс сменила
И парусом захлопала обвисшим, –
Вскричала, явно запинаясь: «Брат мой!» –
«Да, это я», – ответил Флориан ей. –
«О, что здесь делаешь ты? В этом платье?
И что в твоей компании за люди?
В овечьей шкуре волки! Стая волчья!
Ведь это заговор, чтоб всё разрушить!» –
«Не заговор, не заговор», – сказал он. –
«Ах, бедный мальчик! Как ты не заметил
Ту надпись на воротах, что "МУЖЧИНАМ
ВХОД ВОСПРЕЩЁН СЮДА ПОД СТРАХОМ СМЕРТИ"?» –
«Когда бы это я заметил даже,
То всё равно: хотя мы и Адамы, -
Вас в колледже, однако, безобидней.
КтО б мог подумать, что вы здесь подобны 
Сиренам, на мужских костях поющим?» –
«На это надо, брат, взглянуть иначе, –
Психея отвечала, – но сегодня
И вам весьма опасны эти шутки!
Мне говорить приказывает клятва.
Главы, Принцессы, воля – из железа:
Всё непокорное она обрубит». –
«Так жизнь мою возьми тогда, Психея, –
Ответил брат, – мужчинам в устрашенье».
«Пусть я умру с тобой, – заверил Сирил, –
Едва с Психеей заведя знакомство».

       «Мадам, – в беседу эту я вмешался, –
Хоть мы замаскированы изрядно,
Однако правде верен я; услышьте:
Стоит сейчас пред Вами Принц, земляк Ваш,
Что был давно помолвлен с леди Идой.
Поскольку здесь она, сюда явился». –
«О Принц, отечества я не имею:
Меня, пересадив, корней лишили.
О Сэр, так Вы помолвлены с Принцессой?
Всё ж не раздастся здесь любовный шёпот.
О, как могу произнести: "Живите"?
Я не принадлежу себе здесь вовсе.
Удары молний до поры безмолвны,
При этом созревают постепенно». –
«Остановитесь всё равно, – сказал я, –
Ведь надпись эта, думаю, – не больше
Чем иллюзорная угроза смерти.
Когда исполнилась бы та угроза,
То что бы началось вослед? Сраженье.
Погиб тогда бы ваш чудесный колледж –
Испорчена была бы вся работа». –
«Так пусть Принцесса это всё рассудит, –
В ответ Психея изрекла. – Прощайте.
Боюсь последствий, но сейчас пойду я».         

       Тогда в беседу я вмешался снова:
«Не Вы ль та самая Психея леди
Из пятого колена Флориана?
У моего отца портрет хранится:
На нём – барон с нависшими бровями,
Худой и старый; он в боях сражался,
Спас предка моего в одном сраженье,
Когда на поле брани ранен был тот.
Нередко вспоминаем эту верность,
Что настоящею была – не мнимой».
И Флориан в беседу вновь включился:
«Не ты ль Психея та, с которой прежде
Мы запускали змея, в мяч играли,
Выслеживали в долах быстрых белок?
Не ты ли раньше делала компрессы,
Не ты ли расправляла мне подушку,
Рассказывала чудные легенды,
Со мною вместе пела и читала?
Такой была ты – ну а кто теперь ты?»
«О нет: Вы – та же самая Психея, –
Промолвил Сирил здесь, – у ног которой
Мечтается присесть, чтоб собирать мне
Познания разрозненные Ваши».

       И вновь вмешался я в беседу эту:
«Не Вы ль в своё предсвадебное утро,
Когда король поцеловал Вас в щёку,
До своего отъезда заявили,
Что Ваши связи старые навеки
Вам будут милы даже на чужбине,
И коль в беду попал бы кто из наших
Или в нужде какой-то оказался,
То Вы всегда ему помочь могли бы?
Всё было так, как я воспроизвёл здесь».
А брат спросил: «Не та ли ты Психея,
К которой подбегал олень когда-то,
Смертельно раненый стрелою чьей-то,
Когда сидела ты вблизи колодца?
Он мордой тыкался в твои колени,
Тебе закапывая юбку кровью;
Рыдала ты, хоть он тебе не брат был.
А кто сейчас ты?» Подключился Сирил:
«Вы – мама девочки, прелестной крошки,
Что вечно рада Вашим поцелуям».

        Ответила Психея: «Тихо! Хватит!
А почему не пребывать спартанкой
И в то же время матерью горячей?
Вот Люций Брут – его зовут великим:
На благо всех политику вершил он
В период прошлый римского упадка.
Как я убила б своего ребёнка,
Когда необходимо это стало б,
Так умертвил он сыновей обоих.
На мне – спасенье половины женщин,
Но право есть спасти и брата с Принцем.
О, как невыносимо вправду это,
Когда у нас любовь и долг столкнутся!
Чтоб сторонам обеим лучше было,
Моим условиям, прошу, внимайте:
Как появились здесь, так и уйдите
Сегодня или завтра, поскорее.
Мне это все пообещайте тотчас».

       Ну что ж тогда нам оставалось делать?
Мы дали обещание ей дружно (...).

       ...«От леди Бланш письмо!» – раздался возглас.
Мы с любопытством к двери повернулись;
Там дочка леди Бланш была, Мелисса,
Она держалась за дверную ручку:
Розовощёкая блондинка в форме,
По цвету бледно-жёлтой, как нарциссы
(А цвет сей леди Бланш любила сильно);
Агатами её сияли очи,
Уста свежи, полураскрыты были.
    
       Психея рассердилась, закричала:
«О, ты подслушивала нас, Мелисса?»
Мелисса ей ответила: «Простите!
Услышала я это не нарочно.
Не надо, леди дорогая, думать,
Что я смогла предать бы в руки смерти
Троих таких галантных джентльменов».
А та в ответ: «Тебе я доверяю:
Всегда подругами с тобою были.
Но понимаю: мать твоя ревнива;
Так не теряй, дитя, благоразумья,
Иначе Данаидой обернёшься,
В руках сжимающей сосуд разбитый.
Когда организация погибнет,
То потеряю честь свою, бесспорно,
А эти люди – жизнь». – «О нет, не бойтесь:
Не расскажу я ничего, что Шеба*****
У Соломона попросить хотела». –
«Да будет так, – Психея возгласила, –
Что новый свет нести сумеем дальше,
И полюбовно всё здесь разрешится (...)

       Затем мы повернулись, чтобы выйти,
А Сирил поднял на руки Аглаю,
Слегка подул на пухленькую щёчку –
Смягчённая, Психея улыбнулась, –
Но по его лицу ребёнок хлопнул:
На этом "совещание" закрылось.

        Мы по лекторию полдня ходили
(Сиденья там – сродни амфитеатру)
И где бы ни сидели, был нам слышен
Степенный громкий голос профессуры:
Ему внимали женщины усердно.
Там доктора в лиловых капюшонах
Классические лекции читали,
Исполненные разных сантиментов,
Цитируя с элегиями оды.
Во что только мы там ни углублялись:
В вопросы государства, хроник разных,
Морали, систематики, мышленья,
Цветов, пернатых, раковин, созвездий,
Химических, физических законов –
Во всё, чему вообще учить возможно,
Пока, подобно трём коням ретивым,
Что вырвались на волю чрез преграды,
Свободой упиваясь в поле чистом,
Успешно не сбежали с этих лекций,
Наполненные знаньем до отказа (...).

...Но были мысли все мои об Иде,
Что, сидя в окруженье профессуры,
В мечтах о славе пребывала гордо...    
         
         
                II
At break of day the College Portress came:
She brought us Academic silks, in hue
The lilac, with a silken hood to each,
And zoned with gold; and now when these were on,
And we as rich as moths from dusk cocoons,
She, curtseying her obeisance, let us know
The Princess Ida waited: out we paced,
I first, and following through the porch that sang
All round with laurel, issued in a court
Compact of lucid marbles, bossed with lengths
Of classic frieze, with ample awnings gay
Betwixt the pillars, and with great urns of flowers.
The Muses and the Graces, grouped in threes,
Enringed a billowing fountain in the midst;
And here and there on lattice edges lay
Or book or lute; but hastily we past,
And up a flight of stairs into the hall.
 
      There at a board by tome and paper sat,
With two tame leopards couched beside her throne,
All beauty compassed in a female form,
The Princess; liker to the inhabitant
Of some clear planet close upon the Sun,
Than our man’s earth; such eyes were in her head,
And so much grace and power, breathing down
From over her arched brows, with every turn
Lived through her to the tips of her long hands,
And to her feet. She rose her height, and said:

      ‘We give you welcome: not without redound
Of use and glory to yourselves ye come,
The first-fruits of the stranger: aftertime,
And that full voice which circles round the grave,
Will rank you nobly, mingled up with me.
What! are the ladies of your land so tall?’
‘We of the court’ said Cyril. ‘From the court’
She answered, ‘then ye know the Prince?’ and he:
‘The climax of his age! as though there were
One rose in all the world, your Highness that,
He worships your ideal:’ she replied:
‘We scarcely thought in our own hall to hear
This barren verbiage, current among men,
Light coin, the tinsel clink of compliment.
Your flight from out your bookless wilds would seem
As arguing love of knowledge and of power;
Your language proves you still the child. Indeed,
We dream not of him: when we set our hand
To this great work, we purposed with ourself
Never to wed. You likewise will do well,
Ladies, in entering here, to cast and fling
The tricks, which make us toys of men, that so,
Some future time, if so indeed you will,
You may with those self-styled our lords ally
Your fortunes, justlier balanced, scale with scale.’
 
     At those high words, we conscious of ourselves,
Perused the matting: then an officer
Rose up, and read the statutes, such as these:
Not for three years to correspond with home;
Not for three years to cross the liberties;
Not for three years to speak with any men;
And many more, which hastily subscribed,
We entered on the boards: and ‘Now,’ she cried,
‘Ye are green wood, see ye warp not. Look, our hall!
Our statues! — not of those that men desire,
Sleek Odalisques, or oracles of mode,
Nor stunted squaws of West or East; but she
That taught the Sabine how to rule, and she
The foundress of the Babylonian wall,
The Carian Artemisia strong in war,
The Rhodope, that built the pyramid,
Clelia, Cornelia, with the Palmyrene
That fought Aurelian, and the Roman brows
Of Agrippina. Dwell with these, and lose
Convention, since to look on noble forms
Makes noble through the sensuous organism
That which is higher. O lift your natures up:
Embrace our aims: work out your freedom. Girls,
Knowledge is now no more a fountain sealed:
Drink deep, until the habits of the slave,
The sins of emptiness, gossip and spite
And slander, die. Better not be at all
Than not be noble. Leave us: you may go:
Today the Lady Psyche will harangue
The fresh arrivals of the week before;
For they press in from all the provinces,
And fill the hive.’
                She spoke, and bowing waved;
Dismissal: back again we crost the court
To Lady Psyche’s: as we entered in,
There sat along the forms, like morning doves
That sun their milky bosoms on the thatch,
A patient range of pupils; she herself
Erect behind a desk of satin-wood,
A quick brunette, well-moulded, falcon-eyed,
And on the hither side, or so she looked,
Of twenty summers. At her left, a child,
In shining draperies, headed like a star,
Her maiden babe, a double April old,
Agla;a slept. We sat: the Lady glanced:
Then Florian, but not livelier than the dame
That whispered ‘Asses’ ears’, among the sedge,
‘My sister.’ ‘Comely, too, by all that’s fair,’
Said Cyril. ‘Oh hush, hush!’ and she began.
 
     ‘This world was once a fluid haze of light,
Till toward the centre set the starry tides,
And eddied into suns, that wheeling cast
The planets: then the monster, then the man;
Tattooed or woaded, winter-clad in skins,
Raw from the prime, and crushing down his mate;
As yet we find in barbarous isles, and here
Among the lowest.’
                Thereupon she took
A bird’s-eye-view of all the ungracious past;
Glanced at the legendary Amazon
As emblematic of a nobler age;
Appraised the Lycian custom, spoke of those
That lay at wine with Lar and Lucumo;
Ran down the Persian, Grecian, Roman lines
Of empire, and the woman’s state in each,
How far from just; till warming with her theme
She fulmined out her scorn of laws Salique
And little-footed China, touched on Mahomet
With much contempt, and came to chivalry:
When some respect, however slight, was paid
To woman, superstition all awry:
However then commenced the dawn: a beam
Had slanted forward, falling in a land
Of promise; fruit would follow. Deep, indeed,
Their debt of thanks to her who first had dared
To leap the rotten pales of prejudice,
Disyoke their necks from custom, and assert
None lordlier than themselves but that which made
Woman and man. She had founded; they must build.
Here might they learn whatever men were taught:
Let them not fear: some said their heads were less:
Some men’s were small; not they the least of men;
For often fineness compensated size:
Besides the brain was like the hand, and grew
With using; thence the man’s, if more was more;
He took advantage of his strength to be
First in the field…

     She ended here, and beckoned us: the rest
Parted; and, glowing full-faced welcome, she
Began to address us, and was moving on
In gratulation, till as when a boat
Tacks, and the slackened sail flaps, all her voice
Faltering and fluttering in her throat, she cried
‘My brother!’ ‘Well, my sister.’ ‘O,’ she said,
‘What do you here? and in this dress? and these?
Why who are these? a wolf within the fold!
A pack of wolves! the Lord be gracious to me!
A plot, a plot, a plot to ruin all!’
‘No plot, no plot,’ he answered. ‘Wretched boy,
How saw you not the inscription on the gate,
LET NO MAN ENTER IN ON PAIN OF DEATH?’
‘And if I had,’ he answered, ‘who could think
The softer Adams of your Academe,
O sister, Sirens though they be, were such
As chanted on the blanching bones of men?’
‘But you will find it otherwise’ she said.
‘You jest: ill jesting with edge-tools! my vow
Binds me to speak, and O that iron will,
That axelike edge unturnable, our Head,
The Princess.’ ‘Well then, Psyche, take my life,
And nail me like a weasel on a grange
For warning: bury me beside the gate,
And cut this epitaph above my bones;
Here lies a brother by a sister slain,
All for the common good of womankind.’
‘Let me die too,’ said Cyril, ‘having seen
And heard the Lady Psyche.’
                I struck in:
‘Albeit so masked, Madam, I love the truth;
Receive it; and in me behold the Prince
Your countryman, affianced years ago
To the Lady Ida: here, for here she was,
And thus (what other way was left) I came.’
‘O Sir, O Prince, I have no country; none;
If any, this; but none. Whate’er I was
Disrooted, what I am is grafted here.
Affianced, Sir? love-whispers may not breathe
Within this vestal limit, and how should I,
Who am not mine, say, live: the thunderbolt
Hangs silent; but prepare: I speak; it falls.’
‘Yet pause,’ I said: ‘for that inscription there,
I think no more of deadly lurks therein,
Than in a clapper clapping in a garth,
To scare the fowl from fruit: if more there be,
If more and acted on, what follows? war;
Your own work marred: for this your Academe,
Whichever side be Victor, in the halloo
Will topple to the trumpet down, and pass
With all fair theories only made to gild
A stormless summer.’ ‘Let the Princess judge
Of that’ she said. -
…Hear my conditions: promise (otherwise
You perish) as you came, to slip away
Today, tomorrow, soon: it shall be said,
These women were too barbarous, would not learn;
They fled, who might have shamed us: promise, all.’
 
     What could we else, we promised each… 
                …came a voice,
‘I brought a message here from Lady Blanche.’
Back started she, and turning round we saw
The Lady Blanche’s daughter where she stood,
Melissa, with her hand upon the lock,
A rosy blonde, and in a college gown,
That clad her like an April daffodilly
(Her mother’s colour) with her lips apart,
And all her thoughts as fair within her eyes,
As bottom agates seen to wave and float
In crystal currents of clear morning seas.
 
      So stood that same fair creature at the door.
Then Lady Psyche, ‘Ah—Melissa—you!
You heard us?’ and Melissa, ‘O pardon me
I heard, I could not help it, did not wish:
But, dearest Lady, pray you fear me not,
Nor think I bear that heart within my breast,
To give three gallant gentlemen to death.’
‘I trust you,’ said the other, ‘for we two
Were always friends, none closer, elm and vine:
But yet your mother’s jealous temperament —
Let not your prudence, dearest, drowse, or prove
The Dana;d of a leaky vase, for fear
This whole foundation ruin, and I lose
My honour, these their lives.’ ‘Ah, fear me not’
Replied Melissa; ‘no—I would not tell,
No, not for all Aspasia’s cleverness,
No, not to answer, Madam, all those hard things
That Sheba came to ask of Solomon.’
‘Be it so’ the other, ‘that we still may lead
The new light up, and culminate in peace…’…

     We turned to go, but Cyril took child,
And held her round the knees against his waist,
And blew the swollen cheek of a trumpeter,
While Psyche watched them, smiling, and the child
Pushed her flat hand against his face and laughed;
And thus our conference closed.
                And then we strolled
For half the day through stately theatres
Benched crescent-wise. In each we sat, we heard
The grave Professor. On the lecture slate
The circle rounded under female hands
With flawless demonstration: followed then
A classic lecture, rich in sentiment,
With scraps of thunderous Epic lilted out
By violet-hooded Doctors, elegies
And quoted odes, and jewels five-words-long
That on the stretched forefinger of all Time
Sparkle for ever: then we dipt in all
That treats of whatsoever is, the state,
The total chronicles of man, the mind,
The morals, something of the frame, the rock,
The star, the bird, the fish, the shell, the flower,
Electric, chemic laws, and all the rest,
And whatsoever can be taught and known;
Till like three horses that have broken fence,
And glutted all night long breast-deep in corn,
We issued gorged with knowledge.

           …but that I kept mine own [wits]
Intent on her, who rapt in glorious dreams,
The second-sight of some Astraean age,
Sat compassed with professors…



               
                ПРИМЕЧАНИЯ

         *Сабина (Божественная Августа Поппея Сабина) – вторая жена римского императора Нерона (I в. н.э.).
         **Родопа (Родопис) – знаменитая гетера, уроженка Греции (примерно VI век до н.э.), которая была похищена пиратами и продана в рабство в Египет, но позже выкуплена. Согласно одной из легенд, на часть заработанных денег она построила пирамиду (свою усыпальницу).
         ***Агриппина с римскими бровями (Агриппина Младшая, I в. н. э.) – жена императора Клавдия, мать императора Нерона. Обладала реальной политической властью и правила наравне со своим мужем. После его смерти какое-то время продолжала править Империей вместе со своим сыном Нероном.
        Самыми красивыми в Древнем Риме считались брови, которые представляли собой одну густую тёмную линию.   
         ****Салическая правда (Салический закон) – сборник обычного права германского племени салических франков (начало VI в. н. э.). Здесь, в частности, было закреплено правило отстранения женщин от наследования недвижимости, и было указано, что согласие невесты на брак учитывалось лишь в том случае, если согласие давал не её отец или брат, а другой родственник.
         *****Шеба – здесь: Балкис, царица Савская, легендарная правительница Сабейского царства в Южной Аравии во времена царя Соломона.