Про Марка и льва

Это то место, где можно с апостолом поговорить. В уголке, на диване,
На подоконнике возле кадушки.
Апостол приходит, трогает пальцем герани,
В тоге. Приносит в узелке разбитые игрушки.

Пожалуйста, собирай их, как сможешь.
Там кому-нибудь, может, подаришь.
Вот не раскладывается складной ножик,
Вот не светит карманный фонарик.

У апостола какое-то ко мне дело -
Стал бы иначе он возиться тут с нами…
Я знаю, что ему бы там крепко влетело,
Потому молчу, когда ретируется он за кадку с цветами.

У него б спросить, да он неразговорчив.
Весь промокнешь, пока долетишь до дома.
И в строю у них – шаг влево, праздный разговорчик…
Допоздна сиденье по знакомым.

Со мной иногда говорит по-французски.
(Хоть бы назвался, mon cher, мне неловко).
Я ему песни пою, плохо пою, по-русски.
Он - на снежок за окном: где же вы, птички-соловки?

Вновь приносит мне дар, что не греет.
Но на себе ведь принес, под плащом, в дождь и слякоть.
Чью-то куклу принес он, и ленту, и гребень
И попросил только больше не плакать.

---
За слишком частые ночные разговоры,
И за с людской кровей совместное теченье,
За неуменье быть таким проворным
И душу донести до места назначенья –

Не у окошка открытого – встал вдруг у лифта -
Расформирован, профнепригоден – бедный, хороший!
Я ведь не думала, что у них там
Все так похоже.

---

В руках судеб веревочки – четок шнурок.
Улыбаясь, смотрит в окошко, продолжая их хитро плести.
Вот смотри: за окошком носом упал в сугроб,
Бросив стрелы и лук, Робин Гуд лет пяти.

Крепость взята. Айвенго спокойненько спит.
Никто руки не вяжет, и хворост на мирном огне.
А под римской сандалией снег так тихонько скрипит.
Он мне книжку оставил, а сам удалился, уменьшаясь под снегом в крестообразном окне.

---
Он уйдет, не вернется уже до утра.
Я надумаю, чем бы завтра его угостить.
Ему снова домой пора.
На крыльце он там спит, завернувшись в крыла, -
Гардеробщица-бабушка выходит ему постелить
---

И руки в вечных детских цыпках,
И ходит как-то так - одно плечо вперед,
И на лице блуждающая улыбка,
Как будто он совсем на этом свете не при чем.

Он умеет косички плести,
И в тугую петлю пуговицу застегнуть,
И, из рук все роняя, смешить,
И от плача утешить, и злую ворону пугнуть.

И я забываю закладку вложить,
Я забываю сказать даже: “Г-споди, спи до утра!”
Я засыпаю и думаю, как еще жить,
Если ангел тот гневный с мечом был не прав?

…Вот это ангелы, вот это люди.
Вольно же хныкать и всхлипывать псу при луне.
Думают дети: а что, если он обо мне забудет?
А что, если совсем ничего не останется мне?

И вот на шее виснут,
И гладят по щеке,
И дарят – в рот кладут – ириску,
Растаявшую в кулаке.

По койкам все - вечерний час, девятый.
На жаркой печке кот, скребутся мыши в угольке.
И он сидит, помятый,
На краешке, в уголке.

Сидит, нахохлившись, перо, как птица–гусь топорщит
На спинке койке. Рыба плавает в воздухе, брюхо распоротое в требухе.
Устал. Глаза слипаются. Кормили борщем.
И думает почему-то еще – о стихе.


Сидит в линялой тоге, гладит на коленях киску.
И лёд в окне, и аж до слез так больно – лёд!
И он не съел подаренную ириску.
И дети спят. Он думает: “Оно и так пройдет”

А будучи львом, возит детей на спине,
После катаясь по полу и жмурясь от детского смеха.
Лучатся кошачьи глаза огоньками на головне.
Вот наверху-то, с апостола, верно, потеха.
 
(неопределенно давно, 08 - 09, м.б.)