Экуменизм и Анафема

эпиграф первый: Но куда уйдут предатели в Тонком Мире, когда прояснится память? Не стыд перед другими, но неутолимая горечь позора в сердце загонит предателей в лёд и пламя. И где будут те, кто нашептывал им предательство? Отчего не помогают они сынам своим? Они не придут искать их во мраке – Е. Рерих


эпиграф второй: Можно ли убить комара? – один из анонимных вопросов, заданных Александру Меню накануне смерти



Пролог.

Перестройка. Слово, утверждённое Михаилом Сергеевичем Горбачёвым, выявило изменения в состоянии общественного сознания и указало то ли необходимость, то ли неизбежность изменений дальнейших…

Вступление.

Религиозная культура претерпевала слияние с сознанием обывателя в двух наиболее чётко наблюдаемых путях: отчаянье, пришедшее к спасению в слепой вере у храма божьего, и поиск, в динамичности своей примыкавший к сектантству, паранауке и прочей эзотерии. Сами эти пути обращения, сменившие атеистическое мировоззрение, явились столь же контрастными по отношению к прежней безрелигиозной культуре, сколь контрастны были по отношению друг к другу, где отчаянье пребывало в большинстве.
Хранителем христианства явился отец Александр Мень, начинавший путь богослужения в годы глухого атеизма. Его труды по истории религии и богословию были изданы за рубежом в переводах. В последние годы своей жизни отец Мень был приходским священником и мирским проповедником.

Часть первая. Преступление и мотивы.

Цитата по [alexandrmen.ru] Сергей Бычков; «Хроника нераскрытого убийства»:
«Убит протоиерей Александр Мень. Его труп обнаружен неподалеку от дома, где он жил, близ платформы Семхоз Загорского района Подмосковья. Врачи констатировали смерть от потери крови после нанесенного удара по голове.
В минувшее воскресенье священник, как обычно, вышел из дома в 6.30 утра, направляясь на свой приход, находящийся в Новой Деревне Пушкинского района. Судя по уликам, преступник или преступники встретили его на лесной тропинке, ведущей к платформе. Александр Мень нашел в себе силы повернуть обратно в сторону дома, но прошел всего несколько десятков метров...»

Экуменические идеи отца Меня были более духовны по отношению к нахлынувшим эзотерическим знаниям. Восприятие идейного влияния Востока вследствие отказа от материализма случилось для сознания обывателя таким же губительным, как начинавшаяся западная экспансия для экономики. На телеэкранах страны оказались популярны люди, одурманившие население околонаучными заявлениями о наличии у них неких сверхъестественных способностей. Христианские ортодоксы в изумлении негодования глядели на этот мракобесный переполох. И неокрепшая сознательность, не могущая сочувствовать духовной сути, в экуменизме проповедника усмотрела отголосок того же мракобесия…

«Отец Александр был талантливым проповедником Слова Божия, добрым пастырем Церкви, он обладал щедрою душою и преданным Господу сердцем. Убийцы сотворили свое черное дело в момент, когда он смог бы еще так много сделать для духовного просвещения и окормления чад Церкви. Не все его суждения разделялись православными богословами, но ни одно из них не противоречило сути Священного Писания. Где как раз и подчеркивается, что надлежит быть разномыслиям между вами, дабы выявились искуснейшие».
Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II

Этих слов патриарха для чуткого читателя достаточно, чтобы составить представление об истинности версии, рассматривающей мотивы преступления как идеологические.

Часть вторая.
Личность.

Согласитесь, насколько примитивным выглядит для религиозного идеолога наших дней предательство евангельского Иуды: воинственно настроенный адепт не воспринял духа Иисусова, Водителя народов, и увидел в земной личности Христа лишь государственного революционера. Контраст истины и её предателя несомненен, но сколь груб этот контраст, сколь низменна мотивация! Чего же большего можно ожидать от иудея-оборванца и эпохи тиранов античности?
Но какую борьбу идей мы наблюдаем, прошедши сквозь исторические пласты? Предатель-убийца был столь же воинствен, ревностен. Но ревностен не к проповеди всепрощающего Христа, а к христианским догмам о лжеучениях и лжепророках. А сам он предстал орудием негласного волеизъявления таких же, как он, схоластов и отрицателей. Своих. Из своей же среды священнослужителей, каким являлся и сам. Он был начитан, несомненно. И в каждом экуменическом упоминании отца Меня он усматривал не стремление ко благому единению народов и культур, а наоборот, подступившее к горлу до краёв одно из множества нахлынувших лжеучений. Только стороннее восприятие незлонамеренности проповедника помогло бы преступнику «отделить зёрна от плевел» и остановиться. Но сознательно неустойчивый, он знал о складывавшемся негативном отношении к отцу Александру, и его агрессия питалась этим негативом, находила в нём некое оправдание преступлению этической заповеди; мало того, эта преступная агрессия и была вдохновлена анонимной ненавистью духовенства. Был ли преступник ровесником? Вряд ли, поскольку ровесник менее подвержен злостным выпадам, менее контрастен. Мужчина лет сорока с крепким телосложением, физически и психологически способный нанести тяжёлый удар холодным оружием – вот его внешний портрет. Пришёл ли он к священнослужению тем же кропотливым путём богопознания? Нет, напротив, до служения он занимался тяжёлым физическим трудом. Его бедою, приведшей к мысли о преступлении, была скудость религиозного познания, дилетантский характер которого в сочетании с личным эгоизмом сыграли с ним злую шутку: он был достаточно идеен, но недостаточно этичен. Знал также и о мусульманской заповеди о борьбе с неверными. И каких терзаний стоило ему сознавать, что совершая злодеяние по означенным мотивам, он сам же, подобно отцу Александру, заимствует инородное воззрение. Но если экуменизм истинного проповедника был широк и благ, то сколь извращенным стало примыкание ревнителя традиций к деструктивному исламскому экстремизму! После совершения преступления эта всё более осознаваемая им жестокая противоречивость лишь усиливала нестерпимые муки совести. А в последовавшем распаде Союза он, уже одержимый бредом и раскаянием, бессознательно и навязчиво ощущал собственную вину, углядывая взаимосвязь между насильственной смертью убиенного им человека и всеобщим падением в пропасть… Рассказать ли кому об этих муках? Об одолевавших его сон и воображение бесах? Но священник, поступивший против самих основ христианского вероучения – это ли не гротеск, это ли не карикатура? Это ли не анафема по отношению к самой церкви?

Часть третья, заключительная.
Общество.

Непредвзятое обращение мыслителя к метафизике иудаизма так же ненавистно отторгалось эгрегором официального культа, как если бы диктовалось националистической неприязнью. Возникала сложная борьба идей: духовенство и само было бы довольно исключить смелого искателя из своих рядов, лишь бы не знать, что возможное злодеяние исполнено не тем, кто был бы сразу объявлен грешником (например, бывшие уголовники, на кого и падали первые обвинения), а тем, кто был бы знаком с идейными мотивами. Греховности братоубийства и, вдобавок, религиозной истерии это бы не умаляло, но возникающая разность потенциалов преступника и духовника, вызывающая ответный резонанс возмущения общественного сознания, была бы наименьшей. Впрочем, впоследствии и этот минимум был велик, а простая сложность причин запутывала расследование, привлекавшее к мотиву преступления клокочущие на поверхности политическую, националистическую ненависть, уводившие по ложному следу. Версия о фанатизме также была принята во внимание, но следователю, далёкому от религиозной мысли (что есть фанатизм?), также невозможно было сознать борьбу воззрений, как духовенству признаться в своей агрессии. Хотя именно духовенство было наиболее близко к сути. В том состоянии общества перед последовавшим вскоре распадом Союза только углублённый мыслитель мог быть устойчив к внешним волнениям, чтобы быть способным уяснить себе мотивы этого преступления. Должно быть, и следователь, подобно преступнику, неясно сознавал причину наступивших политических бурь в смерти проповедника. Но бушевание общественности глушило высокую духовность, отошедшую в мир иной в образе реального человека. Да и кому был интерес до его смерти, кроме следователя?.. Во всяком случае, нераскрытое дело ждёт своего часа, поскольку преступление подобной тяжести – не юридической только, но духовной – не имеет срока давности.