Вплетаясь в бесконечный смыслоряд...

1. Храм под Воронежем



Иверской Матери Божьей
церковь стоит над прудом.
Кем я, проезжий, прохожий,
по бездорожью ведом?
Путники не доезжают,
не добредают сюда,
но голубень отражают
серые воды пруда.

Но над крутым косогором, -
по-над страной ширины, -
к полновоздушным просторам
маковки вознесены.
Словно бы в хвори-заботе
травы находит зверьё,
так я в поспешном пролёте
с трассы увидел её –

церковь вдали.. И «восьмёрку»
поворотил по буграм,
и отыскал на пригорке
белый, средь зелени, храм.
К тёплым суглинкам уклонов
лепится троица ив.
Тих, словно инок Платонов,
светится белый налив.

И над пустым котлованом –
ныне лишь хлопоты кур,
там, где за бурым бурьяном
рай багрянел - Чевенгур...
Сонно июльское лоно.
От буерака взойду
к церкви лебяжьей, исконно
моющей крылья в пруду.

И у сосновых дверей я
в Иверские образа
гляну – и встречу Андрея
скорбно-земные глаза.
Тихо. Лишь вечный ребёнок –
кроткого гения бронь…
Бродят, поодаль иконок,
рыжий, с репьями, телёнок,
серый, в антоновках, конь.



2.


Того ж, кто боли боль, исполнясь песни песней,
доверясь книге книг, в слога запеленал,
того в убитый лоб я целовал: "Воскресни!
Зане велик твой вдох, а выдох мира мал..."
Того, кто травостой всерусского погоста,
весь клевер и осот, сметал в один омёт,
того спросил бы я, до основанья просто:
"Когда-то же придёт? Неужто не придёт?"

В сих топях на крови, в беспутице бескрайней,
коль и не сгинет град, не опустясь на дно, -
лишь оттого, что в нём был смертник, равный тайне,
кому весь котлован собой закрыть дано...
Я знаю, что Господь не ради гиблых стонов,
не ради казней всех простит срамную Русь,
но ради трёх святых... Из них Андрей Платонов -
суть первый.
Вслед за ним - считать я не берусь.




3.
 

Аз ведал будни. Но, похоже, звуки
рождались не из вязкости труда
и даже не из ловкости науки –
из вечного тревожного: «Когда?..»
Из догмы смерти, - вопреки всем связкам
кривых времён, прямых координат, -
Дух прорастал. И звук был рад подсказкам,
вплетаясь в бесконечный смыслоряд…

Когда б я к Иисусу Назарею
апостольские души мог созвать,
в которых дорогая мне идея
пульсирует, живя их суть и стать,
я Джотто бы позвал. И Питер Бройгель
на тайную бы вечерю пришёл,
назвавшись так, как отчей птицей-фогель
во Фландрии он вписан в протокол.

И Моцарт вместе с пахарем Винцентом
внесли б одну охапку на двоих
подсолнухов. И Осип, - сто процентов! –
пропел бы вслух щегла и неба стих.
И бездной глаз, беззвучием иконным
о жизни бы мне молча всё сказал
до донышка родной Андрей Платонов -
о коде первородном и исконном:
«Аз ведал ад… Но Бог – не умирал!»