Фрагменты из детских дневников

В школе почти до 9 класса, я был двоечником.
Но двоечник - это не комплекс, а чувство вины, чувство, что не поймут, не согласятся. Удивятся и откажутся от тебя.
Это  чувство изгоя. Я контра, темный элемент.
Все  реакции невпопад.  Все, что скажу - толкуют навыворот,
как сумасшедшие.
У меня нет комплексом или зависимости,  просто  интересно,
как детство полощется в нас.
 Быть двоечником, незначит быть забитым ребенком.
Дети никогда не издевались надо мной, напротив, мне удавалось всегда быть лидером, во всех школах.
 Дружбы в запой, страсти, клятвы.
Но больше мне дружилось с девчонками, они лучше,  по человеческим качествам, они изначально умнее.
Как физиология устроено: у девочек все внутри и глубже, у мальчиков на поверхности и снаружи, так и личности  скроены.
  Но со взрослыми была  постоянная борьба.
Ненавижу навязанные роли, не следую им.
Мои детские дневники обожают мои взрослые дети.
 С 9 лет  спасенье  в дневниках.
Для начала - всем учителям давались внешние и внутренние характеристики.
Потом отповеди.
Все о чем  приходилось промолчать,  осталось  в дневниках.
 Было 10 общих тетрадей.
 
4 класс

Вера Павловна Ткач – математичка.
Она сказала, что мне до Пашковой, как от земли до луны.
 Это не унижает меня, как она бы хотела.
Потому что если мне до Пашковой как  до Луны, то и Пашковой до меня так же,
Значит Пашкова не лучше чем я, а я не хуже Пашковой, просто между нами дистанция, как от земли до луны.
А кто из нас Земля, кто Луна не имеет значения. Одно без другого не может.
Вера Павловна не умеет выразить мысль - дура с бородавкой на носу.
От нее пахнет рыбой.
Надо спросить у Пашковой кем она хочет быть -
 Луной или Землей?

5 класс.

Сегодня была встреча с интересным человеком.
Приперлась  медсестра, хвасталась, что она проработала 35 лет на одном месте.
Она пример.
Мы должны ею гордиться.
Представляю, как она чешет, в свой медпункт, все  35 лет, по одной и той же дороге.
  Там, наверное, от ее ходьбы уже  траншея протерлась.
 Пилит на работу одна бошка торчит.
Мама говорит:
 если тебе все время ругают, подумай, может причина в тебе.
Все ошибаться не могут.
Неужели я такая гадость?

Следующий день.

Все гордятся этой медсестрой, а  для меня ее подвиг  какой-то  ужас.
Значит то, что самое лучшее для них, то самое худшее для меня.
Значит я лучше, если их лучшее для меня – худшее?
Я еще завтра об этом подумаю.
А вдруг мама права?

Так что мне стремится стать медсестрой?
И еще 35 лет ходить в  школу?
А потом рассказывать детям как это интересно?
Нет, мама неправа! Все могут ошибаться!

Другой день.
 
Они сожгли того умного гения, который один знал что земля вертится,
 а все думали, что стоит на трех китах.
 Идиоты все! ВСЕ! ВСЕ! Идиоты.
И эта медсестра, которая думает что она герой.
 ИДИОТКА!!!
Надо объяснить это маме.
 Кто-то же должен, что-то понимать.


Через неделю.

Мама боится, что из меня вырастит темный элемент и контра.
Чувствую, что она говорит ни то, что думает.
Ей тоже ничего не объяснишь.

Но я очень тебя люблю мамочка,
и я не отпущу тебя туда, к врагам.
Я тебе устрою встречу
с интересным человеком!

-  мама, у нас была герой медсестра!
Такие люди как она, самые замечательные!
Я тоже хочу стать таким  необыкновенным человеком!
Я хочу быть медбратом - вот моя мечта!
- Ты же хочешь быть художником, заволновалась мама
- Нет, это ерунда, что такое художник?
 Вот медбрат! - он помогает людям.
 я хочу в школе 30 лет делать перке.
 Хоть польза от меня будет.
А этюдник забери.
Не буду больше рисовать - никогда!
- Неужели тебе так нравится эта работа?
- Да очень! Все  уважают, приглашают на классные часы, ставят в пример!
- Ребенок мой родной, но это же  так не интересно!
-  Разве?
Мама вдруг рассказала, какой я талантливый,
как здорово я  рисую и как она меня любит.
- Признай что это медсестра, ни какой не герой.
- Конечно, нет.
-Признай, что все врут, ведь она  самая обыкновенная.
Мама молчит.
Но чувствуется, что она все понимает.
 Значит нас двое, а это уже не один.

ПРОСТО ХОЛОДНО И ТЕМНО.

А мне, знаете, многие годы думалось, что когда просыпаешься и колотит, это у всех, просто человек так устроен, просыпается через ножи в глазах и озноб.
Мне в голову не приходило, что можно приятно проснуться.
Еще мне казалось, что дрожать зимой, чтоб пальцы и уши коченели, это нормально, потому что холодно ведь.
Мои дети даже словосочетания такого не знают: Ребенок закоченел, еще такое: дай платком тебя закутаю не то
 совсем околеешь.
Ну, зима и ты дрожишь, а как по-другому? Мороз. А просто тепло одеться, не понималось.
Еще мне казалось, что всегда желудок сосет у всех, что так он работает, потому что надо что-то есть, но не всегда есть это что-то.
Еще мне не удавалось уснуть, только провалицца куда-то.
Сколько не стараюсь поймать момент, засыпания, умирания
-ускользает.
Вот ты жил и вдруг умер, очнулся, будто только что упал в обморок, а прошло четыре часа светает, в глазах ножи, надо вставать.
Это детство.
Мама меня забирала из круглосутки раз в неделю, в субботу, (ясли сад интернат) всегда за темно, уже не верилось, что приедет.
Там у нее школа в две смены, последние уроки к восемь вечера, пол девятого. Потом уж все разойдутся ,пока ко мне на трех транспортах, да в гастроном, что то купить, очередь, вот и ночь.
А проклятый трамвай 13 номер ходил раз в час.
До 4 станции 29-тый, их много, а повернуть к нам, только 13-тый - он один.
Доедем на 29-том, до 4 –той…. Холод, тьма, снег колкий.
Ни души на этой окраине. Ни фонаря, ни асфальта.
Один деревянный, продуктовый магазинчик и сторожевая будка при нем, а в будке добрая старуха, печенное яблочко в фуфайке с ружьем, Пускала погреться, посидим у нее с час, уже 12, нет проклятого трамвая.
И мама с сумками полными тетрадей, как гири, молоко в бутылках тяжелых:
Ну, пойдем по шпалам? ( до дому 5 километров)
Киваю, мне лишь бы с мамой.
- Дойдешь?
Киваю?
Идем.
За руку нельзя, мы же по шпалам, она меня за свою спину прячет, чтобы сечка в лицо хлестала меньше, говорить нельзя, «и не слышно слов и не видно звезд»
идем, идем, идем, никогда не кончаются, эти рельсы, эта пурга - никогда.
Посидим на рельсах, может трамвай загудит, но нет, и дальше идем, идем, идем...

А дома не топлено, печка, уголь антрацит, и кокс, такой красивый черный блестящий, печка до потолка плиткой вылажена, когда уголь горит, у основания он синий, потом красный, на концах желтым трепещет. Жар колючий, если лицом туда нырнуть, но не топили, кто ж натопит?
У кого силы есть?
Сначала золу выгребать, пару ведер – неподъемные, на дорогу выходить, сыпать, слякоть утрамбовать, а утром смотришь соседи ползают на коленях, копаются в прогоревшем угле, выбирают, что не догорело, себе несут, снова топят.
Водопровод на улице, газа нет, керогаз – если есть керосин - хорошо.
Пальто не снимаем, а у меня поверх пальто ватного, платок вязанный, серый накрест, как у пленного француза, так и сижу кульком заледенелым, жду пока мама разожжет керогаз, нагреет воду, в бутылки зальет и пробки из газеты накрутит.

  На газетах жили, усну в кабинете, на планерке, газетами накроют, или подстрелят газетку, может и завернут в нее что-то, подложат куда-то…
Вижу эту «Правду» в кусках, эти мокрые пробки.
 
Потом мама быстро разденет меня, пар в комнате изо рта, и в постель.
Вот сейчас будет блаженство! Я же жду этой минуты всю неделю, «всю» вечность.
Она откроет книжку - Флаги на башнях
 о детях, как они жили, … я буду слушать…. блаженство.
Как я обожаю после этих вьюжных переходов, после бесконечной тоски и ожиданья, этот момент, лежать с мамой, обнимать, зарываться лицом, вот так обхватить ее руками и чувствовать, что мы одни на свете и, что свет - это она.

Но всегда, всегда, всегда - слышу только одну строку, и… и не знаю, как это происходит, но проваливаюсь куда-то и лечу.
Сколько прошу - не давай мне заснуть! Я хочу тебя слушать!
… ты уколи меня булавкой, у меня всегда, что то приколото этой булавкой, и если ею пырнуть, то я вскочу, и буду слушать Флаги на башнях.
Ну, весь год - ни дальше строки.

Оказались мы с мамой в таких условиях быта. Из-за того, что мама любила своего брата, войну прошли, хотела с братом хотя бы в одном городе жить.
А он полковник и у него «военная» квартирка в Феодосии, кто может поменяться на Феодосию?
Искала, она искала, не могла найти. И вот нашла временные, финские домики на окраине города, в военной части.
Там воин какой- то жил и он готов был меняться на Феодосию, где любил писать море в своей мастерской художник Айвазовский, по фамилии Айвазян.
Лучше всех в мире он писал море, и даже не умел больше ничего писать: ни людей, ни животных только море.
Хотел Пушкина нарисовать:

Прощай свободная стихия! -
Не получился Пушкин.
Художник Репин на берегу, ему Пушкина пририсовал.

Но само море Айвазовский не любил и боялся его.
Построил дом, так, чтобы окна не смотрели на море, не видели его.
Он всегда его по памяти писал, море жило в нем.

А домики эти должны были сносить, и брат бы получил квартиру.
Но когда его жена увидела это жилье.
 ( Без отопления, во дворе помпа - ведра таскай и сколоченная гвоздями наружу, сараюшка дляпосрать).

Сказала - я сюда никогда не войду.:
- А в мою голубятню пойдешь? Мгновенно спросила Мама.
- В твою, пойду!
Мы в центре города жили на улице Островидова 100, в старом доме на высоком 4 этаже
106 ступенек.
Мамин брат оказался в нашей квартире,
потому что мама любила его.
А мы во временных домиках, которые простояли 25 лет мгмм…
я лично все эти деревяшки к чертовой матери с лица земли…
Но, это другая история, отдельная.

Летом, там хорошо было, сирень цвела колерованная прямо в окна.
Орех чудесный, молочный от него руки и губы черные, когда он юный.
Комнаты большие, квадратные, сад персики, абрикосы, виноград, как дача, но лето только три месяца.
А мебель у нас стояла 18 века, барокко, еще со времен, когда мы на Дворянской улице жили, до меня, и дома были у всех и кухарка своя и университеты, но все погибли.
А серебро осталось фамильное, с вензелями и подлинники на стенах, такая панорама среди угля и керогаза .
Потом город к нам подвинулся, заасфальтировали дорогу (одну) автобус пустили, дома построили, высокие с лифтами и мы бегали катацца на этих лифтах.
Я помню космический восторг: заходишь в кабинку - она едет! Кнопку нажал, как в ракете ползет сама - вверх, вниз .

У нас свет часто отключали. По неделям
 У меня от этого депрессия, будто внутри у меня лампочку выключили, темно внутри не выдерживаю.
Пусть холод, голод даже, только ни свет... бегаю к большим домам на окна смотрю, напитываюсь светом, наполняюсь, заряжаюсь, как батарейка.

А проголодаешься, можно в пельменную сгонять, стать у стенки, выбрать, кто поприятней и смотреть, как он есть, и мысленно представить себе вкус и будто ешь: он в рот и ты, он жует и ты, он глотает и ты.
Очень помогало, это мое личное изобретение - светом надышаться и так вот поесть, покафтать, как мама говорила.
- А ребенок мой бегает весь день голодный, как кутёнок, покафтал,на ходу.
У мамы речь была - ярчайшая  и почерк удивительный, такой вязи мне никогда не встречалось. Один раз увидешь не забудешь. И чувство юмора, что называется наповал, и меткость наблюдей в десятку.
Еще она умела говорить глазами и "напонтамимах"  в слух, но только мы с ней понимаем о чем речь.
А деньги у меня почти всегда водились, просто тратились на этюдник, краски еще что-то.
Мама мне давала 5 рублей. Это - состояние для ребенка, ну потрачу, ей не скажу.
Жду неделю, можно было и не голодать, канеша, так получалось проста.
Мама тоже все тратила в первую неделю зарплаты, а зарплата у нее очень высокая, директор школы и часы преподовательские 420 рублей, после вычитов партийные взносы, профсоюзные подоходный налог 380 оставалось и все, что угодно могла мне купить, хочу птичку – твоя. Собаку - на
 Хочу мольберт настоящий – пожалуйста, карандаши, лучшие альбомы, пианино хочу! Уже везут.
Всегда в доме рояль, мама играла, пела, как артистка.

СердИтся ненаадо вообрази, что это тайна
 Сердится не наадо я исчезну, как мечта.

Думаю, кто это СердИца? Девушка Сердица с большим сердцем.
А потом там проигрыш такой красивый, а руки у мамы такие красивые и смотрю и сморю, не насмотрюсь.
А завтра есть нечего. А мама:
- Бог даст день, Бог даст пищу!
День то Бог славБог давал, а вот писча ммм, ну, как когда.
Хотя нищеты в этом дворянском гнезде не чувствовалось .
Просто холодно и темно.