Петрович

Трубы в оркестре сверкают так, что слепит глаза. Ровные ряды строевым шагом грохочут по площади. Равнение на право.  Но вот за основной колонной, колонна другая. Советская парадная форма. Седые головы. Истертые временем лица. Они тоже чеканят шаг. От обилия орденов и медалей кажется, что это древние воины в кольчугах. Самому младшему – восемьдесят один год. Самому старшему – девяносто шесть. Мне бы так пройти строевым в девяносто шесть.. Самый воздух как будто наполнен гарью тех далеких боев, еле уловимый запах пороха щекочет ноздри. Я знаю, что это обман, что никакого пороха нет. Но каждый раз чувствую этот запах.
Колонна прошла по площади, и растворилась в тополиной аллее. Солдаты Великой Отечественной разливают из фляжек по маленьким металлическим стопкам, не чокаясь, пьют. Я подхожу. Достаю такой же стопарик. Мне молча наливают. Те, кто чует запах пороха, шестым чувством узнают друг друга.
Тут же суетится операторская группа какого-то телеканала. Оператор в надетой наоборот кепке, и корреспондент. Корреспондент из «демократов». Их сразу видно по особенному скептическому прищуру глаз, и по выговору. Почему-то все «демократические силы» чуть гнусавят. Наблюдение давнее, и, как правило, точное.
«Демократ» подходит к подполковнику. Подполковник высок и прям. Смотрит рассеянно и мягко. Ждет привычные вопросы, на которые отвечает уже много лет.
- Скажите пожалуйста, Вы осознавали тогда, какой ценой дается эта победа? – вопрос вроде бы обыкновенный, но у меня отчего-то сразу волосы встают на затылке.
- Победа ковалась всем советским народом, и на фронте и в тылу. – Ветеран привычно чеканит фразы, ещё не чуя подвоха.
- Но ведь потери могли бы быть гораздо меньше, если бы перед самой войной армия не была обезглавлена… - «Демократ» смотрит умными и печальными глазами на подполковника, как бы и, не ожидая вразумительного ответа.
Я стою в метре от говорящих. Я смотрю на ветерана. Выдержка феноменальная. Маленькие выцветшие глаза не выражают ничего. Лицо, худое, загорелое, с навеки впечатанным одним и тем же выражением. Стоит прямо, не горбясь, не смотря на почтенный возраст. Ему давно уже нечего терять. Чуть заметная улыбка пробежала по его лицу.
- Меньше, говоришь.. Он в упор смотрит на «демократа» как на новый вид флоры или фауны.
 -И откуда вас таких понабрали….  Вот скажи мне, а Гитлер обезглавливал свою армию перед войной? – вопрос застает корреспондента врасплох. Он сдвигает очки на нос, внимательно смотрит на ветерана. Для него этот старик не представляет в плане интеллекта и эрудиции никакой опасности. Так он думал ещё минуту назад. Отвечает осторожно, подбирая слова:
- Исторические источники ничего об этом не говорят..
- Ага. Значит Гитлер своих генералов берег, не стрелял, а мы, значит всех великих полководцев перестреляли? Только он закончил войну самоубийством, а мы – с целой оравой великих полководцев войну закончили. – Подполковник смотрит на корреспондента ничего не выражающим взглядом. От этого взгляда сразу начинают мёрзнуть ноги и ладони.
- Что Вы хотите этим сказать? – «Демократ» и сам уже не рад. Но что поделать. Вход рубль, выход два.
- А я и говорю. Поумней тебя люди были, кто решения принимал. Кого надо, того и расстреляли. Не было там невиновных. Меня тоже по запарке арестовали. И ничего. Разобрались. Отпустили. Тогда следователи не в пример нынешним, денег не брали, и работали лучше, грамотнее. Каждому по делам его давали.
В голосе его как будто отдаленные раскаты грома. Говорит негромко, но какая-то особенная сила в его словах. Корреспондент, наскоро попрощавшись, ретируется.
-Ну что, Петрович, опять языки чесать приезжали? – Весёлые старики обступают Петровича, похлопывают по плечу.
- Да тут американский шпион один привязался.. Петрович глубоко вздыхает.
 – Не повезло парню в жизни. Видать у него в 37м кого из родственников стрельнули. Вот его на этой почве Госдеп и завербовал. Пишет теперь  гадости, с вопросами всякими пристает. Жалко его.
Я подхожу ближе. Старик говорит без тени иронии, как нечто давно знакомое и устоявшееся.
- Отец, Вы это серьезно сейчас? – Мне крайне любопытно, откуда у него такие сведения.
Он смотрит на меня ничего не выражающим взглядом.
- А ты сынок, что, по-другому думаешь?
- Но Вы же его совсем не знаете…
-Да что мне знать.. Разве ж я других не знаю.. Их сразу видать. Если гадости про свою Родину говорит – как, мол всё плохо у нас – значит шпиён. Чего тут ещё знать-то? Крепко их товарищ Сталин повыкорчевывал. Да ведь они как сорняки, из всех щелей прут. Ты ж должен понимать: без армии страны нет. Вон у нас сколько всего. Это же всё защищать надо. Мы ж до сих пор Западу как кость в горле. Они-то сами, нищеброды, голь перекатная, кроме бумажек печатных, ничего нет. Вот и хотят наши все богатства к рукам прибрать. Ищут таких-то вот, языкастых. А те и рады  армию позорить. Раньше говорили: идеологическая диверсия. А теперь говорят: демократия и плюризм.
Старики слушают Петровича, одобрительно кивая головами. От них исходит какая-то пружинистая сила, какая-то бесконечная уверенность в своей правоте.
Наливают в свои стаканчики. Мне тоже наливают. По запаху чувствую – чистый спирт.
- За Верховного! -Петрович махом выплёскивает содержимое стаканчика в горло. Все пьют, молча закусывают.
- За Сталина! – говорю я отчетливо, и опрокидываю стаканчик.
Все молча смотрят на меня. В глазах какое-то странное выражение.
- Сынок, у нас кто нынче Верховный Главнокомандующий? Мягко спрашивает Петрович. Я смущаюсь – Ну Путин вроде как…
- От мы за него и пили. А за Сталина первый тост был.
Весеннее солнце ласково греет спину. Вокруг морщинистые лица, слезящиеся глаза, запах спирта и сирени. Из какого материала делали этих людей? Они не собираются умирать. Разум их ясен. Сердце чисто. Ценности вечны. Родина одна.