Дети войны

1942 год. Воронеж, мне 7 лет. Идёт война. Мы жили при школе. Большой деревянный дом. Дедушка, Башмаков Денис Степанович вел труд, бабушка Ольга Ивановна – техничка или просто уборщица.
 
Ах, эта школа с её запахами и воспоминаниями.
Уроки музыки проходили в зале. Там была сцена и большой белый рояль. А уроки вёл Валериан Иванович (не изменяю имена и фамилии, может быть, прочитают родственники и им будет приятно). И вот бабушка просит, чтобы мы со Славиком (это мой дядя, бабушкин сын, но на 2 года меньше меня) побыли у него на уроке. Разрешает, сидим тихо-тихо, ребята поют «Полюшко-поле». Я слушаю, а Славика музыка поглощает полностью, потом дома он будет воспроизводить её и обязательно себе подстукивать.
А теперь запахи.
Война подходит вплотную и детей кормят в школе. Дают стакан чая – заваренный кофе и кусочек хлеба, ломтик – половинка от среза поперёк. До сих пор стоит запах этого чая и хлеба. Далее в школе размещается воинская часть и собаки. Их натаскивают бросаться под танк с гранатами (перед этим их не кормят, мы подглядывали). А сколько в школе было книг, их жгли прямо во дворе, костры были под 2-3 метра высотой.

Бомбили каждый день и по нескольку раз. Сидим в укрытии, может быть в бомбоубежище, но земля ходит ходуном и каждая новая бомба кажется упадёт на нас. Мы, дети научились воспроизводить сигналы тревоги, бегали по подъездам и пугали.

И вот настал момент, когда нам объявили: эвакуация. Начался плачь, крик, сборы в дорогу. Учительский обоз. Лошадь запрягается в телегу с высокими краями и там набросаны узлы, чемоданы, рюкзаки, мешки. В нашем мешке: мыло, спички, немного муки и жалкий скарб: брюки моего отца (о них расскажу позже), отрез на платье Любы (это моя тётя, бабушкина дочь). А вот лисий рыжий тулупчик бабушка одела на себя, а ведь было лето 1942 года – очень жаркое. И всю дорогу она поливала слезами.

Так начались наши скитания. Дорога бесконечная. Идём по большаку, камни в дороге, об которые пальцы разбивались в кровь. Сил уже нет идти.  Сажусь на дорогу, дальше не пойду. Бабушка: «Внученька, милая, пойдём, я тебе молитву расскажу». Ответ мой: «Что мне твоя молитва, у меня ноги болят». Просит своих дочерей меня понести (Люба, Тася, Аня) осталась одна Тася, а Люба и Анна уже умерли. Несут, ноги мои стучат об их коленки.
Нас постоянно догоняют отступающие войска, иногда на дороге шли вперемешку беженцы и армия. Вдоль дороги зенитки, по команде «Воздух!» бежим в рожь, в пшеницу по сторонам дороги. Падаю, об меня кто-то споткнулся и тоже упал. Стреляют на бреющем полёте.
Остались все живы и крик бабушки: «Валька-то, Валька у нас где»?! Тетки мои старше меня, Тася на 8 лет, ей 15, Анна на 10, ей 17 и Любе 19, спасибо им, не бросили на дороге. На одном из поворотов наш мешок упал, ждать никто не будет, сзади напирают: «Давай, давай»! Там идут телеги и люди и вот на повороте всё рассыпалось. Сидим плачем. Но Тася, самая боевая, побежала в деревню, привезла тачку на одном колесе, сложили всё и идём понурые, догонять. Навстречу нам солдат, стоит на широкой телеге во весь рост, вожжи длинные намотаны на руку, лошадь гонит во весь опор, злой, гонит лошадь быстрей и быстрей.  И бабушка моя: «Солдатик, как там Воронеж-то»? Ответ: «Воронеж! Туды твою мать, хрен догонишь! Куда прёшь со своим выводком?! Сворачивая вон на тропинку! Вот-вот немец прилетит»! А перед этим пролетел самолет – рама. Ему нужны были военные. И действительно, только мы отошли прилично, может быть километра два в сторону и дорогу стали бомбить. Мы видели взрывы, в учительском обозе тоже горе, погибли родители – дети остались и наоборот. Бабушка называла имена отчества учителей.
Идём и идем, осень, зима. Не помню название населённого пункта, но мы живём временно в доме, вернее в половинке, а наши соседи тоже беженцы: дедушка, невестка и два внука. У них коза и мне перепадало стаканчик молока. И вот хозяин дома потребовал плату за постой: «Ты дед отдавай козу, а ты бабка  брюки и тулупчик (я о них уже писала). Все в слёзы, крик, плачь, дед умоляет: «Ведь дети погибнут»!
 
Зимой, в январе, хозяин залез на крышу и развалил трубу. Холодно и варить ничего нельзя. Сидим, плачем, голодные и холодные. И вот открывается дверь и на пороге стоит лейтенант медицинской службы, а рядом медсестра, маленькая такая, а лицо в рябинках (оспа), хорошо помню. Лейтенант: «А вы что»?! – Поднялся шум и плачь еще больше. Бабушка всё объяснила. Команда лейтенанта: «Позвать сюда хозяина»! Приказ: «Если ты через 4 часа не восстановишь трубу, расстреляю без трибунала»! Бабушка подавала кирпичи хозяину и всю жизнь, когда молилась, то обязательно вспоминала солдата, который указал дорогу и лейтенанта.  Низкий поклон вашему отцу или деду от тех, кого они спасли.

Зима, тиф. Девочки лежат на полу все трое, бредят. Есть нечего. Не болеем бабушка и я, даже не знаю почему. И опять военные. Открывается дверь и на пороге солдатик, лет 17-18, не русский, узбек или киргиз. Увидел девочек больных на полу, вопрос бабушке: «Что с ними»? Ответ: «Болеют»! Солдатик достаёт узелок, а в нём три больших куска сахара (раньше были рафинадные головки), два из них отдал бабушке. Девочки выжили, поднялись, может благодаря тебе, солдат! Низкий поклон! Мы тогда все были одной национальности – «русский», а сейчас что делается  на национальной принадлежности, просто бессовестность. Может быть, прочитают дети, внуки, правнуки солдата. Низкий поклон!

И вот Зимой мы оказались в Мичуринске. Я представляла собой комок больного ребёнка. Мучил конъюнктивит, утром не открыть глаза, отмачивала слюной. Ни пальто, ни обувки. Завернули в дерюгу, принесли к врачу. Спасибо доктор!. Закладывали мазь но конъюнктивит остался надолго.  И ещё конечно чесотка и вши. Досталось детям войны.

1943 год. Мы в Жердевке, Тамбовской области. Первый класс. Война для нас закончилась. У нас пленные итальянцы. Как они играли на губных гармошках, как устраивали нашим девчатам танцы. Мне восемь лет. Мы торчим там, где весело.Пленные итальянец постарше (вероятно у него дома были дети) позовёт, по головке погладит и иногда угостит сахарком. В Жердевке сахарный завод, он на лошади возил мешки с сахаром, иногда вот такие окатыши приносил на ладони. Потом заболел, мне передали, что хотел меня видеть, пришла – слёзы в глазах.
 
Потом их не стало, отправили наверное на родину. Может быть прочтут об этом его потомки, может рассказывал… Ему было лет сорок.