Отец становился суровым...

 (из ранних стихов)

Отец становился суровым,
когда заходил в кабинет,
стоял перед столиком новым,
разглядывал старый портрет.
И вот на Девятое Мая
спросила я прямо отца:
– Скажи, отчего я не знаю
с вихрастою чёлкой юнца?
Он кто мне, ответь Бога ради?
Какую скрываешь вину?
– Он – брат мой. Тебе, значит, дядя.
Погиб он за нашу страну,
за жизнь молодых поколений...
Отец  пододвинул свой стул,
сел сам, взял меня на колени
и тяжко-претяжко вздохнул...
– А звался твой дядя Иваном.
В пятнадцать мальчишеских лет
в смоленских лесах, партизаном,
впервые он взял пистолет.
Под Оршей взрывал он «железку»
и немца стрелял в деревнях...
В тот вечер отряд перелеском
в землянки спешил на конях.
А хата же – вон она, рядом.
Ну, где ж пацану устоять? 
Братьёв обласкать быстрым взглядом
да мамку родную обнять...
Зарыться в душистое сено,
что стелет чердак пред тобой,
и с радостью, самозабвенно,
вдыхать до утра зверобой...
Последняя ноченька в хате.
Последней зари поцелуй...
Сдал Ваню сосед наш, предатель,
немецкая шавка, халуй.
Согнали сельчан на рассвете
на берег песчаной реки.
Старухи тянулись и дети,
седые брели старики.
Я видел, дочушка, воочью,
как мухи кружились у ран.
Рубаха изодрана в клочья,
На шее доска – «партизан».
Изрезано голое тело,
но взгляд отрешённый был чист.
И с губ онемевших слетело:
«Вражина проклятый, фашист...»
Лишила и зренья и слуха
Ивана фашистская рать.
Глаза отводили старухи.
Теряла сознание мать.
Уж пуля зверела в нагане,
а немец всё тело рубил.
– Прощайте, родные сельчане!
Я Родину крепко любил!
...Повисло молчание тучей...
В глаза я взглянула отцу.
Неспешной,  тяжёлой,  пекучей
катилась слеза по лицу.