Вечером

...однажды выдался свободный вечерок. Я сидел и курил на кухне, глядя в потолок. В бокале плескались последние капли виски, у меня не болели виски, да и вообще все тело. Оно устало от беспредела и в целом не имело присутствия на этой земле. Я рыжебородый хулиган и воспитан в огне. Часто лежу на дне, но не сижу на игле, хотя каждую субботу этого все больше хочется, - вот, валяться на полу в конвульсиях, и корчиться. Я это видел, я это знаю. В прозрениях порой прозябаю. Много читаю. Изучаю тело за телом, перелистывая их как холсты. Мои растения - деревья, не кусты.

В общем, выдался вечерок как-то раз. За стенкой слышалось замогильное пение, я рвал подушку, и кидался перьями. Подушка заканчивалась, тоска - нет. Я не молод и не стар, точно не сто лет в обет. Кашль пуще прежнего терзал мое тело, я выкинул сигарету и пошел заниматься делом. Но дела не спорились в руках. Мое сознание окутывал страх, вечерело и темнело на улице. Люди бежали под дождем, как промокшие курицы. Автомобили истошно сигналили, а фонари горели. Я сел за мольберт рисовать, но руки двигались еле-еле. В стакан плеснул я теплый глинтвейн, цвета грязной души, той, что за сотней дверей. В два глотка осушил стакан, закутался в кафтан, и стал рисовать её сарафан.
На холсте она выглядела порочно. Мой мозг осознавал с точностью, что она не Ангел. Будь такая в жизни, погнала бы палкой. Замогильное пение сменилось тишиной, и я остался наедине с ней одной.

Она манила меня, молила поцеловать. Не карать, не корить, любить, быть и не бить. Плыть с ней по жизни в потоке безудержной страсти. Опасности не опасности, если мы рядом. Она успокаивала меня взглядом, и морила голодом, не давая оторваться от её вида голого. В горле один за другим стояли комы, и в кому бы впал я, если б не святые иконы, которые на заказ я ни раз рисовал, приравнивая таким образом веру к соплям. Я их сглатывал, порой выплевывал в окно. За окном уже было холодно и темно. Ливень все так же уныло лился. А я на неё смотрел и молился.

Молился, чтобы быть рядом. Обрушиваться на землю градом. И каждому гаду вульгарному глотки грызть. Вместе держать одну кисть, одной кошке говорить "кис-кис". Целовать последний осенний лист, почерневший. Косточками вишневыми пуляться в прохожих, и внешне иметь общий вид вешний. За свой столешницей, руки сложив, я жив. Ты слышишь?! - Я жив! Я живу, жду, храню бережно жалящую сердце стрелу. Пусть и больно немножко, каждый палец колоть козьей ножкой. Все ложки и вилки, запуская в окно, считать про себя до числа сто. Молитвы, бренно вылетая, рассеивались по площади комнаты. Я рисовал в воздухе причудливые коды, ожидая у моря погоды, как ожидает поле ягоды. Привычка травить себя ядами в манеры вошла. Она встала с холста и ко мне подошла.
Развевался в походке её сарафан разноцветный, не дорисованный, нелепо надетый. Секстант из моей руки выпал и провалился в мир подземный, имеющий свою карту, так же натянутую на глобус. Есть тысячи остановок и ни одного автобуса. Есть сотня мест, куда можно держать путь, но меня там не ждут.

Она шептала, что сейчас не время. За стеной вновь разразилось громогласное пение. Мне стало больно, я упал в подушки и закрыл глаза. На долю секунды уснув, мне приснился квазар. Открыв глаза, я увидел её, рисующую на стенах мелом. А комната моя горела...