Про рифму

     У Маринки, моей одноклассницы и дворовой соседки, старшая сестра училась на первом курсе худграфа. Когда она меня нарисовала, я сразу поняла, что никакого художника из Ольги не выйдет. Потому что бледная немочь, проступившая под её карандашом, уж конечно, на меня не походила нисколечки! Я уточнила, поведёт ли она меня предъявлять в институт вместе с «портретом»? Выяснилось, что нет. Хотя это странно – как же они там должны понять, что на портрете именно я, а не вообще какая-то сирота казанская? Но успокоилась: не из-за меня, в конце концов, Ольгу попрут из студентов…
     Сама Маринка тоже была не просто так шестиклассница – она ходила во Дворец пионеров в поэтический кружок и поэтому вела себя сообразно: смотрела задумчиво, говорила меланхолично и то и дело записывала что-то в толстенький блокнот, лежащий прямо в кармане фартука.
     Я, впервые узнав, что она пишет стихи, страшно удивилась: по моему мнению, стихи писали только классики, а они уже все поумирали. Может, даже от стихов. Но Марина!.. Нет, это не укладывалось в моей голове! Я, конечно, пристала сразу: почитай да почитай, – но Марина ни в какую не соглашалась. А однажды всё-таки уступила моему напору. И я
внезапно решила тоже рискнуть – подруга, несмотря на всю свою поэтичность, умирающей не выглядела…
     Прискакав домой, я выдрала из середины тетрадки по математике двойной лист и села творить. Маринкина «Элегия» была про детство. Я не стала оригинальничать. «Помню детство», – написала я и задумалась элегично. А дальше пошло как по маслу, без всяких творческих мук и страданий, о которых как о необходимых атрибутах стихосложения говорили все, кто.
     Уже завтра я принесла свой скороспелый шедевр на суд общественности в лице Оли и Марины. Сёстры угнездились на диване и приготовились внимать. Мой голос дрогнул было от волнения, но я взяла себя в руки.
                Помню детство. Дом, окно. Берёзы.
                Где всё это? Где-нибудь вдали.
                И цветы – красивые, как грёзы!
                И на синих ветках снегири…
                Зиму помню, бабушкины сказки.
                До бровей укрытый снегом дом.
                И летят, летят с горы салазки!
                Ну, и я – с салазок, кувырком…
     Оля – может, поэтессе-сестрице назло, – меня сдержанно похвалила, но такая похвала промашку с портретом, всяко, не искупала. Марина взяла листок в руки, пошарила по нему глазами, потом подёргала бровью, посмыкала плечом и сказала, тщательно подбирая слова, что над стихотворением мне ещё нужно поработать. «Понимаешь? Слишком здесь много красивостей… Вот что это, например, за «грёзы»? Ерунда какая-то…» Я сразу поняла, что Маринке обидно стало, что не она эти самые «грёзы» в стих утолкала, а я. Но я смолчала. Нет, я даже, отдавая должное Маринкиному авторитету, смиренно согласилась поработать над «формой». И поработала прямо немедленно, сварганив взамен прежней рифмы новую: «берёзы – слёзы». Вышло даже ещё лучше, ещё жалостнее. Но Марине и это не понравилось. «Наш руководитель, – поджала она губы, явно кому-то подражая, – сказал бы, что это банально… И ещё. Где ты видела у дома брови?» Тут я свой опус у критиканши отобрала – поняла, что это у них семейное, – ни черта не смыслить в искусстве!..
                ***
     Марина сейчас профессор. Не знаю, правда, чего. Боюсь уточнять. Вдруг – кислых щей?
     Кем стала Ольга, мне тоже не известно.
     Зато я!..
     …Я стала счастливой!
     И я уверена: если любовь рифмуется не с кровью, – это и не любовь вовсе. Да-да!