Признания харьковского вийона 1

                "Я знаю всё, но только не себя"
                Франсуа Вийон


     Темень улочек, петляющих за Гоcпромом,
     Запах палой листвы всё живущее сводит с ума,
     Чья-то пьяная тень мельтешит у витрин гастронома -
     Я названий не помню - я помню дома.

     Здесь всё ветхо теперь, и ползут из щелей тараканы,
     Половица скрипит под нетвёрдой ногой старика,
     Чай снимают с плиты, а потом разливают в стаканы
     Животворную влагу крутого, как ртуть, кипятка.

     Здесь отец мой сидел с где-то найденной пьяною бабой,
     А меня, пацана, выгонял на трескучий мороз,
     Я на улице рос и в пять лет матерился не слабо,
     А в двенадцать меня принимали блатные всерьез.

     Я удары держал, а когда пропускал, то не плакал,
     Если кости ломали, сознанье терял, но молчал.
     Что ж осталось от детства? Лишь вечная драка,
     А другого я видимо попросту не замечал.

     Голод мучил меня, в школе мучили нудной наукой:
     Ты способный - учись. Я учился, спустя рукава.
     Вычитание цифр для меня было смертною мукой,
     Но зато с этих лет покоряться мне стали слова.

     Я стихи повторял, как монахи молитву,
     Каждой найденной рифме я в душе возводил своей храм,
     Подрезая карманы зажатой меж пальцами бритвой,
     Как заклятия, их  я всегда про себя повторял.

     И спасали они - я не гнил за колючкой колоний,
     Хоть вокруг, словно грушки, осыпались мои корешки.
     Раз в четырнадцать лет по совету очкарика Лёни
     Я в газетку забрел - что принес? - я ответил: стишки.

     Ухмыльнулся редактор: ты, я вижу, парнишка не гордый.
     У других всё шедевры, да вот не хватает корзин.
     Оставляй! - Я оставил, прошло в ожиданье полгода.
     Вдруг пришёл гонорар - с круглой суммою: рубль ноль один.

     Кто так всё подсчитал, и учёл в гонораре копейку?
     Я добавил полтинник - мутной жужки купил бутылёк.
     Пил в подъезде с горла, долго в сквере сидел на скамейке:
     Да, теперь я велик, но зачем же я так одинок?

     Вдруг очнулся - гляжу, а вокруг мои верные шкеты:
     - Чё? - совсем очмонел - у ментовки уселся кирной?
     Кто-то в бок саданул, кто-то дал докурить сигарету...
     - Ну, погнали !- я мчусь - лишь рубахи пузырь за спиной.

     Ну, погнали, родные, - какая еще там паскуда,
     В миг последний затрусив, застряла в дверях?
     Будет громкая слава, будет сладкая жизнь Голливуда
     И французские тёлки в Елисейских полях…

     Ну, погнали! - Мой Боинг взмывает над Фриско -
     Припадаю к бутылке и делаю первый глоток.
     Торопливая память, как глупая киска-мурлыска,
     В нетерпенье вонзает мне в грудь коготок.
   
     Двадцать лет за бугром догорают оплывшим огарком.
     Жизни поздний закат на висках проступил серебром.
     А теперь в никогда  обо мне не всплакнувший мой Харьков,
     Но одним он мне дорог, что в нём есть  Госпром.

     Рёбер тощий скелет, но закован в могучие латы,
     И векам не разжать из бетона отлитый кулак,
     Я увижу его, ну, а вас как увидеть, ребята? -
    Лишь сквозь толщу земли в заколоченных тесных гробах.

     Нас немного и было рождённых в войну малолеток, 
     Безотцовых, безмаминых, злых на жизнь, как сто тысяч чертей.
     И за сытость мы били генеральских откормленных деток.
     Скрыто детство моё - не отрыть из обвалов смертей?..

     Отстегнули ремни, стюардесса плывёт по салону –
     Рот растянут в улыбке, а в глазах поздней осени грусть,
     Обагряет октябрь остролистые клёны.
     Я не в осень, я в детство свое приземлюсь…

     Отработан удар, потому и не знает промашки.
     От такого  передние зубы летят.
     Вечно в ссадинах были на пальцах костяшки,
     Но зато слыл крутым средь окрестных ребят.

     В коммуналке сортир и по стенам  был даже задристан,
     Но меня не смущали ни вонь, ни бумажек гора –
     Тусклой лампочки свет открывал для меня Монте-Кристо -
     Запирался ночами и нередко читал до утра.

     А еще пару лет, как и все, увлекался  Тарзаном .
     Бельевые верёвки заменяли нам плети лиан,
     Но за дерзость полётов нередко платили слезами,
     Постигая на опыте неизбежность падений и  ран.

     Серый цвет нищеты был всего откровенней в одежде.
     Привыкали все так, что в ином на глаза не кажись.
     Лишь экраны кино в нас порою вселяли надежду
     На иную шальную красивую сытую жизнь. 

     Мчатся шкеты мои, я за ними едва поспеваю,
     Но один ты - никто - взяли в стаю - её и держись!
     Кто-то бегло прочтет и отбросит зевая:
     Всё стишки и стишки, да еще и за жисть…

     Карнавальную ночь мы смотрели на летней площадке,
     В клубе Ленина краткий устроив привал.
     В Людку Гурченко я, как и все, был влюблён без оглядки...
     Так зачем на беду я в тот вечер тебя увидал.

      Между предками шла: боров-папа и стройная мама .
      Я оставил  ребят и ушел за сияньем твоим…
      В проходные дворы завела меня детская память –
      Листья жгут - сладок мне горькой влагой пропитанный дым.

      Вновь встаёшь сквозь года - всё в обтяжку - сапожки и ляжки,
      Полушубок распахнут, и свитер - сверкающий тигр.
      Я с младенчества вор, ну а твой слишком честный папашка
      Мне с балкона орёт, чтобы я отвалил и затих.

     Я в отпаде - застыл, предо мной ты стоишь неземная.
     Бесполезно описывать - выйдет сплошное не то.
     Как к тебе прикоснуться?- И сегодня я даже не знаю.
     Легче банк грабануть и уйти от облавы ментов.

     Как последний пижон, вёл за ручку тебя до подъезда,
     Всё о книжках бубнил и, как спичка, сгорал от любви.
     Разве мог я посметь утащить за собой тебя в бездну?
     Отвалил - только счастливы ль годы твои?

     Третий муж - не подарок - и старый, и грязный, и пьяный  -
     Хочешь сразу с балкона, а хочешь по лестнице вниз?
     Только, знаешь, давно просветлели черты уркагана,
     И папашка бы твой не узнал меня нынче не в жисть.