О Джиме Моррисоне и немного о Курте Кобейне

Он появился в одном из моих
                снов.
В белом костюме, небрежно
        зажав сигарету в зубах.
Вёл себя так,
словно мы были знакомы
                сто
                тысяч
                лет.
     Мне ничего не оставалось,
          кроме как сказать ему:
“Джим, привет.
     Как поживаешь, Джим?
          Сколько лет, сколько
               зим
                прошло с тех пор,
как мы говорили, казалось бы,
     ни о чём?”
Закуривая, он небрежно
                дёрнул
                плечом.
“Да, детка. Случается и такое.
     Так что ж, не иссяк вопросов твоих
          поток?
              Пожалуй, пойдём”.
Протянул мне пальто.
А я завязала шейный платок.

Мы брели по ночному городу,
          умывающемуся дождём.
Не спеша с губ роняли
     бусины слов
          о том,
            как отыскать непросто
                капли смысла
                в бездонном потоке бытия,
            как с обвислых
                веток сознания
                спелых мыслей можно срывать
                плоды.
       Как с головой не скрыться
            под потоками
                пустоты,
                льющей отовсюду.
  Как удержать себя в руках
            и не переколотить
                всю посуду
                в доме,
                пытаясь вынести вереницы дней
                ехидный оскал.
Он сказал, что чертовски
                устал
     от этого всего, от музыки,
                от стихов.
Я плевала липкие комки
          протестующих слов:
     “Нет же, послушай,
                всем нам кажется
                порой,
     что мы занимаемся вовсе не тем,
          чем должны.
И, натыкаясь на неприступную
     твёрдость стены
          непонимания самого себя,
               будто мыши, мечемся из угла в угол.
     Зубами скрипя,
          пережить минуты этого ада…”
Он вновь закурил.
     “Знаю, надо.
          Детка, брось. Говорил же сам –
               воспринимай всё как есть,
                просто.
Поэтому, прежде чем прыгать
     с помоста
          дней, давай-ка
               поддержим данную традицию”.
А вообще, ему уже нужно было идти
                на репетицию.

Там-то мне и случилось
                его потерять
средь хоровода нетрезвых лиц,
     хитрых смешков,
          кокетливых взмахов ресниц,
рёва музыки, топота множества
                ног,
     бутылок, льющих в стаканы
                густой портвейн.
Там, по дороге из комнаты в комнату
               мне встретился Курт Кобейн,
                ведомый товарищем под руку.
Его глаза светились
     невыразимой печалью
          и тоской,
а шёпот всё больше смахивал
               на сдавленный в горле
                вой.
     “Встретимся в холле” мне шепнул
                и, шатаясь, дальше побрёл,
     но так и не явился на встречу.
Ушёл ли. Пропал ли.
          Просто исчез,
               оставшись никем не замеченным.
     И ни единая душа
          не в состоянии была
               мне сказать, где он, что с ним
          и был ли он сам.
Однако Джима я всё же нашла.
Он оказался мертвецки пьян.
     Закрывшись в одной из комнат,
          лежал на кровати,
               вперив неподвижный взор
          в гробовое молчание
               дверных замков.
     Дошедший
          до крайней точки отчаяния
от осознания неотвратимости
                вечных скитаний
     по дорогам
              чужих
                снов.



(25.о4.2о12)