Любовь и бананы

               Как это обычно бывает с занятыми людьми, болезнь меня настигла внезапно, на ходу, на бегу, совершенно некстати: страшный диагноз, срочная операция. При выписке оказалось, что будет нужна ещё одна - "не сейчас, месяца через три". Муж и сыновья были в панике от такой  беды, но особенно переживали мои родители.  Жили мы тогда в пяти тысячах километров от них в маленьком городке на берегу Татарского пролива, и они уже не могли сами добраться к нам на остров - маме шёл семьдесят шестой год, а папе исполнилось восемьдесят как раз во время моей больничной истории. Ежедневные телефонные звонки с мамиными уговорами "немедленно приехать" и папиными вздохами никого не успокаивали, а только добавляли тревоги теперь уже за их состояние. Не ехать было нельзя, ведь после  второй  операции шансов на поездку оказалось бы в два раза меньше...  Сын Егор взял отпуск и отправился за билетами "на материк".
        За многие годы жизни на Сахалине  авиаперелёты стали для нас такими же привычными и обыденными, как для кого-то - езда на междугороднем автобусе, и в один из ноябрьских дней, проделав все нужные взлёты и посадки, мы с сыном уже через несколько часов блаженствовали  в тепле родительского дома. А через несколько дней дальняя и близкая родня дружно отпраздновала папин юбилей, отложенный из-за моей болезни.
        О, сколько рассказали мне тогда разнообразных историй  про ошибочные диагнозы и про фантастические медицинские возможности  крупного  областного центра... И только старший сын Юра, со студенческой поры обживший город, без разговоров повёл на консультацию к  известному профессору. В тот же день я уже лежала  в маленькой  больничной палате – операция  требовалась срочно. Отходя от наркоза, в полубреду,  вспоминала любимые с юности строчки Цветаевой: « Кто создан из камня, кто создан из глины, а я – серебрюсь и сверкаю...»  Не имея сил даже просто повернуться, строчку за строчкой шептала я свои и чужие стихи о радости  жизни. Так начинался мой новый творческий этап: " У окошка больничной палаты в свете уличного фонаря на каких-то бумажках мятых я стихи пишу втихаря. Столько лет ничего не писала, и, казалось, была права. А сегодня – не удержалась, и они растут, как трава. Вперемежку – свои, чужие, строчки, рифмы, слова-слова... Может, слишком всё обнажили, и не стоило рифмовать? Но, мучительно стиснув руки, запрокинув в мольбе главу, заплетая в созвучья звуки, вдруг поверила, что живу. У окошка больничной палаты в свете уличного фонаря  я стихи пишу, с этой даты снова рифмами говоря".
        После выписки  из клиники  я едва держалась на ногах и не могла ничего есть не то от наркоза, не то от запаха лекарств. В родительской квартире большую часть дня и ночи спала, удобно устроившись на диване напротив телевизора. И каждый раз, просыпаясь, находила на подушке папино угощение: то краснобокое яблоко, то оранжевое солнышко мандарина или апельсина,то прохладную кисть винограда. Мой восьмидесятилетний папа, видя, что гостинец не  попробовали, не слушая моих отговорок, снова и снова, который раз за день, одевался  и бежал  на  небольшой  базарчик  между домами. А мама не умела сочувствовать молча - она грузно входила в комнату, шумно усаживалась в кресло и начинала убеждать: «Как это так - ничего не есть?  Ты же так совсем ноги не потянешь. На, хоть бульончик выпей». Замечательный душистый бульончик из настоящей деревенской курицы  при малейшем приближении ко рту вызывал приступ тошноты и удушья, и огорчённая мама  отступала  вместе с бульоном. Но постепенно мне становилось лучше. Проснувшись в один из дней, я увидела на подушке желтый полумесяц банана. Его сладкий запах был даже приятен  и напомнил давнюю историю. Воспоминания детства неизбежны в родительском доме, а особенно, в положении заболевшего ребёнка, за которым ухаживают... И эти фрукты на подушке, и бережное внимание, и тревожные голоса будили мою память.
       Папа работал редактором газеты, часто ездил в командировки, иногда даже в Москву, и обязательно привозил нам самые разнообразные лакомства. Особенно мы любили грецкие орехи, поедание которых превращалось в игру – старший брат или папа усаживался на порожке между комнатами и раскалывал орех, а кто-то из нас поворачивался спиной к нему и на вопрос: «Кому?», называл имя. Со смехом и воплями орех отправлялся тому, кого назвали, а нам уже подавали другой. Грецкие орехи  так навсегда и остались для меня папиным подарком. Даже когда у меня появились свои дети и мы уже жили далеко, посылки с грецкими орехами и кожаными кавказскими тапочками папа присылал  нам из курортного Железноводска. Бананы – тоже папин подарок: однажды зимой  он  привез из Москвы целую авоську тщательно укутанных гроздей. Шли шестидесятые годы - в Сибири ещё такого фрукта не знали, и то ли продавец подшутила над  провинциалом, то ли все они были такими, но довёз  их домой папа совершенно зелёными, как трава, твёрдыми и безвкусными, даже с какой-то горчинкой. Собравшись, как обычно, за большим круглым столом, мы взяли  в руки по банану, глядя на папу, очистили шкурку и... клейкая  жесткая масса заполнила рот. Проглотить её никто не решился, и всю авоську немедленно и безжалостно выбросили. Несколько лет потом нам их не покупали, уверенные, что  не любим. И только, когда они в изобилии  появились всюду, мы бананы распробовали. Сегодня эти желтые связки  зимой и летом лежат во всех овощных и фруктовых палатках и магазинах  и стоят порой дешевле  яблок. Вот один из таких привычных на глаз и на вкус лакомств благоухал сейчас на моей подушке. Я и не заметила, как  банан был съеден.
      Заглянув в очередной раз, папа  радостно вспыхнул – его тактика удалась: дочь начала есть. Он опять побежал на рынок, теперь уже точно зная, за чем. Блюдо с бананами торжественно водружено у моего изголовья, а  папа  безмятежно и сладко похрапывает в кресле у телевизора с газетой в руке.
       Мир и покой  привычно вернулись в  дом, а  любовь никуда  и не уходила.