Марк Шагал

               
               

                Поэма

                «Во мне растут зелёные сады.
                Нахохленные, скорбные заборы...»
                Марк Шагал

«...истинное в искусстве всегда чуть сдвинуто, чуть косо,
        чуть разорвано, чуть не закончено и не начато,
               тогда пульсирует волшебство жизни»
                Юрий Трифонов
   
                1
               
В распахнутом окошке волшебная страна.
Постой, не злись, не смейся – она не всем видна.

В ней рави, отдыхая, на лавочках сидят.
В ней счастливы коровы – их мясо не едят.

И вдоволь хлеба с маслом у тамошних детей,
а облака теплеют от их смешных затей.

Мы в камушки играем на берегу реки,
цветные хороводы нам водят светляки.

Там в домике уютном один малыш живёт,
его ласкает мама и деточкой зовёт.

О, добрые соседи, все люди там друзья,
хотим в страну такую и ты, и он, и я.

                2

...Был день, который солнце подожгло.
Кричали люди, пахло дымной гарью,
блестела нитью голубой Двина.
Я не дышал. Душа моя летала
над Витебском, я на пожар смотрел –
повсюду лица цвета жжёной охры,
огня неистовство, углей кометный след.
Ожог рождения пылает на щеках
и пламенеют непокорно краски.

                3 

По тонкому лучу –
щекоткой босых стоп.
Я там заполучу
цветной калейдоскоп

из розовых дождей,
сиреневых окон,
задумчивой моей
неповторимый тон

и ландышевый свет
любимого лица.
И кроткий силуэт
субботнего отца.

                4

Там топчутся козы, там тополь растет в три обхвата,
там с блёстками вата лежит круглый год за окном.
Телега, гуляя, скрипит на дороге горбатой,
и дом как тележка, проходит в проулок с трудом.

Синкопы заборов запрыгали с горки на горку.
Вечерняя тень у домишек закрыла глаза.
У скрипки пронзительной преданный слушатель – дворик,
в нем главная живность – корова, петух и коза.

Бежит в парикмахерскую коробейник залётный,
на лонже вращаясь, циркачка как фунтик парит.
Крылатой ошибкой летает по небу селёдка,
и эту ошибку соседский дедуля боготворит.

Отважно за церковью выпятится синагога,
цветные окошки, отскобленные полы.
Коровку свою обиходив, телёнка потрогав,
теряет молочница голову от похвалы.

Всесильный, карминный и синий, научится случай
являться к художнику – тот от любви занемог.
Взобьёт, как подушку, во-о-н ту фамильярную тучу,
любимой под локоть подложит пушистый комок.

И вживлены в рамы, как стекла, двойные портреты
счастливых любовников, кудри – в ромашках с полей.
Под стенкой белёной, как следует солнцем прогретой,
сутулится мудро на лавочке старый еврей.

Ученым перстом погрозит недоверчивый ребе, –
местечковый гений! распишет плафон Опера!
Любовь обитает, конечно же, только на небе,
на фоне букетов, на лоне красы и добра.

Забыла сомнения, чопорность преодолела,
что к сласти ребёнок, стремится к смешному дружку.
Она улыбается, Эйфелева королева,
горластому рыжему витебскому петушку.

В груди у жонглёра мятежная скрипка запела,
ах, Витебск сиреневый, детством до края налит.
А жизнь, хлопотлива, как вечно прекрасная Белла,
влечёт и дурманит, и пряным рассолом поит.

                5

Цирк серебряный и голубой
задышал, засвистел, запроказничал!
Замахал бутафорской трубой, –
шут-ковёрный, смеялся и важничал.

Арлекин расстарался в дверях
для почтенной и менее – публики:
– К нам спешите, входите и – ах!
Вход вам стоит гроши', а не рублики.

Завершает гимнаст перелёт
на трапеции к девочке влюбчивой
и косится: а вдруг промелькнёт
Коломбины тюльпанная юбочка.

Коломбина дерзка, как гроза.
Колет шуточкой, словно иголочкой.
И блестят озорные глаза
под летящей угольной чёлочкой.

Шапки оземь, – и кинулись в спор,
силача победой одаривая.
– Ай-я-яй, ну и хват, глянь, жонглёр! – 
клоун сыплет, на скрипке наяривая.

Ну а тот разошёлся вконец,
только ахают зрители в креслицах.
Он жонглирует – вот молодец! –
разноцветными днями и месяцами.

Формой зрелища праздник отлит,
всё местечко восторженно хлопает,
и наездница птицей летит,
и лошадка радостно топает.

                6

Ангел томится по грешной земле:
– Дивный портрет у тебя на столе,
ну как заглянет хозяйка,
чёлка, перчатки из лайки.

Мне не пристало о ней говорить –
в холоде вечности должен парить...
Хоть погляжу в полглазочка, –
чудная Евина дочка!

Ай да художник, бедней, чем Ио'в,
голые стены, обшарпанный кров,
а девушка любит плутишку,
мила и покорна, как мышка.

Ангел неправедный с неба упал,
чувства земные он к людям питал.
Крылья налиты багрянцем,
падает протуберанцем.

'А что такого?' Да это скандал!
Кто, изумлённый, такое видал?!
Лишь улыбнётся художник –
ангел, а пьян, как сапожник. 

                7

В старом доме пространство для фресок и образов,
одевается декорациями новорождённый ГОСЕТ*.
Куролесит за домиками солнце злое и охристое,
и подглядывает из окошечка за соседом сосед.

Вдохновенно озвученный голосом Соломона Михоэлса,
город спорил, смеялся, влюблялся, оплакивал, пел,
собирая актеров, словно зёрна из колоса,
в урожай мизансцен, монологов, поэтических стрел.

– Ну зачем столько зрителей, –
                плакал художник взволнованный, –
они топают, хлопают, что-то жуют и кричат!
Но опять обнимался с актёрами город, глядящий раскованно,
образуя невиданный ранее конгломерат.

Эта дерзкая кисть разукрасила жесты реб Алтера**,
и скрипач нарисованный чистой мелодией звал
за мечтою студента, модистку, бухгалтера.
Контрапункту творцов аплодировал бешено зал.

Голос длиннобородых пророков – услышь его
сквозь гудение времени, сквозь шутовской маскарад,
и когда два художника встретятся – кремнем Всевышнего
высекается искра, и ярко играет талант!
__________________
      * ГОСЕТ  – Государственный Еврейский Камерный Театр
      ** реб Алтер – персонаж пьесы Шолом-Алейхема «Мазлтов»

            8

Я – Эльягу, пророк-иудей,
просто странник с нищей котомкою.
Я согбен от несчастий людей,
от обиды, ползущей потёмками.

Нет, уже не найти на земле
мне надежды горячей сияние...
Упаду в облака на заре
в утро зябнущее и раннее.

Тихо. Город пустынен, как лес.
Крепко спят горожане и приставы.
Смотрит око с разъятых небес,
око Божие с жалостью пристальной.

И молитву смиренно творю
под слоистым облачным холодом,
а клюкою тропу проторю
в небесах над Витебском-городом.

Над изломом голых ветвей,
над рябиной у дальней околицы...
Во спасение в службу церквей
Илия и по-русски помолится.

Неприметен, как путник простой,
всё якшался с пропащею братией.
Да простится бродяге за то,
что он плакал перед распятием.
               
                9

Слепая сила снова жертву ищет,
наперекор молитвам и крестам.
И вран кричит, и горе волком рыщет
по осиянным памятью местам.

Отшельником в свою укрыться но'ру,
газета с некрологом, пощади!
И человек спелёнутую Тору*,
как детку, нежно держит у груди.

Уж черной пропасти живого тела мало,
двоит и давит, с лязганьем дохнув.
Пророчески горюет кисть Шагала,
на кладбище ворота распахнув.

Звезда Давида** больше не спасает,
из всех несчастий выбирайся сам, –
водой летейскою прозренье утишает
и готику тревожит Мандельштам.

Все больше разрастаясь, крылья ночи
накрыли землю, свет затмив дневной.
И видят счастье внутренние очи
лишь в прошлом, обернувшись, за спиной.
_______________________
*Тора – Пятикнижие Моисеево. Здесь (в физическом смысле)
        свёрнутые свитки с рукоятками 
** Звезда Давида – шестиконечная звезда, «Щит Давида», один из
        символов иудаизма               

                10

Это время мимозы пьянит и поёт,
как напиток любви непригубленный,
это солнце лесбийское* пляшет и жжёт,
красит золотом кожу возлюбленной.

Это парень и девушка нежно глядят
друг на друга, касаясь коленами,
от нескромного взгляда зевак уходя,
словно бродят родной Митиленою.

И сиринги пастушеские гудят
у косматого Пана без устали.
Это Дафнис и Хлоя, обнявшись, летят
высоко над землей белорусскою.

________________________
*лесбийское – события в романе Лонга «Дафнис и Хлоя», который
              был иллюстрирован Марком Шагалом, происходят на
              острове Лесбос, в окрестностях города Митилена (Митилены)

   
Иллюстрация - Marc Chagall "Artist"


Номинация на 1-ом Конкурсе объёмных произведений.
                Международный Фонд Всм