Если долго всматриваться

                А.С.         

         Да, я смотрел слишком долго, и, в конце концов, она тоже меня разглядела. Но – странная вещь – мне не стало от этого хуже. А я так боялся, так боялся…
         В её шёлковой темноте было настолько тихо, что если волны замедленного влажного воздуха приносили откуда-нибудь малейший шорох, мне казалось, это происходит внутри моей головы. С удвоенной, утроенной – нет, с увеличенной в десять раз громкостью. Мои собственные шаги, моё дыхание, хруст пальцев – всё это могло бы быть невыносимым  стуком и скрежетом, если бы я не заботился о том, чтобы удерживать себя от лишних движений.
        Я шёл с закрытыми веками и видел.
        Сначала я видел только темноту. Раньше я думал, что видеть темноту – значит, не видеть ничего. Но теперь я знаю, что это не так. Темнота играла моим зрением: струилась оттенками, закручивалась в узоры, лепила силуэты… Темнота лилась в мои лёгкие приятной прохладной тяжестью, и мне хотелось дышать и дышать… Но чем отчаянней я вдыхал темноту, тем больней был звук внутри меня. Поэтому я не мог позволить себе дышать так глубоко и часто, как я желал.
        Я всё шёл и шёл, осторожно, вытянув руки вперёд. Темнота скользила меж пальцев – прорезанная ими, покромсанная на шёлковые лоскуты, оседала под ноги. Я шагал по ней, а она – раздавленная, растоптанная, – вырастала и уплотнялась, сплеталась в неясные пока ещё очертания. Само время казалось липкой смолой, и я не знаю, сколько его прошло, прежде чем я увидел больше. Я увидел, что моя бездна так черна, только если бояться заглянуть ей в самое сердце.
        Но топкие картинки тянули и тянули куда-то моё зрение – вглубь, в пропасть… И там – я понятия не имел, близко или далеко от меня – вдруг делались чётче. Я начал различать больше оттенков, потом – всё настойчивей – целые цветовые пятна. Оставалось совсем немного, и я понял: люди.
        Был мальчик, который играл с собакой. Тощая дворняга ласково тычется мордой в ладонь… Смуглая рука треплет косматую рыжую шерсть…
        Потом другая рука: дорогие часы, белая ткань рукава… Бульдог со слюнявой пастью…
        Толстые пальцы. Массивный камень в потемневшем от времени кольце. Серый лоск, породистая холёность…
        Длинные красные ногти… Крохотный ошейник… дрожащее, почти игрушечное щенячье тельце…
        Морщины и мозоли… Шрам на кисти… Вытянутые челюсти охотничьей.
        Пальцы, ладони, возраст… порода, шерсть…
        Руки гладили собак. (Кошек, крыс, черепах…)
        Руки, бесконечное множество рук.
        Но только ли это?..
        Руки нажимали на кнопки, ставили печати, расстёгивали и застёгивали пуговицы, резали, били, строили… Руки держали брёвна, бутылки, карандаши, пакеты с мусором, шприцы, гелиевые шары, пистолеты… Руки убивали, принимали роды, печатали и тратили деньги, обнимали, шлёпали пощёчины… А я смотрел, смотрел, смотрел и не мог понять: что ими всеми движет? Тогда я взглянул на свои собственные ладони. Но не нашёл в них ответа.
        Руки, руки… Отлаженные действия, импульсы… звания, профессии, роли…
        Я видел всё. Но что бы ни происходило перед моими глазами – рябая, пёстрая ткань, в которую вылиняла темнота, – всё сводилось к одному: рождение и смерть.
        Рождение и смерть. А то, что между ними, бесконечно дробится, расползается, рассыпается на песчинки. И каждая из них – неповторимая копия другой. И кем бы мы ни были, как бы ни ветвились варианты наших судеб, мы никогда не перестанем быть песком.
        И чего бы мы ни желали…
        Я спросил себя: а чего желаю я сам?
        Они проносились мимо меня, эти люди, они с чудовищным шумом проходили насквозь, через мою кровь и кости, и оставляли мне каждый часть себя. Всё, что было у них, делалось моим. Всё, что они могли, мог и я. И то, о чём они только мечтали, я мог. Так чего же мне ещё желать?
        Я сам лепил их из того, что сначала было просто темнотой. Я раздавал им лица… заглядывал каждому в глаза…
        И этими глазами всматривалась в меня моя бездна. А я шёл над ней, по канату с закрытыми веками, и видел. Если бы я сорвался вниз, может быть, кто-нибудь сказал бы, что я продал ей себя за возможность обладать всем. И в этом была бы доля истины. Внезапно я понял: у меня действительно есть всё, чего только могут пожелать люди. Но самого меня как бы и нет среди них. Потому что сам я не желаю абсолютно ничего из того, что им нужно.
        Тогда кто же я такой?
        Океан песка.
        В моих силах всё. Всё, кроме того, чего никогда не желала ни одна из песчинок. И если я сам чего-то желаю, то только этого.
        Только этого… и вряд ли всерьёз.
        Я шёл над бездной по канату. Каждый мой шаг мог стать для меня последним. Но как было чудесно: я пуст… я свободен. Я счастлив!
        «Я счастлив!» – кричали мне со всех сторон те, кому я так щедро раздаривал лица.
        «Свободен… пуст…» – напоминала темнота, из которой все они вышли.
        И я это слышал. Но слышать было больнее, чем видеть: голоса шевелились внутри моего черепа; сердце перегоняло их с кровью по всем сосудам. Казалось, ещё один удар – и мозг не выдержит напора. А ведь я совсем недавно боялся причинить себе боль одним лишь дыханием.
        Тогда я осознал: я не желаю ничего, кроме тишины. Но, чтобы она наступила, нужно уничтожить весь этот маскарад, замереть, перестать дышать… И я сделал это. Я стёр все лица. Я развеял по ветру океан песка. Но она по-прежнему вглядывалась в меня шёлковыми глазами своей темноты и ждала. И её – мою бездну – я стереть не смог. Я завис над ней на полушаге – не двигаясь, не делая ни вдоха. И никого, никого не хотел больше видеть. Но то лицо, которое вдруг возникло передо мной, было не из тех, кого я создал.
        Это был я сам. В детстве. Я сидел на полу, свесив ноги в погреб. Мне казалось, там спрятано нечто особенное – то, чего не найти больше нигде. Какой-то ключ, ответ на все мои вопросы. Но там было темно и слишком высоко, чтобы прыгать. Я сидел и просто смотрел внутрь…
        И мне захотелось спросить у себя: почему я не принёс лестницу, не включил свет?.. Но моё лицо ничего мне не ответило. Я попытался похлопать себя по плечу – рука прошла насквозь, как только что проходили сквозь меня те, кого я видел. Выходит, это он создал меня – этот мальчик с моими чертами лица. Он выдумал меня, всматриваясь в погреб, и теперь я пялюсь на него оттуда и не знаю, что мне делать дальше и как долго я ещё смогу не дышать.
        Но ведь моя рука прошла сквозь него – значит, это его не существует, а не меня. Хотя – ведь получается, что и меня тоже…

        Моя рука, не ощутив препятствия, коснулась бурых досок на полу. Теперь я мог дышать – без боли – и мог болтать ногами, сидя на твёрдой поверхности. Я вернулся…
        Кажется, я всю жизнь просидел там, глядя в погреб. А может, так оно и было. Я посмотрел на руки, закурил… Я очень стар, мне тысячи лет… И всё это время я боялся заглянуть Ей в самое сердце.
        Боялся спрыгнуть.
        Но после того как я удостоился её взгляда, она оценила, что я способен его выдержать. Она меня отпустила. Я знаю: придёт время, и она снова примет меня в свою шёлковую темноту, примет уже без права возвращения. И мне там будет ни хорошо и ни плохо – там будет никак. «Никак» – это так, как не может быть здесь. Поэтому, пока я здесь, я волен делать всё, чего пожелаю – насколько хватит моих сил.
        И пока я ещё в состоянии чего-то желать.


       апрель 2012