чужой молитвы безучастный цензор

Мой сон был чуток. На чужой постели,
за тридевять земель от небоскрёбов,
в названье не имеющем, селенье,
оставленном и родиной и богом.

Приветливо впустили незнакомца,
чем было накормили, напоили,
спросили: «Кто да кем кому придётся?» -
и на полу в передней постелили.

На новом месте сон всегда тревожен -
не просто изменять своим привычкам.
Едва уснув, я снова был разбужен -
в углу украдкой кто-то чиркал спичкой.

Невольно приподняв на локоть тело,
я приоткрыл глаза, на вздохе замер,
и видел, как прелестное виденье
бесшумно проплыло перед глазами.

На цыпочках, в сорочке с кружевами
горящую свечу, обняв ладошкой,
какую-то невинность замышляла
девчонка - лет пяти-шести, не больше.

Я тронут был. Наверно улыбнулся,
дыхание бесшумно набирая.
И, видит бог, я не пошелохнулся,
боясь спугнуть виденье-изваянье.

Сначала было просто интересно
смотреть, как та, окутанная тайной,
безопытно с груди снимает крестик
с запутавшемся в волосах гайтаном.

Сняла. И, положив на табуретку,
придвинула к нему огарок свечки.
Тихонько опустилась на коленки,
придвинулась, вздохнула так беспечно.

И так нелепо, приподняв ресницы,
глаза в глаза, как будто с Ним на равных,
сложив ладошки, начала молиться
О чём-то очень важном, очень главном.

Я был надломлен, уничтожен, свален,
смотря как та по-детски неумело,
безамплитудно шевеля губами,
дыханием молитвы руки грела.

В эмоциях вытягивала шею
и, голову склоняя влево–вправо,
делилась с богом  чем-то сокровенным
и с ним была действительно на равных.

Сказала, сбилась с мысли, помолчала,
подобрала слова, взяла дыханье...
Словарного запаса не хватало -
задумалась, и помогла руками.

И это не был просто детский лепет.
Я слушал, восхищаясь раз от раза,
лишь изредка вставляя междометья
и за неё доканчивая фразы.

Хотелось подсказать, но то не к месту.
Её несовершенство подкупало.
Мои слова Ему не интересны -
красивые, но искренности мало.

И на неё взирая осторожно,
изнемогая от прилива крови,
я понял лишь теперь, что я безбожник,
что крест мой – украшение, не боле.

Затёкшая рука уже болела,
уж чувствовалось в ней оцепенение,
но пренебрёг я неудобством  тела,
боясь нарушить волшебство виденья.

В такое разве мог вчера поверить?
Такого и придумать невозможно.
Молитва ж подходила к апогею -
отчётливо расслышал: «Ты поможешь?»

Так искренне, так трепетно, так чисто,
как только непорабощённый разум,
и с долею такого оптимизма,
что даже я поверил в её святость.

И на глаза вдруг накатила сырость,
и сердце отозвалось канонадой,
что испугался  я –  вот-вот и выдаст
присутствие свидетеля обряда.

Сентиментальность вроде как не в моде,
но слёзы навернулись как-то сами.
И захлебнулась вся моя природа,
возвысилась и слилась с небесами.

В заплаканных глазах терялся облик
и, чтобы  удалить слезу с ресницы,
повёл рукой, но сделал так неловко,
что скрипнула иуда-половица.

Один лишь звук. И ожиданье чуда
в момент переродилося в тревогу.
Девчонка повернулась, ужаснулась,
вздохнула так, как смертные не могут.

И всё оборвалось. В смятении пылком
в испуганных глазах блеснули слёзы.
Задула свечку со второй попытки,
схватила, обожглась горячим воском,

стерпела боль и маленькой ладошкой
уже в движении крестик подхватила.
А далее, беззвучно, словно кошка
к кровати босиком засеменила.

Остановилась, вспомнила про спички,
Метнулась взад-вперёд, но  побоялась
и... на постель, прикрыв ладонью личико,
и скрылась с головой под одеялом.

Я проводил её виновным взглядом.
Виновным, а отнюдь не виноватым.
И ничего доказывать не надо.
Готовый быть немедленно распятым,

я рухнул, руки в стороны расставив.
Я не уснул, я знаю, что не вправе...
Звенели нервы полною октавой:
«Ты детскую надежду обезглавил.

Ты вор, грабитель  – здесь тебе не место.
Ты запятнал гостеприимство ложа..." 
И я покорно признавал  злодейства,
в грехе своем, раскаиваясь лёжа.
 
Мне было стыдно, было так паршиво...
Я б отдал всё, я сделал б все, что в силах,
чтоб детское желание свершилось.
Исполнилось всё то, о чём просила.

И я не знаю, есть ли мне прощенье?
Чужой молитвы цензор безучастный,
ценою страшной внёсший измененья
в чужую жизнь, и этим сам несчастный.

Я петухов не ждал, вскочил оделся,
от завтрака любезно отказавшись.
Чуть не обидел, благо, извинился
и чуть слукавил, на гастрит сославшись.

Я покидал радушную обитель
с глубоким чувством самооскверненья.
Сказал негромко: «Если что... простите...»
И, поклонившись, тихо хлопнул дверью.

А за стеною  – в недрах одеяла
чуть всхлипывало маленькое чудо.
Её другая правда удручала:
«Наверное, ругать за спички будут»

18.04.12