Будем современны!

(комментарий к Прохорову)
«Я вижу будущее России как страны, населенной современными людьми, которые высоко ценят                образование и культуру, заботятся о своем здоровье, толерантно относятся к людям других традиций и национальностей, открыты миру и стремятся интегрироваться в глобальное социальное пространство… 
                МИХАИЛ ПРОХОРОВ: НАСТОЯЩЕЕ БУДУЩЕЕ»
I
Свою попытку комментария к программе Прохорова я предварил эпиграфом из трех ее строк, в которых, на мой взгляд, она уже вся содержится в свернутом виде: ЧЕЛОВЕК И СОВРЕМЕННОСТЬ. Имея это в виду, я хочу поделиться соображениями в связи с некоторыми моментами программного послания, которые я почувствовал особенно значимыми.   
Мне нравится, что автор смело отбрасывает такой бородатый, философско-исторически нагруженный штамп, как «судьба»: «Вопреки расхожему мнению у России не существует никакой исторически предопределенной особенной, трагической судьбы…» Именно так!.. В данном случае  расхожее мнение порождено недомыслием, ленью и рабством духа.
Древнейший символ «судьба» всегда выражал непреклонную и непреодолимую власть над человеком сил природных, земных и небесных. Таков был античный рок, который мы в состоянии понимать, потому что остаемся пока еще смертными, как и люди античности. Таково было и средневековое провидение божье, которое при попытке его понять сводится к тому же античному року, облаченному в церковно-исторические одежды. С эпохи Возрождения человек пытается «взять судьбу в свои руки» – так появляется  ее светская формула, которую Гегель, ссылаясь на Наполеона, прочитывает как «политику – рок нового времени». Любовь к этому року проповедовал Ницше, к нему же всё креативное призывал Шпенглер. Цивилизация земного шара пошла по пути этого рока политики и техники. Если мы хотим выжить, мы обязаны идти этим путем, даже если он нам нравственно подозрителен (кстати, война – рок в чистом виде: не хорошо и не нравится, а надо идти и убивать). Рок есть рок: тех, кто упрямится, нежелающих, он, как говорили древние, все равно тащит (nolentem trahunt). Это, кстати, имеет прямое отношение к открытости миру и стремлению «интегрироваться в глобальное социальное пространство». Есть общая судьба планеты, и именно ее необходимо брать в свои руки, а не ждать, когда ее нам продадут втридорога, окончательно надрывая наши архаические самостийные ресурсы «независимости».

II

«Расхожее мнение», о котором упомянул Прохоров, не заходит так далеко в воззрениях на фатум, однако ситуация от этого не легчает. Тут в основе – простой национальный плач, вызванный страшной историей. Но тут же и желание, отодвигая общую судьбу планеты, выдвинуть на первый план свою частную, «особенную», судьбу. История знает опыты такого замещения общего частным в жизни народов. Как мы помним, сильнейшей попыткой в этом направлении была деятельность Гитлера, имя которого на международных путях горит красным огнем светофора, пока еще внятным коллективной памяти человечества. Но память отдельных этносов уже сомнительна, их, как и  индивидов, зачастую обуревает страсть нарушить правила безопасности, чтобы урвать у миропорядка дольку своего призрачного успеха. Сначала, увеличивая энтропию, точнее хаос, беспамятство несется напролом, затем наступает катастрофа, а потом преступники и жертвы их безумия сидят на пепелище, возопив: «Судьба!!!» Причем тиранам – а несущиеся без оглядки всегда и есть тираны – важно, чтобы первыми про «судьбу» восплакали жертвы, как заплакали о ней в двадцатом веке советские писатели-деревенщики, рыдая над крестьянством. Когда они завыли, из колымской ямы только что вышел Варлам Шаламов, позже описавший в «Четвертой Вологде» свои школьные годы, совпавшие с революцией и гражданской войной, и, в частности, сказавший: 
«Поток истинно народных крестьянских страстей бушевал по земле, и не было от него защиты… для провинциальных свободомыслящих не было пощады. Их била – уничтожала, оскопляла – и «черная сотня», мстя за борьбу, и власть – по принципиальному догматическому положению… И пусть мне не «поют» о народе. Не «поют» о крестьянстве. Я знаю, что это такое. Пусть аферисты и дельцы не поют, что интеллигенция перед кем-то виновата. Интеллигенция ни перед кем не виновата. Дело обстоит как раз наоборот. Народ, если такое понятие существует, в неоплатном долгу перед своей интеллигенцией.»
Читая это, вспоминаю, как ярился Солженицын на подобные, почти буквально совпадающие с шаламовскими, слова у современной ему «антинародной образованщины», и спрашиваю себя: интересно, знал ли иконоборец коммунизма эти места у Шаламова?.. И думаю, да какая разница – знал, не знал? Жить не по лжи легко в абстракции, а не в реальном аффекте переписывания истории.
Конечно, мысль Шаламова тут тоже по видимости одностороння, но односторонность односторонности рознь. Одно дело слова сочувствия этносу и массе и совсем другое – когда поднимается голос в защиту разума и личности. Свидетельство Шаламова об истории многократно перевешивает сведения  деревенщиков, ибо ведет к вопросу об иерархии ценностей.
Приведенные слова из «Четвертой Вологды» были написаны в начале семидесятых, то есть отвечали именно на их «пение» о народе-крестьянстве. Они и были те угодные тиранам жертвы, что первыми в позднесоветской эпохе заныли о «судьбе», тем самым «объективируя» исторические катастрофы и наделяя и самих тиранов статусом жертвы (например, Сталин – жертва еврейских козней), отмывая их «моральный капитал» и конвертируя их преступления в «национальные ценности». А оттуда уже рукой подать до создания очередной горделивой идеологии об особом «трагическом пути России» или до новой подпитки темного мифа о красоте смиренной рабьей души, дремлющего в подвалах русской психики.
Но подобно тому, как консолидация древнееврейского духа требовала все свое безобразие раз в год  взваливать на козла отпущения, изгоняемого в пустыню, так в последние сто пятьдесят лет наши отечественные «мифографы» ради спайки тирана-власти и жертвы-народа (прообраз – народная монархия) делали козлом отпущения «прослойку» интеллигенции. Разница колоссальная, не правда ли: копытное четвероногое и двуногий венец творенья? С одной стороны, к дьяволам выбрасывалось одно из многих простых животных, с другой – высшие представители этноса и общества. Кому повезло больше?..   

III

А вообще-то, «трагическая судьба», то есть слепая сила природных или природоподобных социальных обстоятельств, постигает, а вернее, настигает и накрывает лица и народы, как цунами или эпидемия. И человек, как всегда, – перед выбором: смириться, заплакав о судьбе,  или бороться.  Россияне прошлых веков мужественно держали оборону против жестокости климата, но против социальной жестокости бороться умели хуже, возможно, по той же причине, по которой они призвали варягов на княжение. Викинги говорили, что русские сильны, и храбры, и умеют воевать, но к власти не стремятся и повелевать не любят. Та же причина, вероятно, позднее проявлялась и в особенностях русского имперского властвования, когда присоединенные народы зачастую жили свободнее и богаче, чем «государствообразующий»; не исключено, что сегодня мы наблюдаем ее следы в лоскутной географии национально-культурной «раздробленности» нашей федерации.
Возможно, исторически эти качества этнической психики и развратили русскую власть, привыкшую не встречать ограничений своей воле. Для миролюбивой деспотии всегда было проще  продемонстрировать свою силу на известном ей кротостью «домашнем» державном племени, чем на малознакомых покоренных языках. Возможно, отсюда и очень русская поговорка: бей своих, чтоб чужие боялись… В дальнейшем власть сама развращала народ, прививая ему односторонний взгляд на свою сущность как на законный деспотизм, являющийся как бы продолжением суровости самой природы. Власть владела, распределяла, окормляла, держа все в своей руке, превращаясь в универсальный посюсторонний источник жизни и становясь судьбой подвластных ей людей…

IV

Но когда человек вспоминает о себе и больше не хочет быть рабом, власть судьбы кончается. Как раз такой момент истории мы с вами сейчас и переживаем. И в такой момент абстрактные  благие лозунги вроде вот этих прохоровских – «Я вижу будущее России в подчинении власти народу. Власть в России раз и навсегда должна перестать считать первоочередной задачей обеспечение собственных интересов. Власть должна служить человеку…» – необходимо наполнять реальным смыслом. Ибо, во-первых, власть народу худо-бедно, но через выборную систему последние двадцать лет подчиняется; даже обруганная пресловутая «вертикаль власти» – не только аппарат принуждения, но и возможность контроля выбранными народом (!) лицами лиц назначенных. Во-вторых, надо ясно понимать, что власть никогда, если она состоит не из роботов, не перестанет «считать первоочередной задачей обеспечение собственных интересов», ибо своя рубашка ближе к телу. И в-третьих, власть-таки служит – хотя и скверно – человеку, иначе России на карте бы не было.
Все это я к тому, что власть не состоит из инопланетян и не является результатом жидо-масонского заговора, она такова и состоит из таких же несовершенных и грешных созданий, каковы мы с вами. Наших мироедов порождает наша общественная психология. Ее-то, если мы ставим человека целью наших усилий, и надо изменять. Применительно к обсуждаемым лозунгам о власти это значит, что сама власть в силу своей человеческой природы никогда не подчинится народу добровольно сверх уже имеющегося формального подчинения и никогда не соизволит служить человеку более той меры, в какой служит. То есть, коллектив государственных чиновников не поделится с нами той волшебной социально-духовной субстанцией, с помощью которой завоевывается внешний мир, –  политической силой. Эта сила, или внутренняя сторона власти,  подобна силе физической, которую мы также не можем отнять у другого, но лишь развить в себе самих. Лишь народ, ежедневно занимающийся политической гимнастикой и развивающий свои политические мышцы, способен реально иметь власть и ею служить человеку, то есть быть подлинно демократичным. В эту гимнастику входят не только выборы и самоуправление, но и плебисцит, и уличные митинги. И если вы все еще боитесь волнений улицы, подозревая за ними только иноземные козни, то помните, что там, где молчат гайд-парки, и возникает тот самый «бунт, бессмысленный и беспощадный».

V

Конечно, политизация психики – нелегкое испытание для русского сознания, христианские культурные традиции которого тысячу лет шли с ней вразрез, объявляя политику греховным делом кесаря, этого вынужденного золотаря человечьих дел. Равнодушие наших предков к власти, о котором свидетельствовали соседи-скандинавы, усиливалось ее религиозным осуждением и неприятием. Русские неохотно участвовали в заботах кесаря, обрекая себя таким образом на пассивную роль материала в руках начальства. Возможно, эта аполитичность также была одной из веских причин провала серии реформ в России, закончившихся контрреформами, как писал о том историк Янов. Лучшие умы золотого, ХIХ-го, века русской культуры либо с традиционным отвращением смотрели на политику, либо, впадая в противоположную крайность, готовы были взвалить на кесаря всю тяжесть окончательной защиты божьего дела.
На пороге ХХ века Россия представляла собою гигантское политически невоспитанное поле, в котором и назревал страшный безъязыкий бунт. Именно эта социальная пустота, отраженная, в частности, в чеховской «Палате № 6», поглощала все усилия народников, превращая их в народовольцев, а последних – в бесов террора, представляя собой готовую питательную среду для разгула будущей шигалевщины.    
Ясно, что десяти предреволюционных лет думских дебатов для появления цивилизованного политического сознания народа – а точнее, составлявшего большинство простонародья – было ничтожно мало. В 1917-м лава пошла наверх. Ни Корнилов, ни Колчак дела не решали. Победа того или другого была бы лишь, как говорят медики, временной ремиссией умирающей империи, ибо ни тот, ни другой овладеть сознанием лавы не могли. Управиться с ней смог только тот, кто был адекватен ее несложной душе. Есенин был абсолютно прав, когда в поэме «Анна Снегина» на вопрос крестьян, кто такой Ленин, ответил им: «Он – вы».
Ленин правомерно стал богом красного крестьянства, богом советского простонародья. С него началось общенародное политическое воспитание, неотъемлемое от культурной революции: всеобщая грамотность и газета. Это, конечно, было огромным шагом в развитии после дикой пустоты дореволюционного социального пространства, в котором лишь церковь продолжала волхвовать, пугая и подавляя народное сознание своими литургическими призраками, проговариваемыми на непонятном языке.
Но материализм и деспотизм ленинского мышления, его узко-прагматическое презрение к культуре как выражению высших способностей человека ограничили его гуманитарные преобразования. Большевистское политическое воспитание народа было зачаточным и однобоким. Его не учили политической самостоятельности, его лишь натаскивали в усвоении политических правил, спускаемых сверху. Как и в прежние века, при вождях  «народные массы» оставались материалом в руках хозяев.
К тому же со Сталиным на основе колхозно-совхозных латифундий возродилось традиционное средневековое рабство, усиленное системой Гулага. Он был народный, точнее простонародный, монарх, закономерно подавивший церковное реформаторское движение («обновленчество»), четверть века (1920 – 1945) возглавлявшееся митрополитом А. Введенским (в двадцатые годы знаменитым своими блестящими религиозными диспутами с наркомом Луначарским), и включивший механизм церковной реставрации.
Развенчание «культа» и ликвидация Гулага после Сталина были лишь косметическим ремонтом кухаркиной системы, где главным оставалось унизительное положение человека под пятой государства. Именно это явилось причиной гибели советской «державы», ибо жизнь разрушается не по экономическим обстоятельствам, а тогда, когда количество плевков в человеческую душу переходит все пределы.
Известно мнение, что, мол, страна не выдержала напряжения соревнования с более мощной экономикой Запада, надорвалась и так далее. Но это чепуха. Скорее всего, дело как раз наоборот. Соревнование систем было тем допингом и мотором, благодаря которому из страны извлекалась энергия и возможность развития. Если бы не это состязание, изнутри рабски организованное государство пришло бы к стагнации гораздо раньше, загнив и отстав не то что от Америки, а от любой страны «третьего» и любого мира.
И на известное ходячее мнение о войне тоже надо ответить: победили не благодаря тирану и тирании, как обычно думают рабы, а вопреки.  Именно это и вызывает отдающее парадоксом восхищение: что сотворили бы такие люди, если бы они были еще и свободны?

VI

Таким образом, к 1991 году как народ в целом мы были не демосом, свободно отстаивающим свои интересы и договаривающимся с другими, а плебсом-охлосом, ждущим от хозяев подачки или кнута. Простонародный имперский эксперимент провалился. И мы снова оказались перед выбором: вперед или назад, к общечеловеческой жизни и ценностям или к раскопкам на своем пепелище, возводимым в статус особого пути. Сахаров, Горбачев и Ельцин пошли вперед, в современность, в открытость. Солженицын, церковь  и белая эмиграция потащили назад, в археологию грязного белья истории, из которого они мнят смастерить неомонархический саван, который бы обеспечил им дальнейший сладкий сон национального уединения.
Но уединения не выйдет, время не то. Эра замкнутых национальных существований, зашатавшаяся двести лет назад, навеки миновала, не говоря уже о том, что позитивный смысл национального бытия был уничтожен еще Гитлером, который довел его до логического абсурда, за которым – смерть. Гитлер невольно подвел черту под всеми историческими попытками превознесения одного этноса и доминирования над остальными, ибо ни римские цезари, ни монгольские джихангиры не имели ни от Бога, ни от природы окончательных и исчерпывающих полномочий и были всего лишь временными слепыми орудиями слепой судьбы, говорившей лишь языком физической силы (разум исторические мечтатели усматривали и приписывали задним числом).
Послегитлеровский ядерный раздел мира на два лагеря объективно был уже пробой современности, это были две сверхнациональные общности. То, что одна из них рухнула, а оставшаяся другая не во всем и не всегда нас удовлетворяет, перспективы не меняет: хотим мы того или нет, сверхнациональное рядом, вокруг нас и  в нас, как воздух. И разумная политика на земном шаре может состоять ныне лишь в том, как сбалансированно всем нам войти в эту сверхобщность.   
Так что видимое состояние народов в нациях и границах это лишь внешняя оболочка, оставшаяся от прошлого, но духовной силы она уже не имеет. То, что некогда расширяло рамки частного, племенного, существования до общего, национального, и подымало человека от личного эгоизма до государственного патриотизма, то теперь внутренне мертво и терпится лишь как органический покров, который нельзя искусственно срывать, но который постепенно истончится и исчезнет, когда в человечестве достаточно укрепится и вырастет уже зреющая новая форма общности.

VII
 
Тому, кто нечувствителен к наступающей современности, мои слова могут показаться оскорбительным бредом, разрушающим все положительные основы жизни. Но тут, увы, ничем помочь не могу, кроме как посоветовать читать хорошие книги, то есть реально «высоко ценить», как говорит Прохоров, «образование и культуру». Если мы будем умнеть, то и пространство вокруг нас будет светлеть. И тогда никого не будут пугать слова, например, о том, что «патриотизм это атавизм» – сказанные больше ста лет назад они принадлежат не выжившему из ума идиоту, вздумавшему дразнить церковь или «черную сотню», а гениальному провидцу Льву Толстому, который уже тогда основательно отвечал на те вопросы, которые мы сейчас только начинаем себе задавать. Но если мы не понимаем, не ценим и не уважаем наших лучших писателей, то есть нетолерантны-нетерпимы к своей собственной культуре, то откуда же нам взять терпимость к культурам других народов?!
Нетерпимость есть выражение мрака и безъязыкости, почитающих себя вправе отстаивать свои безъязыко-мраковые интересы, как если бы они были наделены умом и языком, и выдающих себя ни много ни мало за интересы всей страны, как это прозвучало в прошлогоднем заявлении томского прокурора, связанном с «патриотическим» порывом, верней позывом, местного университета и выдвинутом против кришнаитской книги: «в интересах РФ и неопределенного круга лиц».
Особенно восхихительно вот это «неопределенного круга лиц». Там, где сгущается, волнуясь, мрак, там непременно возникает этот «неопределенный круг лиц». Он был и остается, этот круг, и вокруг гибели Александра Меня, обстоятельства убийства которого и двадцать лет спустя все так же неясны, ибо «неопределенный круг лиц» никогда ничего не проясняет и не пускает света в свои дела. Он отражает собою трусливую злобу, по-звериному таящуюся, не желающую вступать в честную открытую борьбу за свои взгляды и смертельно боящуюся прозрачности, которая в области религии и культуры, нравственности и духовности необходима никак не меньше, а даже больше,  чем в финансах. В финансовом мраке от противника иной раз и откупаются, в духовном же мраке такой возможности нет, здесь только убивают. Потому и религиозные войны в истории всегда были самыми затяжными и самыми жестокими. Холокост был религиозной войной Гитлера, утверждением власти Тора над Яхве. Гражданская война и ленинско-сталинский террор были религиозной войной большевизма, нерв которой сначала проходил по внутрипартийному уничтожению фракций, а потом разросся в общенациональный конвейер по уничтожению еретиков.
Психология «черной сотни» и сотни «красной» по отношению к цивилизованному обществу и личности была одна и та же, различаясь между собой лишь в «божьем имени», церковном у первой и светском у второй. Но если «красную сотню», наломавшую коммунистических дров и якобы оболваненную «жидами и иноземцами», народные радетели, вроде того же Солженицына, сумели пристыдить, то «черную сотню» эти радетели обошли бережно-стыдливым молчанием, подспудно готовя ей воскрешение в социальную жизнь как защитницы «национальной культуры». Я не голословно говорю, а наблюдая амбициозную поступь церкви, которая в монархической «археологии» и реставрации, безусловно, играет главную роль…
В августе 1991 года мы вернулись продолжить февраль 17-го, когда перед нами на миг приоткрылось будущее. Слава богу, сахаровско-светская, то есть современная, линия общественного развития пока не прерывается, но за нее придется бороться, ибо мрак по природе своей неуступчив и невменяем, он не может посветлеть. Прикасаясь к нам, он будет набиваться копотью в легкие, разъедать глаза, забивать уши, он будет делать нас несовременными, глупыми, слабыми, мертвыми. Увы, как бы нам ни хотелось расслабиться и толерантно распустить губы, любить всё и вся, как поется в песенках нью-эйджа, пока не получится. Окаменевшее прошлое продолжает препятствовать естественному росту жизни в будущее.

VIII

Поэтому напоследок я отметил четыре пункта из программы, взятые из ее разных мест, которые, ввиду борьбы за человека, прочитываются как раскрытие единой мысли. Это мысль о самом главном в нашей жизни – о свободе совести, или, что то же самое, о свободе духа.
Когда в конце восьмидесятых отменили статью конституции о цензуре, уничтожив власть государства над мозгами, то мне по наивности казалось, что теперь, вместе с формально провозглашенной еще и свободой совести, нами достигнута вся возможная в обществе духовная свобода. Я не думал о том, что пункты любой конституции это всего лишь условные ограничители человеческого произвола, в данном случае говорящие, что ни государство, ни церковь не имеют права управлять мыслями людей, что сами по себе эти пункты свободы не источают, что бюрократическое и клерикальное властолюбие, инстинктивно стремящееся к порабощению человека, как природная стихия, не взирая ни на какие конституции, продолжает себя воспроизводить, что именно поэтому борьба за свободу и достоинство личности – дело каждодневное.
Свобода духа нужна всем, не только поэту, но и слесарю: он может стать отцом поэта. Но даже если он им не станет, слесарь, которого не понукают и воздух вокруг которого не пропитан ненавистью и подозрительностью, будет умнее, чем слесарь, подавленный отрицательной атмосферой. А ум есть признак свободы и источник жизни, которым каждый из нас имеет право распорядиться по своему усмотрению. Именно в этом смысле мы все равны и перед Богом, и перед законом – как спортсмены перед стартовой чертой: всем дается шанс. Индивидуальность каждого признается первоосновой всех дальнейших действий.

IX

Чтобы мои слова не звучали абстрактно, сошлюсь на Иисуса Назаретянина, разрешившего ученикам в субботу сорвать в поле хлебные колосья, чтобы утолить голод. На вопрос одного из них, не нарушается ли тем закон субботнего дня, целиком посвященного Богу, Иисус ответил: «Не человек для субботы, а суббота для человека.» Этим словом он открыл новую эру, эру человека,  пришедшую на смену древнейшей эре социума – перемена, сравнимая с переходом человечества от неолита к письменности.
Суббота есть суммарное название всех форм власти коллектива над лицом. Что значат революционные слова Христа? То, что стае разумных приматов, тысячелетиями привыкшей считать единичного человека беспомощным и бессильным существом, жалкой производной от ее мощи, ничего без нее не умеющей и не значащей, было заявлено, что все ее серьезные установления, блюдущие смысл существования, относительны и условны и имеют значение лишь тогда, когда не нарушают свободы человека. Если человек голоден, он несвободен, и тогда нет Бога, по крайней мере, Бога «субботнего», социального, овеществленного во внешних обрядах. И потому голодная мать поедает младенца. Марксизм на этом основании сделал поспешный вывод, что нет Бога и внутреннего (который все-таки накажет мать, съевшую свое дитя), живущего в совести и самосознании, и соорудил новую субботу, «выводящую» человека из инстинктивных судорог стаи, борющейся за физическое выживание. Эта социально-рабская конструкция при проверке жизнью рухнула еще быстрее всех других посягательств на свободу человека.
Стая и стадо человеческое, не имеющее в себе ничего творческого (если не считать творческими муравьиные таланты) и в лучшем случае способное лишь хранить то, что создано индивидуальным гением единиц, со временем должно будет «понять и признать» (беру в кавычки, потому что у коллектива нет органа для понимания, соответствующего нашему мозгу, и известная некогда формула «общественное сознание» это лишь идеологическая метафора, не имеющая под собой реальности) свою вторичность относительно отдельных лиц. Но так как само оно на это по определению не способно, то отсюда следует вывод, что права лица, или, как говорит Прохоров, «гражданина», станут первичными «по отношению к правам социальных, этнических и религиозных групп» (кроме формального закрепления этого  положения в конституции РФ и своде законов) реальным путем образования и просвещения, при котором в идеале должно будет произойти достаточное насыщение общественного пространства сознательными личностями, насыщение, фактом своего существования не дающее шансов властным импульсам «общественности» по отношению к лицам.
Вся возможная моральная власть общего над частным в современном человеческом мире должна ограничиваться ассенизацией населения МВД и полицией, не более. Если человек не является законным объектом этой ассенизации, то он нравственно неподотчетен никаким социальным структурам, инстанциям или авторитетам. Только так станет возможным  «формирование в России единой гражданской нации» (я бы вместо подозрительно истрепанного слова «нация» сказал «общности»), единство которой основывается не на количественном показателе большинства какой-нибудь референтной «государствообразующей» группы, снова загоняющем нас в подданные некоего сверхколлектива с его «сакральным» господством над человеком, а на качественном показателе единой человеческой свободной духовной природы, объединяющей всех нас независимо от различий этнических, религиозных и так далее.
И тогда естественно и логично вытекает необходимое  «равенство политических и социальных прав представителей любых конфессий, атеистов и граждан, не желающих раскрывать своих верований», ибо исчезают условия для существования общественных надсмотрщиков над совестью и взглядами человека.
Оценка человека меркой не только национальной, но и церковно-религиозной должна быть признана столь же постыдной и неприемлемой, как оценка расовой меркой. Мы уже начинаем понимать, что национальная мерка недалека от расовой, и начинаем ее стыдиться, однако мы еще далеки от того, чтобы окончательно освободиться от влияния тысячелетней клерикальной спеси: «наш бог – лучший». И если расовая мерка стала бесповоротно позорной в своей бесчеловечности с помощью Гитлера, неужели нам потребуется еще одна подобная мировая бойня, чтобы остро почувствовать весь позор и бесчеловечность мерки конфессиональной?!.
Ведь только с преодолением в наших душах кумира-государства и кумира-церкви мы сможем преодолеть отмеченную в самом начале программы раздробленность общества по «национальному, религиозному принципам». Из этих двух главных кумиров вырастает весь остальной букет рабской психологии, тормозящий наше развитие.

X

Когда я читаю пункт «Запрет любой пропаганды авторитаризма и культа личности государственными служащими,а также запрет на аналогичную деятельность в общеобразовательных учреждениях…», перед глазами у меня возникают миллионы портретов начальства в кабинетах чиновников. Эти бюрократические иконы – запрос древнейших слоев культовой психики, которую на грубом уличном языке можно назвать ясней – религией вылизывания задницы. Тот, кто практикует такой культ, конечно, далек, пещерно далек от уважения к свету разума и к достоинству личности. А ведь эти люди и составляют человеческую ткань в теле государства. Демократический механизм поддержания прозрачности и кадровой ротации, которому мы должны обучаться, если хотим владеть своей судьбой, и будет оздоровлением этой ткани и совершенствованием той машины, которую Ленин, развязывая себе руки, назвал «аппаратом насилия», а мы назовем инструментом обслуживания интересов человека.
Причем необходимое политическое воспитание, о котором я говорил выше, надо отличать от недопустимого духовно-политического зомбирования. О чем речь?
Политическое воспитание личности заключается в развитии воли и способности к активному публичному отстаиванию своих интересов, при этом к доброжелательному пониманию других и консенсусу с ними. Такое воспитание может начинаться хоть с трех лет и при успехе способно делать человека в любом возрасте гибким, смелым, жизнеспособным. Такой человек, «политичный» в своей семье и в своей стране, вероятнее всего найдет «политичный» и гуманный путь и в отношениях с другими странами и народами. Внешняя политика является проверкой качества политики внутренней, а не наоборот.
А о духовно-политическом зомбировании косвенно говорит следующий пункт программы: «Гарантировать недопущение деятельности политических партий, национальных и религиозных объединений в любых государственных образовательных учреждениях; запретить директорам школ и руководящим работникам вузов состоять в политических партиях…»
Да, это очень своевременные и современные слова! Это о том самом. Это против новой возможности всенационального оболванивания, подобного тому, которому подверглась большая часть нынешнего населения страны, когда ленинская иконография настигала нас чуть ли не с пеленок… Но вот изменилась государственная система, исчезли символы коммунизма, и выяснилось, что опасность повального одурачивания все равно остается, она является чем-то вроде врожденной болезни социума, выражающейся в том, что он всегда считает себя старше и умнее отдельного человека и полагает своим долгом его программировать, подчиняя как императиву своим усредненным представлениям о ценностях, которые как правило тормозят развитие личности.
Здесь происходит тирания человека социумом подобная случающейся тирании человека семьей, когда та не дает своему члену свободы и насильственно «опекает» всю жизнь «ради его блага». (Собственно, семья, как известно, и есть «ячейка социума», прообраз и минимальное подобие его.) Но если освобождение от семейной тирании, исследованное литературой в позапрошлом веке, обществом ныне осознается, то тогда же начатое литературой освобождение человека от тирании социальной остается еще неисследованной и неосознанной областью, ибо оно, под влиянием внешних событий века, было отождествлено с политическим, в узком смысле, освобождением и подменено им, то есть вместо освобождения от власти «общественности» и коллективизма люди бросились в освобождение от той или иной формы государственности.
Но даже если государство за ненадобностью и вовсе отомрет, останется еще наше рабство у общества, которое будет длиться до тех пор, пока мы не поймем, что общество – это не субъект и не лицо, а всего лишь один из способов, самый внешний,  нашей встречи, без которого мы пока не можем обойтись.
Так вот, от этого внешнего механизма, называемого обществом, особенно от его церковного и политического ядра, и исходит угроза зомбирования, на которую и указывает последний из отмеченных мною пунктов программы. Речь идет о защите средней и высшей школы от партийного и религиозного влияния. Но если против партийного влияния у нас после коммунизма есть некоторый иммунитет, то против религиозного мы почти беззащитны.
Ведь при коммунизме наше сознание в массе было поневоле четко гуманитарно «структурировано»: система жизни была настолько агрессивна, что, получив образование, мы, даже не будучи политиками, расслаивались на тех, кто становился ее выразителем и защитником, и тех, кто уходил в оппозицию, не желая отдавать ей свои мозги. То есть сам общественно-политический расклад в стране давал нам если не иллюзию «смысла жизни», то, по крайней мере, некие вехи объективного пути.
Вследствие распада советской империи эта определенность сознания рухнула, несколько молодых поколений в наступившем умственном разброде выросли «духовно» растерянными  и гуманитарно дезориентированными, единой квази-религиозной идеологии, которой можно было служить или с которой можно было бороться, не стало, и в «общественном» воздухе вновь стабилизирующейся страны раздались вопли: «Караул! Вакуум!! Духовный вакуум!!!»
Это значит, что «общественность», желая управлять волей и умом наших детей, снова жаждет поглубже внедриться в систему воспитания и образования. А так как новое политическое варево, подобное ленинскому, впарить населению сегодня пока, слава богу, никому не удается, то на помощь приходят отдохнувшие при коммунизме идеологи в рясах.
И вот уже доходят сведения, что при университетах сооружаются молельни и часовни, в МГУ, кажется, уже точно есть. Куда смотрят студенты?! Или они забыли гордое звание, присвоенное еще царизмом их далеким предшественникам – «внутренний враг»? Я говорю это с долей юмора, но вообще-то здесь не до смеха. Я хотел сказать, дальше ехать некуда. Но, увы, есть куда и ехать. Если российское студенчество будет рептильным болотом, молча проглатывающим все, что им несут «батюшки», то пусть не удивляются, если каждое занятие начнет сопровождаться общей молитвой или пением гимна. (А может, уже и сопровождается?!) В современных условиях это и есть зомбирование, или, что то же самое, – фундаментализм.

ХI

Но как же нам сопротивляться этому напору наших домашних «талибов», если мы, столичная и прочая образованщина, еще тридцать лет назад начитавшись взахлеб вермонтского затворника, добросовестно откликнулись на его призыв раскаяться?
Раскаялись, но не поумнели, хотя раскаяние по-гречески  metanoia, то есть перемена ума, а не отказ от него. Но чем же как не отказом от ума можно назвать поворот самой «прогрессивной» верхушки образованцев к церкви еще года около 80-го, когда она начала креститься и крестить своих детей (что в наши дни, как и обрезание, является преступлением против свободы совести и духа будущего взрослого человека)? И это все, чем она смогла ответить на деспотизм советской власти?!. Ах, да! – она покаянно хотела вернуться к своим духовным корням, к истокам культуры, противопоставить благородную глубину тысячелетней общечеловеческой нравственности антидуховному безобразию ХХ века. Но ничего умнее не придумала, как «простонародно» побежать к попам.
А проникнуть в Библию своими «интеллектуальными мозгами» слабо было? А философию почитать? А поэзию?.. А ведь во всем этом, даже в одном только «светском» горизонте русской культуры уж двести лет как течет чистейшая живая вода духа, истекающая из мировых источников. Все, что некогда было живым под церковными покровами, давно перетекло сюда, на более широкий человеческо-культурный простор. (Церковь давно уже – пустая черная картофельная матка.)
Начало этого горизонта условно называется «классикой»…
Ну, да разве мы, совки-интеллигенты, постигали ее? Для нас и Пушкин – всего лишь сталинский миф. Ведь мы всю жизнь свою гордо прослушали бардовско-туристские гитарки, лелея свою нехитрую душевность. (Правда, иногда и из гитарок долетали намеки об истине, вот, если помните, у Высоцкого:

В церкви смрад и полумрак!
Дьяки курят ладан…
Эх, и в церкви все не так,
Все не так, как надо.

Но ведь их надо было услышать, эти намеки…) Ну так после этих гитарок и пионерских костров самый раз к попам, как к банщикам в руки: продолжение скаутских спортивно-оздоровительных мероприятий…
А ведь были в те последние десятилетия умирающего советского социума и подлинно мощные духовные импульсы, содержащие в себе заряд обновления жизни. Например, такой сигнал высшего класса, как Тарковский. Но позитивное усилие всегда трудней (любовь это трудно), проще плыть и ныть по течению, поэтому если есть выбор между усилием жить и «жизнью» в распаде, то побеждает распад. Восторжествовали яды разложения. Тарковского победили деревенщики. Печально перефразируя Евангелие от Иоанна, можно сказать, что свет светил во тьме России, и тьма объяла его. Жалость к себе, смешанная с обидой и злобой к воображаемому виновнику своих несчастий, такой коктейль рабской души, конечно же, созвучен эху, звучащему из черной пустоты «картофельной матки». Подобное друг друга притягивает… И интеллигенщина прильнула туда, где проще, где не надо напрягаться, достаточно подчиняться и коллективно млеть.
А Тарковский стал всемирным художником и славой России.
Мировые духовные горизонты, открытые его фильмами, для «продвинутых» интеллигентских масс оказались широки, им потребовалось сузить их с помощью того же Солженицына до национально-церковных рамок и, соответственно, морально разоружиться перед идеалом… «народной монархии», отмененным февралем 17 года.
Так мы, в своей мягкотелости и подслеповатости, сами того не замечая, развернули и продолжаем раскатывать красную дорожку перед церковью, то есть перед архаическим социальным институтом, еще двести лет назад, при Наполеоне, Александре I и Пушкине, бесповоротно превратившимся в институт общественного торможения, но и в XXI веке все еще претендующим на роль главного воспитателя и представителя нашей культуры.

XII

И как же, повторяю я, сопротивляться нам напору доморощеных «талибов», если,
желая необходимых политических реформ, мы почему-то всегда говорим в основном о государстве, упорно забывая о церкви? В то время как она тут как тут. Более того, обсуждая государство, мы тащим на телевидение «батюшек» как экспертов, игнорируя тот факт, что эти «эксперты» отделены от государства не только в Европе двести, но и у нас сто лет назад. Само это формальное отделение от государства весьма удобная для попов штука, ибо, не отнимая у них возможности лезть во все дырки общества, оно дает им возможность ускользнуть в это «отделение» каждый раз, когда у кого-нибудь возникает сомнение в их роли и необходимости. И получается, что у церковников можно и якобы даже нужно спрашивать всякое их мнение о нашей жизни, а вот обсуждать смысл деятельности их организации никак нельзя, ведь она «отделена от государства».
Резонно спросить: если вы отделены, то что вы здесь делаете? Зачем вы здесь? Почему вы, подобно поп-звездам, мельтешите на медиаподиуме? Беседа с Богом в этом не нуждается…    
  Так что реформы нашего общественно-политического устройства, целью которых является и освобождение человека от устаревших форм социально-духовной опеки коллектива над индивидом, требуют рядом с разговором о государстве не меньшего, если не большего,  разговора о церкви. Ибо, если государственная бюрократия опасна тем, что является внешним препятствием на пути внешних дел, то  невидимая внешне опасность бюрократии церковной несравненно страшнее – это внутреннее препятствие на внутреннем пути человека, уничтожающее духовную свободу.   
                Март – 7 апреля 2012 г.