герой семитизма

С преподавателями английского языка, а они к моему стыду, мне по-прежнему необходимы на элементарном уровне, после того, когда Раиса Соломоновна Зенинберг в пятом классе уехала к сыновьям в Штаты, мне хронически не везло – не о чем было разговаривать на родном языке в перерывах между занятиями.

Раиса гоняла нещадно, обзывая самое малое лодырями. Идиота и тупицу надо было заслужить.

Меня Раиса выделяла из массы безумцев, уважая бабушку, с которой, маленькой и сухонькой, Раису Соломоновну, высокую и худую, как жердь, связывали перила социальной лестницы – обе после войны без мужей, у обоих по нескольку детей.

Бабушка в три погибели гнулась на двадцати сотках, испытав дважды воровство картофельного рая перед самыми его вратами, а Раиса прямая как стрела стояла у доски с мелом с утра до вечерней школы при заводе.

Английский алфавит у неё знали на зубок даже цыганские девочки, в двенадцать лет выходившие замуж, а в тринадцать, скучая за нами, приносившие в школу, к ужасу педколлектива, детей в цветастых пелёнках.

Наши девочки, правда, смотрели на них с не меньшим ужасом.

Ещё Раису с бабушкой связывало общее еврейство.

Тема скользкая, потому что о ней трудно писать всю правду –  ту, что лежит на уме и на сердце, а полуправда всегда находит точного и убийственного критика второй половины полуправды – лжи.

Меня нельзя считать жертвой антисемитизма, вернее можно, но в последнюю очередь, считая с лева на право, как собственно и положено считать по-русски.

Если же действовать справа налево, как принято на Ближнем Востоке, тогда, пожалуй…

Кстати цифры на иврите всё равно пишут слева направо.

Выглядит это так:

«Тарабарщина 8-00 – 18-00 Тарабарщина»

А теперь наоборот:

«анищрабараТ  8-00 – 18-00 анищрабараТ».

Так это выглядит.

Но это к слову.

Придумайте антоним к «жертве антисемитизма».

Антижертва антисемитизма – не звучит, «герой сионизма» - не про меня.

В какой-то мере я жертва сионизма, но это тоже не то.

Можно я буду «герой семитизма»?

Город моего детства был украинский плюс военный и еврейский, а район – цыганский.

Наш домишко на печном отоплении с удобствами во дворе, бурно отмечающий в начале 21-го века своё двухсотлетие, стоял в те годы между военным городком и цыганским анклавом.

Цыгане, кстати, у соседей не воруют.

Считалось, что директор нашей школы Николай Иванович Ланевский ярый антисемит. Эту последнюю степень антисемитизма только так и называли «ярый».

Это было как-то связано с быками, с яровой пшеницей, с кинофильмом «Любовь Яровая»…

В городе было множество смешанных браков. Соответственно немало разводов, которые в украинско-еврейском варианте приобретают характер локальной арабо-израильской войны.

В одной такой войне евреи города были на стороне еврейского папы, а Ланевский, директор школы, где учился Женя Аронов, был на стороне украинской мамы.

Папа Жени работал слесарем – на нашем базаре до сих пор можно встретить еврея-грузчика, а мама ходила летом в белой сатиновой косынке.

Ланевский в школьных коридорах путал меня с Женей – оба мы были рыжие и не худые.

Увидев меня, Ланевский кричал: «Аронов, иди сюда». Я подходил.

«Я Агронович», – говорил я.

«Да какая мне разница!, – восклицал в сердцах Ланевский, взмахивая над моей головой ручищей кавалериста-буденовца, – передай отцу…».

Видимо Ланевский считал, что в результате развода родителей, Аронов получил дополнительную счастливую возможность выбирать не только между украинской и еврейской фамилией, а между двумя еврейскими и одной украинской.

Не дай Бог, чтобы тебя запомнили в лицо сильные мира сего. Вдвойне обидней, если перепутают с кем-то.

Суд присудил Аронова матери, но не учёл еврейской бабушки, которая требовала равного количества ночлегов ребёнка в домах родителей.

Бедный Аронов прямо в школьном дневнике «имел себе» график ночёвок и никогда не знал, где он живёт.

Однажды я увидел, как его одновременно пришли забирать из школы мама и бабушка. Мама Аронова плакала, когда бабушка, сильная своей правотой, уводила Женю.

В первом классе осенью я заделал половинкой кирпича в школьном дворе на перемене в нос хулигану и двоечнику Сергею Ганже.

Полдня я стоял нудно во время уроков и стыдно на переменах в углу коридора под охраной довольного восьмиклассника – школа была восьмилетка.

Публичная казнь происходила у святынь - бюста Ленина и знамени школы.

Маму вызвали в школу. Она допытывалась дома: «За что? Как он тебя назвал?». Все боялись слова «жид». Слова «еврей», впрочем, боялись тоже. Я не помню за что.

Море крови из носа мальчика Серёжи унесло все его слова.

В шестнадцать лет мы опять встретились на узкой дорожке.

Первым же ударом я свернул ему правую скулу нижним левым апперкотом.

Опять не помню за что.

Во втором классе я расквасил губу Витьке, громиле-третьекласснику. Не помню за что. Стоял в углу, маму вызывали…

Ланевский был фронтовиком – весь в орденах на 9-е мая.

Вернувшись с фронта, застал жену в качестве «немецкой овчарки» - так в городе называли женщин, запятнавших себя с немцами.

Ланевского, майора артиллерии, вызвали в горком партии: «Жена или партбилет на стол».

Он положил партбилет и остался с женой и двумя дочерьми.

Все называли Ланевского антисемитом, кроме бабушки.

Через много лет я наконец-то уловил бабушкину интонацию, когда она упоминала партбилет Ланевского.

Выглядело это так:

Все: «Что вы хотите от Ланевского. Антисемит. Бедный наш Бэрэлэ. (Бэрэлэ это я)».

Бабушка: «Он партбилет положил из-за жены».

Бабушкино неравнодушие к партбилету Ланевского я воспринимал как подтверждение своей бедности и её непреодолимой причины – антисемитизма Ланевского.

С годами я понял – бабушка сомневалась в моей непогрешимости.

В городе до убийства Михоэлса была еврейская школа, а до войны – еврейский суд.
Преподавание и бракоразводные процессы велись на идиш.

Были случаи, когда дети из украинских сёл, пешком приходившие в город в первый класс, попадали в еврейскую школу.

Один такой ребёнок проучился на идиш до середины первого класса, пока безграмотная мать ни заметила, что он пишет справа налево, и до конца своих дней, работая крепко пьющим грузчиком на мясокомбинате, умел оформить на идиш поток своего сознания, удивляя при этом себя самого не меньше чем окружающих.

На эту краснолицую небритую, облитую поверх запахов мяскомбината «Шипром», толстенную человечину приезжали посмотреть из Киева чудные американцы, выискивающие в наших краях могилы своих еврейских предков, длиннобородых старцев и их печальных старух.

Еврейскую школу закрыли, а еврейских первоклашек стали отправлять в школы согласно привязке к району.

Мы были без связей в высшем городском обществе – избежать антисемитской школы не удалось.
На этот случай у Ланевского работала учительница начальных классов-еврейка.
Всё это я понял только с годами.

В шестнадцать лет я решил отомстить Ланевскому.

Пришёл вечером в подъезд его дома, не представляя, что буду делать дальше, устроил с ребятами тарарам.

Семидесятилетний седой уже некрепкий старик единственный из всех жильцов вышел из квартиры на площадку, окинул близоруким взглядом святую троицу и остановился на мне.

Глядя мне прямо в глаза, властно отчеканил: «Аронов, я всегда знал, что ты станешь хулиганом».

И повернулся спиной.

Снова было стыдно, хотя я тогда за счет своей подвижности мог сражаться против троих ровесников.

Дай вам Бог покоя, наши старые учителя – сегодня, приходя в школу к детям, я испытываю стыд по иному поводу.

Собственно к чему я затеял всё это писать?

В 46 лет судьба свела меня с преподавателем английского языка поразительно похожим на мою бабушку, какой я помню её в семьдесят лет.

Вениамину чуть больше. Ежедневно он, сухонький маленького роста человечек, проезжает на велосипеде тридцатку, а преподаёт больше от скуки, чем, помогая детям и внукам.

Через день мы, не выходя из дому, полтора часа общаемся в Интернете по системе Скайп.

С Вениамином мне интересно разговаривать даже на моём примитивном английском.

Он вырос в Питере в одном дворе с гроссмейстером Марком Таймановым и легендарным Ежи Петерсбурским, автором музыки великого танго «Утомлённое солнце» и вальса «Синий платочек».

Но даже и без этих двоих, в питерских каменных мешках сороковых жили легенды.

Вениамин знает о таких вещах, о которых я не имею ни малейшего представления, например о том, как три венгерских футбольных тренера, бежав в 56-м из пылающего Будапешта, привели сборную Бразилии на мировой футбольный трон и тот способ, которым венгры добились этого.

Через месяц занятий я восстановил утраченную форму и смог задать Вениамину на английском языке с использованием глаголов «могу», «имею» и «хочу» давно волнующий меня вопрос.

«Вениамин, – спросил я, – почему мы, зная основные сюжеты мировой литературы, как то: Анна Каренина и, например, Отелло продолжаем влюбляться в замужних женщин, ревнуя их до готовности выяснять, молились ли они на ночь?».

«Человек, в отличии от животных, эмоциональное существо, – ответил Вениамин, – чужой опыт не окрашен в чувство. Вы поняли мой ответ, – спросил Вениамин, имея в виду английский язык».

Я торопился на свидание и поспешил ответить утвердительно, хотя полной ясности, кажется, не достиг.