Индейцы, Багрицкий, Чехов и другие

Санто:

Паллад, приятно с Вами обмениваться литературными пристрастиями.
Вы, если кем дорожите, пишите мне о нем, я нежно люблю людей пронзенных…
Особенно то, как они отражают в себе объект любви.
Мне любовь в отражении ценнее, чем в прямом соитии.
Потому что в отражении она множится.
Ваше творчество, оплавленое свечками, нравится, и то, как берете темноту в руки, ворочаете, вылепляя свет.
Что-то в вас натуральное есть… а естественность в нестандартном – редкость.
Иные аффтары тужатся, чтоб поинтересней роговицы вывернуть.
Пытаются взглянуть по-особенному.
Ан, нет! – роговицы выворачиваюцца, а результат обыкновенный.
Хочешь как лучше – а оно… ага.
Желание интересничать не вырастает в интересное (вот что интересно), а выглядит как деревенский гламур.
Это типа – крашеная доярка в бюстгалтере на тахте, под ковриком с оленями,
в позе хама-с-утра.
…Вы говорите, Чехов – креативщик?
Думаю, что в понятии «креатив» есть некий кич и выпендрёж.
А в Чехове – рывок!
Как только он кессонную болезнь не подхватил, вынырнув из-под липкого прилавка?
Зяб он там, в Таганроге, бедный, поротый мальчишка, торгуя всячной всякостью.
Вот вам и дворянин во мещанстве.
Хотя туберкулез и есть легкие… Достала, значит, отцовская кессонная лавочка – каверной.
Знаете, особенно больно что? –
Ялта и распроклятый её климат усугубляют туберкулез.
Сырость морская раскачивает его турбулентность.
Знаю об этом из дневников Марии Башкирцевой.
А бедный Чехов там сидел, и скучно ему, и не хотелось…
Он в Москву хотел, в театр.
Думал, что в Ялте бежит от конца, а приближался…
А даму с собачкой (не помните, у нее сучка-то была аль нет? – у него детали важны)  не любил реальный Чехов даму с сучкой, как женщину.
Отдастца на диване (фцыйчнеудобно, вымучишься) – потом рыдает, укоряетца,
вся совестью изгрызётца.
Ему японки нравились, «как языком цокают и хватают салфеткой за мальчика».
Он прелесть человек был. Высок, широк в плечах, женщин ценил,
Книппер свою – «собака» называл ласково. Отца простил, содержал.
А «Черный монах» – это мое любимое из него – эзотерическое.
Он, помимо вишневых чаек и прочих сфинксов: львов-орлов и куропаток –
туда заглядывал… за …, где душенька неприкрыта…
А любите ли вы Воннегута, как люблю его я? Его «Колыбель для кошки»?
А любите ли вы Шекли – утопическую «Планету Транай», как люблю ее я?
А Рея Брэдбери? А японские танки?

Посмотрите у меня рассказик про Гавайи, и про индейцев там есть, ага.


Палад:

Рецензия на «Курт Воннегут на Гавайях»*
 
Ой, Санто, Вам в рецензенты нужен бы профи-филолог, а не провинцальный лошок с глазами по блюдцу каждый, вроде меня))
Как по мне, рассказ идеален.
Ваша секретарь Бэт писана не излишне глубоко, но броскими – достаточными – штрихами художника. Читашь, и хочеца… хм…, при осознании, что этот импульс вирусно передается читателю от автора. ))
Ваши литературные приемчики впечатляют:
–…а хоть бы и весь архипелаг… возник специально для этой.. встречи!
– …этот бездонный саквояж засасывал в свои потайные днища саму жизнь (и далее с юмором);
– …самолет дрейфует вечность… отковыриваю пленку (и дальнейшее лирическое отступление – прелесть);
– …на эти задницы можно медитировать;
– …хочу нахально обожать комфорт;
– …делая бриз своими синтетическими ресницами.
Интригует и держит множество любопытных мест:
– Интересно про «Кана» и бога-веревку – «канат» не этимологический ли родственник «Каны»?
– Любопытны рассуждения о гласных и согласных звуках северных и южных ртов, о соревновательности древнегреков, данные о Куке и десятикратном падении гавайской популяции через сифилис.
– А что за «гуляющие» деревья – это вымысел?
– Закапывание гвоздей – прелестно!. (Некогда одна девочка-селянка впервые в общаге швей познакомилась с газовой конфоркой. И когда ее попросили выключить газ, эта дурища стала дуть на него.)
– Принц-дворник – в нем нечто посконно-русское живет от бродилы нац. сказок – Иванца Ревича.
– Языки атакуют пушки – мощно!

Санто:
А зачем мне этот редактор, когда есть Вы, дорогой Палад.
Редактор не умеет  кайфовать, он же работает, он читает, как гинеколог смотрит на женщину. А Вы, ее красоты видите, вкусности.
Мне ценно Ваше прочтение, потому что я вижу, что все расставленные флажки сбиты!
А редактор, он умеет выбить тубуретку из-под вдохновения, подмылить веревку и атакавать ею нежную душу поэта. А ещё сбить весь раж своей меркантильной тупостью – я ведь редактор, я знаю.
Рассказу продолжение есть, но не хочу Вас в конец замучить своими индейцами.
Американы их так дотошно выклевали с их земли, как дятлы личинки из стволов. Сожрали их стволовые клетки, вместе с эмбрионами и плацентой.
Индейцы тут в обсервации живут, в вагончиках. Им по 50 штук компенсации предлагают, да ни все берут. А мы любим гордых!
Крестный моего ирокеза – индеец, его деда звали Черная Нога.
Обожаю его, дружим 10 лет, он интересный, ленивый, добрый, писатель-сказочник –фантазер. Ходит в перьях и крыльях.
У него тоже астма, как у Багрицкого, я всегда для него имею пластиковую дыхалку и служу ему мировой энциклопедией, он знает про Багрицкого, что тот был большой, сильный, болел астмой с детства.
Вы думаете, Багрицкий много видел?
Нет, мало. Кровь, грязь смерть – этого много.
Целыми днями сидел в своей хатынке, прямо на голом матрасе, на ржавой кровати, в белом войлочном ламаистском халате, как буддийский монах. А на щеке черная повязка.
У него была копна волос цвета перца и соли, а впереди не было зуба, а еще не сгибался палец на руке и был громадный шрам на щеке (от флюса). Он с утра до ночи читал романы Стивенсона, отрываясь только чтобы поесть, а еще он любил рассказы Лескова. Для меня это важно, я люблю читать то, что любили те, кого я люблю. А этот полосатый матрац Багрицкого (в красную полоску), на котором он умер в 38 лет, мелькнул в «Двенадцати стульях», в общаге Коли и Лизы, той Лизы, которую Киса разводил, и она чуть не повелась, потому что ненавидела вегетарианские сосиски. Багрицкий тоже терпеть не мог вегетарианскую хаванинку, он писал, скрестив по-турецки ноги, на своем матрасе, кашлял и плохо дышал. К морю ходить не любил, боялся его. Бронхиальную астму получил по наследству от отца. Отец был маклером, его звали Годел Дзюбин. Они жили в Одессе на Ремесленной улице, в маленькой двухкомнатной квартире. Лет 20-ти с небольшим Багрицкий служил в одесской милиции, потому что ему нравился пистолет, а вообще он не хотел колебать мировые струны. Так Олеша сказал: «Не надо колебать мировые струны».
Хорошо (прости Боже), что Багрицкий рано умер, потому что его жену посадили на 19 лет, а сына убили в начале войны.
Он чудесный, волшебный, но его надо сокращать. Неровный он, время было рваное. А вкус он черпал из Рембо и Бернса, Вальтера Скотта и Гуда, но многое сам прозревал.
Например, это:

Мы жили в зелёных просторах,
Где воздух весной напоён,
Мерцали в потупленных взорах
Костры кочевавших племён...
Одеты в косматые шкуры,
Мы жертвы сжигали тебе,
Тебе, о безумный и хмурый
Перун на высоком столбе.
Приходят с заката тевтоны
С крестом и безумным орлом,
И лебеди, бросив затоны,
Ломают осоку крылом.
И желчью сырой опоённый,
Трепещет Перун на столбе.
Безумное сердце тевтона,
Громовник, бросаю тебе...

Их была троица одесситов ярких: Багрицкий, Катаев, Олеша.
Мы потом поговорим о них.

Палад:

За голодного поэта в «Ночи» Багрицкого – четко:
Там всходит огромная ветчина,
пунцовая, как закат,
И перистым облаком влажный жир
Ее обволок вокруг.
Там яблок румяные кулаки
вылазят вон из корзин;
Там ядра апельсинов полны
Взрывчатой кислотой.
Там рыб чешуйчатые мечи..
…
(Рычи, желудочный сок!)…
И голод сжимает скулы мои,
И зудом поет в зубах,
И мыльною мышью по горлу вниз
Падает в пищевод…
…
Лишь поет нищета у моих дверей,
Лишь в печурке юлит огонь,
Лишь иссякла свеча – и луна плывёт
В замерзающем стекле..

Санто, я так рад, что множество вещей Вы и я ощущаем близко!
И вдвойне ценно встретить понимание и отклик, поскольку Вы правы – обо всех и вся, озабоченых телом, выживанием, потребительством и ожирением мозга.
Как немногим остается дело до литературы!

Санто:

Там всходит огромная ветчина,
пунцовая, как закат –

это строчка напоминает, как писатель Куприн с летчиком Уточкиным
полетели на самолете и упали на футбольное поле.
Самолет был желтый. Куприн сказал: мы лежали, как яичница с ветчиной.

Там яблок румяные кулаки
вылазят вон из корзин.
 (И хрустят в глазах, и за ноздри дергают!)
Это просто красота!!!

Палад:

Ой, бедный Куприн-Уточкин!
А кум Ваш колоритен, даа))
У него есть сугубо индейское имя, или Джон Смит, как все американцы?))

Санто:

Куприн очень хорош, любопытен был страсть, все познать желал.
Залез к соседям, как вор в окно, чтобы почувствовать, как оно – вором быть. Страдал, что не может роды познать, женщиной хотел быть (временно).
Так любил своего Ромашова в «Поединке», что не мог его убить.
А убив, так горевал-плакал, пошел в церкву свечу ставить,
службу заказал за упокой души его.
Дорогой Палад, Ваши добрые уши открыты, как морские раковины, которые ловят мои мысли-моллюски и превращают эти планктоны фантазий в жемчуги, светящиеся в темноте стихиры.
В Ваших стишах всегда нахожу изюмы, а другие – что сырые булки, даже без маковинки.
У них утро без росы, солнце без протуберанца, туча без капли.
А хлеб наш насущный даждь нам дождь? – вот в чем вопрос!
Просто обвал, как много людей пишут нитуда:
Я пришла, а ты ушел,
Я ушла, а ты пришел…
А я вам – бац – индейца из кармана! – не хуже Джинна из лампы.
Да не какого-то, а живого внука Черной Ноги, родича Чероки, брата Навахо, вождя Навуходоноссора и кума родного! Одно это уже само по себе стих!
Его Дэйман зовут, Демон, значит, – ну, Дима вроде.
Вам спасибо, за уровень зрения, у Вас там в роговицы такие линзы впаяны, что весь свет как есть отражается цветками и пестиками.
Ну, кому здесь ещё люб Багрицкий, летящий на полосатом ковре-самолете?
Что знают о нем, милом сердцу моему, убийце пионерки Валентины?
Это не похвальба, что я знаю, а кто-то нет, это страдание без сострадания и сочувствия.

Палад:

Начитан слабо. Каюсь. Рутина, лень, рассредоточенность, разрозненность инфы, отсутствие системного подхода и сутки-не-резиновые. Наверстываю, от случая к случаю.
С Шекли не знаком еще.
С Воннегутом как раз познакомился с месяц тому. «Табакерка из Багомбо» – уровень ощутим весьма, и понравилось.
Но поделиться кое-чем могу (поскольку выражаете доверие моему вкусу). Это интересные мне современные поэты, ссылки на тексты которых подсобираю Вам в ближайшее время. Может, на кого-то западёте.

Санто:

Вы сообщили, мой друг, что не так много читали.
Хочу объясниться на эту тему:
меня интересует не сколько человек прочел, а что он думает о прочитанном.
Я затрагиваю любимые имена не для того, чтобы отражаться в вас через них, а для того, чтоб обменяться с вами ими.
Потому что озвучить мысль – это лучший способ углубить ее.
Мне интересны поэты, любящие кого-то, кроме себя.
И потом, где говорить о литературном, как не на в лит. портале?
Родство душ для меня определяется вкусовыми попаданиями, как родство желудков. Поэтому пишите мне о том, что любите, переводите стрелки, и я по ним – как скорый поезд… вообще пишите, о чем думаете, что не нравится – тоже, и почему.
А ссылку на индейцев открою чуть позже. А Купера, который Фенимор, не любите?

Палад:

Авторская достоверность, по сути, – вектор, проекции которого по абсциссе и ординате – личнопережеваный опыт и полёт воображения, умноженый на крохи информации, полученной окольным путём. Почему мы в детстве безоговорочно верим Жюлю Верну, припотевшему задницей к стулу и нигде из описываемого лично не бывавшем? – величину его вектора «вытягивает» составляющая творческого полёта при минимальной проекции личного объективного опыта. (Кстати, недавно узнал, что более раскрученый Некий Великий Современник передрал своего Графа Монте-Кристо с романа Верна, более живого и прописанного. Но РR-технологии работали уже тогда, и верновский роман мало кто читал по сей день).
У Багрицкого же обе компоненты вектора впечатляющи – и опыт очевидца, и образность, передача. Шальная пуля или шашка в Гражданку могли нас в момент лишить этого великолепия – даже жутко думать о таком. Он донёс нам Революцию (и часть постреволюции), как воду в ладошках, как Есенин в той же Анне Снегиной, и даже куда больше. В этой связи, вновь упомяну Шульца (простите мне повтор) с его индейцами, - они настоящие (!). Человек, проживший два десятилетия в их среде и их полной жизнью (в том числе – жена-индианка, сын), принес современникам и потомкам чистое золото. Без Шульца индейцев нет и никогда бы (для нас) не было!
Когда мне было пару горстей лет, еще не понималось, отчего у меня – всеядного и неразборчивого – возникал уже тогда привкус отвращения к Майн Риду после Шульца.
Применяя вышесказаное к моему хобби корябания, вижу, что я больше верновский прототип в стихах – ситуативный придумщик, фокусник, достающий из котелка (космического наития), как повелось, то, чего и сам не предполагал. И после перечитывания, не свожу концы с концами – что думалось, и что возникло в итоге, почти некоррелируемо с прямым мыслительным процессом.
А по мере того, как мое хобби перерастает меня самого – серенького и неинтересного, – проявляется и растёт страх: а ну-де в какой следующий момент мой «черный котелок» откажется «выдать кролика»?! А тут – уж полна горница глазьёв, и я, такой, обтекающий и жалкий посередине - УЖС!

Санто:

Если черный котелок не выдаст кролика, тогда ещё есть голубь в рукаве, не печалься.
А Шульца пойду читать, я его не знаю.
А соловей – он как раз, в аккурат, серенький, ежели под этим образом не замаскииравался павлин.
Доброй ночи.

Начало здесьhttp://www.stihi.ru/2012/04/16/7691 НАЧАЛО ЗДЕСЬ.