ВЕХИ

1

Ночной перрон, мельканье рук и лиц,
Косые тени на сыром асфальте.
Друзья мои: разлукой не печальтесь,
И не мокроте трепетных ресниц.

Я покидаю вас не по своей охоте,
Стремясь вперёд к далёкому пределу,
Разлуки боль пронизывает тело,
И грусть звенит на высочайшей ноте.

Я знаю, что в разлуке нелегко,
Что по ночам мне часто будут снится:
Прошедшего цветное полотно,
Плечи друзей, их благостные лица.

Но видно так предписано злой долей
Мне покидать все тех, кто сердцу дорог,
И я качусь, как перекати-поле,
Не в силах совладать с самим собой.

И вот опять я еду налегке,
И вновь тревога сердце обжигает,
Снежинками на ветровом стекле
Воспоминанья за окном витают…

2

Вот отчий дом, весёлый детский гомон,
И волжских плёсов зыбкая волна,
И сумасшедшая последняя весна,
Залившая цветеньем сад за домом.

А вот и памятный мне сорок первый год.
Сентябрьские кружили ветры над полями,
И мы себе казались королями,
Трёхлетними, которых счастье ждёт.

Оно ждало... С утра с невыносимой,
Тупой, невыразимо страшной силой,
В слезах, со стонами,
Она тянулась с воплями к перрону.
Шли женщины с узлами на плечах,
Полураздетые, как после страшной бойни,
Без жалости с винтовками в руках
Их гнали из домов аники-воины.

Мой милый дед, превозмогая боль,
По-старчески с тоской перекрестившись истово:
«За что? – спросил того, что нас к Голгофе вёл,
А тот ответствовал ему: «Фашисты вы!»

Потом телятники и нары в три наката,
И грязь, и смрад, и детская возня
За то, кому достанется по блату
Заветное местечко у окна.

Прижавшись лбами к ровности стекла,
Дыханием своим на нём протаяв лунки,
Мы видели, как катится беда
Навстречу по безжалостной чугунке.

Тот долгий путь от Волги до Сибири,
От светлых дней, до роковой черты
Был страшным лихом и бедой обильным,
И жутким голодом до тошноты.

Тянулись эшелоны без конца,
Везя к Голгофе сирых и убогих,
Наш конвоир, губами шевеля,
В конце пути не досчитался многих

Они нашли приют в пустых степях,
Их стон последний ветром закружило,
Им памятью на верстовых столбах
Остались фиолетовые ФИО.

Спустя немало лет, мне скажет мать: – Сынок!
– Моё, терзая сердце грустным взглядом, –
Сыщи, прошу, заветный уголок,
Где дед и бабка примостились рядом.

И где, навек простившись с грешным миром,
Меж ними спит сестра твоя, Эльвира.

Признаться, до сих пор живут во мне слова,
Что мать печально молвила когда-то,
Я как ни бился – не нашел следа
Того, что прокатилось безвозвратно,

Ни верстовых столбов, ни холмиков под ними,
Ни смытые дождями ФИО.

Но, Боже мой! Как долго длился путь,
Как приуныл вагон опустошенный,
Как ухо липло к стонам и чуть-чуть
К другим – причудливым созвучиям вагонным.

Змеясь по рельсам, изрыгая дым,
Вбивая гвозди в мозг на стыке каждом,
Летел вперёд по ковылям седым
Людской поток, томимый смертной жаждой.
От дедовских могил гоним неотвратимо,
Движением руки и волею Грузина.

3

Но вот конец пути, и поезд на скоку,
Поднявшись на дыбы и осадивши круто,
Последние шаги к перрону ковылял,
Растягивая длинные минуты.

Сибирский сонный, неумытый город,
Где вонь и грязь в обнимку с нищетой,
Иронией судьбы обзаведётся вскоре
Немецкою пещерной слободой.

В то утро на земле крепчал мороз,
И привокзальный сквер окутал иней,
Зловещею строкой полз по степи обоз
И оборвался на яру за Бией.

Отныне здесь и до скончанья века
Ценою тяжких мук и горестных потерь 
Мы сохранили образ человечий,
Читатель дорогой, ты в этом мне поверь.

Тянусь отчаянно назад в тот мир миражный,
Хоть знаю – не добраться никогда,
Чтоб как домой войти в него однажды,
Всё суета – дела, дела... дела...

А по ночам, когда хоть вой, не спится,
И сердце боль пронизывает остро,
Мне снятся ваши благостные лица:
Сородичи мои, отцы, братья и сёстры.

Вы живы все и светитесь во мне,
Как солнечные пятна на стене.

Когда теперь сквозь призрачную даль,
Пытаюсь охватить их страшную судьбу,
Накатывает тихая печаль.
И я себе без устали твержу:
Неужто же такое быть могло?
А мне в ответ: – Могло... могло, могло, –
Доносит ветер еле слышный голос.
– Могло, могло... – нашептывает колос,
Налитый золотым румянцем солнца.
Могло, могло... – дрожит стекло в оконце.
И вот уж сам себе твержу уныло:
– Да – это было, было, было... было...
Мой долг святой в прошедшее вглядеться,
И никуда от этого не деться.

И как забыть, как в стылом голом поле,
Распахнутом на ледяных ветрах,
Народ мой обрекли злодейской доле,
Замышленной в палаческих умах.

Под стоны стариков и причитанья женщин,
Сбивая руки в кровь о твёрдые комки,
Вгрызались в неподатливую землю
Отчаянно и злобно мужики.

Без права выбора – не отступить назад,
Что было, то прошло, исчезло безвозвратно;
От сотен бед под смачный русский мат
Их выручила бюргерская хватка.

В глухом краю, под неоглядным небом,
Под звонкий стон лопаты и киянки
Из ниоткуда, словно быль иль небыль,
Как на дрожжах росли и множились землянки.

И вскоре пришлый люд на муки и на горе
Безропотно осел в барсучьи эти норы.

Была ужасной первая зима,
На высочайшей ноте вьюга пела,
Казалось душу выстудит она,
Но жизнь внизу скупым огарком тлела.

То вспыхивала ярко в краткий миг,
То надолго под золу уходила.
В ту зиму не один не выдержал и сник,
И в землю лёг. И как там выжить было?

И множество детей – родную кровь и плоть –
Не сберегли: их всех забрал Господь.

Им памятью непрочной на отшибе
От ближней Степанидиной избы
Устроились вразброс в крутом изгибе
Не характерные для здешних мест кресты.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
К весне сорок второго до предела
Подземная деревня поредела.

4

Моей семье, я помню, повезло,
И на судьбу нимало не в обиде
Я радуюсь, что всем смертям назло,
Нас поселили к тётке Степаниде.
Она была... Ну как сказать короче,
Отзывчива, добра... Нет, всё не то...
Без надобности голову морочить,
Не сыщется заветное словцо!

Простая женщина – она такой была,
Что боль чужую, как свою несла.

Замшелый дом, присевший на бугре,
С приплюснутою под снегами крышей.
Крутым обрывом от крыльца к реке
Отсюда в путь свой жизненный я вышел.

Отсюда – без оглядки – налегке,
Упрямым шагом, меряя пространство,
Ушел навстречу призрачной мечте,
Кляня и презирая постоянство.

То постоянство, что таит в себе
Покорность и приверженность судьбе.

Но далеко ещё прощанья миг,
И светлая слеза накатится не скоро,
Ещё слышны в дому возня и крик,
И еле слышный шелест разговоров.

Ещё пока не выстужена хата,
И хорошо на печке и полатях.

Замшелый дом, где крыша в сто заплат,
И где случайно оказались вместе
Две женщины и пятеро ребят,
Семь разных душ в одном насесте.

Разноязыкий и смешной до слёз
Образовался странный симбиоз.
Здесь долгими ночами напролёт,
Холодными продутыми ночами
Всех вместе трудная судьба сведёт
И породнит слезами и соплями.

Когда теперь я вспомню этот дом,
Мне вдруг покажется, что снова вместе с нами
И лампа под цветастым колпаком,
И черствый хлеб с корой и отрубями.

И хмурый свет замёрзшего окна,
И все мы у последнего предела,
Когда душа уже тоской полна,
И жизнь свечою догорела.

Но защитили от голодной муки,
Нас матерей натруженные руки,
Сморщиненные до поры до срока
Невзгодами колхозного оброка.

Да старший брат. В свои двенадцать лет
С холщовою через плечо сумою
Он добывал, картошку, соль и хлеб,
И иногда крутых яиц мольбою.

Комочки жизни, зачерствелый хлеб,
Он был спасителем от многих, многих бед.

Я и теперь, каким бы сытым не был,
Не оброню бездумно крошку хлеба.

И всё же на судьбу пенять негоже,
В ней были радости и беды были тоже.

Я помню, как из заспанной избы
Мы вырывались в сени без оглядки
И, стряхивая одурь со спины,
Летели вниз с горы на голых пятках.

Потом стремглав наверх и сходу,
Ныряли под тулуп, как летом в воду.

Чуть-чуть согревшись и умерив дрожь,
В другую крайность лезли без оглядки.
В такие небылицы и мудрёжь,
Что страх волной накатывал на пятки.

И вот уж чудилось: вся нечисть смотрит в дом,
Столпившись за порогом и окном.

В иные вечера, собравшись в тесный круг,
Гонимая немецкая компания
Поставленными голосами вдруг
Затягивала тихо «Fort nach Spanien».

Мне с детства дорог тот напев простой,
Пронизанный надеждой и печалью,
Он до сих пор волнующий такой
Звучит во мне волшебной пасторалью.

Взлетали голоса – и камнем вниз,
И обрывались, перейдя на шепот,
Я в них угадывал предсмертный визг,
Бряцание клинков и конский топот.

И зов далёкой бюргерской страны,
Где синь небес и свежий ветер горний,
Откуда мои прадеды пришли,
И где мои еще не стлели корни.

Но чаще пели песни про Него,
В них часто повторялось слово Amin.
В созвучии волшебных голосов легко
Угадывался милый голос мамин.   
Надтреснутый и слабый, но такой,
Что отчего-то, как ножом под сердце,
И по спине прохладною волной
Прокатывалось чувственное скерцо.

Плыла в ночи таинственной изба,
Встревоженные страстным песнопением,
В колеблющемся свете ночника
Метались по углам встревоженные тени.

5

А жизнь текла... Заботы и тревоги
Сменялись иногда мгновеньем кратким,
Когда с войны, переступив пороги,
К нам приносили весточки солдаткам.

В такие дни в делах от дома к дому
Металась почтальонша, тётя Настя,
Поведать, что тому или другому,
Хоть и не полное, всё ж привалило счастье.

Такое отмечалось всем селом,
Сбирались бабы, словно для причастья,
Сбирались, пили брагу, а потом,
Пытали именинницу с пристрастьем.

А та, хмельная от избытка чувств,
Без горького от радости хмельная
Солдатский треугольник наизусть
В который раз без устали читала.

Простую повесть про солдатский пот,
Где в пол странички тусклых слов вразбежку
Про отчий дом, жену, детей и тот
Последний бой, последнюю пробежку.

Когда разгоряченный на бегу,
Хватая ртом прогорклый воздух боя,
Строчил из автомата по врагу,
Не уклоняясь, жертвуя собою.

Про вспышку боли и озноб в спине,
И долгое блуждание во тьме.

Поздней, очнувшись, овладев собою,
Он высмотрит ухоженность палаты,
И вдруг поймёт, что наступил покой
И впереди далёкие санбаты.

Что для него закончена война,
А платой за неё – отнятая нога.

И женщина – красивая, большая,
Счастливых слёз с лица мне вытирая,
Шутливо повторяла: – Слава Богу,
Что отняли не что-нибудь, а ногу!

И в этом все они – простые бабы.
И в радость, и в ненастье, в затишке
Им сколько не тверди: – Авось да кабы,
– Они всегда на самой высоте.

Они всегда приветят и призреют,
И теплотой больших сердец согреют.

В иные дни – таких немало было –
К нам в треуголках горе приходило.
По нерешительной походке тёти Насти,
По отчуждённости на меловом лице
Мы узнавали, что с собой несчастье
Она несла в брезентовой суме.

И все стояли в тягостном молчании,
И каждый сам с собой наедине
Решал задачу, затаив дыхание,
В каком оно поселится дворе?

И в том дворе, куда беда ступала,
Потом на долго радость затихала.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . 

Да, с той войны, с убийственной войны
По русским избам письма разносили,
И бабы плакали, смеялись и грустили.
В немецких же домах и этого не было.

Для тех, кто в них, нет больше ничего.
Нет Родины, нет хлеба, нет земли,
Нет тех, с которыми их грубо разлучили.
От них на протяженье всей войны
Малейшей весточки не получили.

Всё взято было. Всё и вера, и любовь,
Остались лишь терпенье и надежда
На то, что всё-таки когда-то вновь
Всё станет так, как было прежде...

6

На площади, перед избой контурной,
С высокого фонарного столба
На всю округу голосом мажорным
Слетела весть: – Закончилась война!

И хоть её давно и долго ждали,
Она, как всё, негаданно пришла,
И все стояли, все столбом стояли,
На репродуктор, вызвездив глаза.

Не проникая глубоко в сознание,
Та весть ещё абстрактною была.
Поздней, когда наступит понимание,
Она для каждого очертится сполна.

Ну а пока, она для очень многих
Концом беды была и долгих лет убогих.
И как любой конец, как всякое начало,
Её всем обществом деревня отмечала.

Откуда что взялось в том мире заморённом,
Но помнятся на праздничном столе
Зелёные бутыли с самогоном,
Яичница и жир в сковороде.

И до отвала хлебной благодати –
Расщедрился колхозный председатель –
При этом обронив слова скупые:
– Такое дело... пусть гудит Рассея.

И сколько ни придётся жить на свете,
Запомнятся навечно, навсегда,
Как трудно отходили эти,
Застуженные бедами сердца.

Как после первой доверху, до края,
Наполненной и принятой без слов,
Страдальческие вздохи затихали,
Теплели взгляды у солдатских вдов.

И как внезапно вспыхнула гармошка,
И горе отступило на немножко.

Большое горе любит в одиночку
Залить слезами острый приступ боли.
Большая радость – та без проволочки
Пойдёт чудить и куролесить вволю.

Вот и тогда, подвыпивши изрядно,
Деревня веселилась безоглядно.

Потом помалу радость притупилась,
И прежняя, привычная беда,
Ещё надолго в избах поселилась,
Ещё не видно было ей конца.

Ещё подчас кому-то похоронки
Уже с другой, с восточной стороны,
Скупой и редкой радости вдогонку
К нам приходили до самой зимы.
Ещё не верилось: смеяться надо ли?
А звёзды по ночам всё также в землю
                падали.

Что ни звезда, то Божия душа
С ночного небосвода – в землю.
Что ни душа – то горькая слеза,
То светлая мечта – в сырую землю.

Потом с войны пошли полки домой
И разбрелись по тысячам дорожек
По городам, по весям – милый Боже!
Тот без руки, а этот обезножив.

Но каждый был для тех, кто ждал их, мил.
Им радовались, пели песни, пили…
Вот только мой отец не приходил –
Страна ещё нуждалась в рабьей силе...

7

Мы в школе с первых дней,
Под барабанный бой,
Под бодрые призывы пионервожатых
Сдружились и смирились с нищетой
И с жертвенной судьбой невиноватых.

На переменах, ставши за руки в кружок,
Мы голосили высоко и чисто,
Как будто кто-то усомниться мог,
Что брань крепка и танки наши быстры.

Мы верили, что мы избранники судьбы.
И с умилением гордились нашим строем,
Что мы суть жизни, соль земли,
И не чета каким-то там изгоям.

Но всюду и всегда, и в каждый час
Фальшивым тоном и с улыбочкой иудовой
Машины поклонения из нас
«Отец всех наций и времён» орудовал.

Я помню до сих пор пронзительно и четко,
Как взрослые, забившись в уголок,
Друг другу шепотом рассказывали что-то,
Чтобы чужой расслышать их не мог.

Ведь все вокруг с рожденья были созданы
Иудушками Павлики Морозовы.

Меж тем Россия корчилась в бреду,
Всяк постигал, почём фунт лиха стоит,
И высился иконой на виду.
Над всеми сухорукий параноик.

В высоких сферах, с леденящим взглядом,
Кавказский человек в блестящих сапогах
Высокий лозунг расположил рядом
С другим, смердящим лозунгом «Гулаг».

Колючей проволокой от края и до края
Окольцевал страну «земного рая».

И в том раю надежд и идеалов
Послойно, поэтапно, постепенно
Под самый корень всё уничтожалось,
По варварски жестоко и надменно.

Смертельной бороздой легли сквозь всю
                Россию
Бесправие, жестокость и насилие.

Но каждый, день на каждом перекрёстке,
С трибуны каждой, в каждой аудитории
Уверенно, внушительно и броско
Про равенство и братство тараторили.

И заполняли  рвы – судьбе в насмешку
Киргиз, грузин... и русский вперемешку.

Виновен или нет, не всё ль равно,
Страдаешь за обман иль без обмана.
Для всех, про всё навечно решено,
И всё сойдёт для выполненья плана.

Храбрец ты или трус, мудрец или
простак,
Для всех одни заведены порядки –
Укладывали в гроб за просто так
По высочайшей разнарядке.

И всё одно: хоть плачь или не плачь,
Униженно моли иль не моли отсрочки,
Правей всегда останется палач
И он последнюю поставит точку.

Судьба страны на волоске качалась,
А злобная косьба не прекращалась.

Народ устал, надежду потерял,
Смотрел на божество и повторял:–
Мы от побед и рапортов устали,
И от любви твоей, товарищ Сталин.

. . . . . . . . . . . . . . . . . 

Земля моя, рассветный луч в оконце,
Росистый луг, заветная тропинка,
Ты для меня, до дней последних донца,
Как материнская прощальная слезинка.

Я всё люблю, что связано с тобою,
Всё от начала до конца приемлю,
Но всё ж прости, что горькою слезою,
Я помяну безвинно легших в землю.
И верю, что когда-нибудь, когда,
Переваря в утробе плод зловещий,
Оттает и очистится земля,
И обновится половодьем вешним.

И пусть во все века, повсюду вновь
и вновь
Пробьётся маком пролитая кровь.

С тем и жила страна моя сердечная,
Страдая, плача и судьбу кляня,
Влачила жертвенно свою печаль
извечную,
Бездумно веря в Сталина «Отца».

Ведь даже мой отец, пройдя сквозь все
невзгоды,
Жестокий опыт в них приобретя,
Был с искренностью детскою уверен
В непогрешимости и доброте «Отца».

Но если где-то есть Всевышний разум –
В мирскую правду я не верю сам –
Неужто не воздаст он разом
Гонителям и палачам?

Пускай от них удача отвернётся,
И пусть земля под ними содрогнётся!

8

Он услыхал наш общий зов,
Что прозвучал, как песнопение,
Воздал нам старицею вновь
За наше долгое терпение.

Я помню чётко тот финал:
Купалось солнце в лужах,
И уж никто не вспоминал
О бурях и о стужах.

Была весна, и вдруг как гром,
Как грохот, тишь раздвинув,
Слетела весть – «Отец!» ушел,
Покинул нас и сгинул».

Нам эту весть в тот день принёс
Историк-фронтовик,
Поведал и присел за стол,
И как-то жалко сник.

Ведь всю войну, из края в край,
С начала до конца
Он с этим именем прошел,
Зажав его в устах.

Он с ним тонул, в болотах гнил
И мёрз, когда снега;
Он и в атаки с ним ходил, крича: –
За Сталина! За Родину! Вперёд! Ура! Ура!

И вот теперь он как-то сник,
Вдруг старым стал и жалким,
Как-будто бы его, как пса,
Вдруг отходили палкой.

А мы потупили глаза,
Тот светлый день ненастя,
Не знал никто из нас тогда,
Что это слёзы счастья.

Ушел Тиран, унёс с собой
Жестокую эпоху,
Ещё никто из нас не знал,
То хорошо иль плохо...

Не долго длилось для меня
Короткое ненастье.
Однажды к нам в наш дом пришла
Та почтальонша, Настя.

И по тому, как шла она,
Как сунулась в калитку,
И бережно суму несла,
Как клад или молитву,
Мы догадались: вот и нам,
Продравшись сквозь запреты,
Назло властям, назло смертям
Несла судьба приветы.

О том, кого двенадцать лет
Мы ждать не уставали,
О том, кто как в окошке свет,
Стоял перед глазами.

И по тому, как мать, держа
В руках привет бумажный,
Вдруг посмотрела на меня
Каким-то взглядом влажным,

Я понял вдруг, что вот оно –
Что мы так долго ждали.
То, отчего мать по ночам
Безудержно рыдала.

И, дочитавши до конца,
И опустивши руки,
Она произнесла слова –
В них были боль и мука:

– Нам весть хорошая пришла
От нашего отца,
Он, наконец, вернётся к нам,
Надеюсь навсегда.

Мы будем снова вместе жить,
Как было до войны,
И будем мы его любить,
Не чая в нём души...

. . . . . . . . . . . . . . . 

И наконец, тот день настал,
Что мы так долго ждали.
– Отец пришел... отец пришел! –
Мне издали кричали.

И я увидел старика,
Приблизившись к перилам,
Он не похож был на меня,
Как мать мне говорила.

В свои полсотни лет был он
Комок из вспухших жил.
Вконец годами иссушен,
Он как бы и не жил.

Лишь из глубин глазниц, слепя,
Как неба два клочка,
Смотрели с грустью на меня
Усталые глаза.

И этим взглядом, как ножом,
Проткнувши грудь мою,
Он стал мне больше, чем отцом,
Определив судьбу.

Я по нему её сверял, шел по стопам его,
Его совету доверял, как слову своему.

Когда во мне вскипала злость,
Чтобы воздать обидчику,
Он говорил мне вновь и вновь:
– Ты это дело лучше брось.

Сражаться с глупостью, сынок,
Что с ветряною мельницей;
Ты погоди – наступит срок.
И круто всё изменится.

И мне запомнились слова,
Что он сказал тогда;
Они со мною шли всегда
До самого конца.

Я с ними жил, по ним сверял
Поступки и дела;
За ними для меня была
Запретная черта.

9

И всё же, несмотря на все невзгоды,
На мир, наполненный и злобой и бедой,
В далёкие сороковые годы
Мы сотворили мир ребячий свой.

Ребячий мир – он не похож на взрослый,
И он не повторится никогда,
В нём столько откровений и вопросов,
И столько неподдельного тепла.

В нём столько огорчений и волнений,
Обидам и прощеньям нет конца;
Как жаль, что в нас от этих сновидений,
Возможно, не останется следа.

Но сколько ни придётся жить на свете,
Продравшись через вёдро и ненастья,
Не дай нам Бог забыть про все про эти,
Отпущенные нам мгновений счастья.

О давнем детстве, полном откровений,
Когда и ты, и каждый, и любой
Мог поделиться самым сокровенным
С заветным другом, как с самим собой.

Казалось бы наш детский мир был тесен,
Мозаикой из скучных промежутков,
С простым набором из военных песен,
И жгучим голодом в пустых желудках.

Он гнал меня, как, впрочем, и других
Немецких бедных сверстников моих
Вперёд под неоглядным стылым небом
В надежде выпросить кусочек хлеба.

Как часто я слыхал в недобрый час,
Стучась с надеждою в чужие сени,
«Ступай! Пусть Гитлер твой тебе подаст,
И не ищи на жопу приключений».

Придя поздней домой с пустой сумою,
Как часто я взывал к Нему с мольбою:
– Милый Боженька, коль на небе есть,
Пожалей сироту – дай мне хлеба днесь.

И всё ж на детство мне пенять не гоже,
В нём были радости, и беды были тоже.

Вчерашний мальчик, став почти мужчиной
Я сбросил без особенных помех
И ставший тесным кожушок овчинный,
И слишком громкий беспричинный смех.

И слышанный с пелёнок в меру грустный
Рассказ – что найден был в листе капустном.
Я разуверился во всём в двенадцать лет,
Не предлагая ничего в ответ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Из детства убегая налегке,
Нам никогда обратно не вернуться,
Колечками по розовой воде
Дороги наши с детством разойдутся.

Оно останется вдали, за перелеском,
За косогором, за ручьём прелестным.
За миражом в тумане зыбком,
За материнской ласковой улыбкой.

Его вы не зовите, всё равно
Аукнешь – не откликнется оно,
Лишь в сердце сохранятся навсегда
Беспечных дней весёлые картинки,

Отцовских глаз щемящая тоска,
И матери любимые морщинки.
Ещё останутся неясная тревога,
Девичий взгляд и дальняя дорога.

10

Замшелый дом, где крыша в сто заплат...
Много лет с той поры прошло...
Там когда-то парнишкой кудлатым
Я стучал вечерами в окно.

А стоял он  над быстрой речкой,
С синей далью сливался сад.
Я любил наблюдать с крылечка
Опрокинутый в волны фасад.
 
Я бродил по лесам окрестным,
По лугам, набиравшим цвет,
И сплетал из ромашек прелестный
Для соседской девчонки букет.
И она – сорванец отчаянный –
Всё брала без лишних слов,
А меня выдавал нечаянный
Затаённый и робкий вздох.

Мы любили ходить к полянке,
Где как пламень рябиновый куст,
Вперегонки плыть по Песчанке,
Загорать, когда берег пуст.

Жили рядом и крепко дружили,
Пополам делили сухарь.
Нас друг другу отдать сулились,
Так водилось в семействах встарь.

Иногда друг на друга сердились,
Но не надолго рвался мир,
Через час уже снова мирились
И задавали кукольный пир.

Когда же вечером хлипким,
Я робел, ей в глаза смотря,
Её озорная улыбка
Теплом согревала меня.

От счастья хотелось смеяться,
И рвался наружу пыл,
Я каждому рад был признаться,
Что был и любим и любил.

Много ли нужно людям,
Особенно молодым;
Им снится даже по будням
Счастья призрачный дым.

11

Окончена школа. Дорога
Лежала, пряма и ясна;
Она нас уже с порога
В неведомый мир звала.

И в утренней ясной дали
Мне виделась новая жизнь .
Где горе, радость... печали
В замкнутый круг слились.
 
Стояло пригожее лето,
Лежала земля в цвету,
Ночами луна плутала
В старом школьном саду.

Ночами звенела песня
С дальних окраин села,
И мир казался чудесным,
Как сказка и как мечта.-
И снилась мне жизнь большая
В работе без горя и бед,
И виделась рядом родная, 
Как счастья немеркнущий свет.

Под старые школьные клёны
Мы в вечер прощальный пришли,
Плыл месяц над садом зелёным,
Как слёзы дрожали огни.

Рябилась вода речная,
Стирая невидимый след;
Я тихо спросил замирая:
– Забудешь? – она отвечала: – Нет!

И мне показалось не в шутку,
Что заново я рождён,
Что, задремав на минутку,
Увидел волшебный сон.

Но виделись рядом губы
И глаз её мягкий свет,
Хотелось мне целую вечность
В их тёмную синь смотреть.

Мы так до утра просидели,
Боясь глубоко вздохнуть,
А в волны туманной куделью
Рассыпался Млечный путь.

12

Наутро перрон безлюдный;
Прощальный клёкот гудка
На долго разлучили
Меня и родные места.

Проплыли пакгаузы вокзала,
Поезд шел на восток,
И долго вдали на перроне
Белый маячил платок.

Тогда в полутёмном вагоне
Стояла немая тишь,
Недаром в такую дремень
Особенно сильно грустишь.

Вливалась тинным застоем
В душу гнилая тоска.
Мне жизнь показалась застойной,
Что знал я о ней тогда?

Что знал я в свои семнадцать
Коротких как лето лет?
Я мог, как телёнок брыкаться,
Но в жизнь не умел смотреть.

Тогда я не ведал сомнений,
Лишь в сердце печаль легла,
Что где-то в Алтайском селенье
Осталась моя судьба.

Остались отцветшее детство
И юности маковый цвет,
И девушка в кипени ситца,
Нам было семнадцать лет.

13

Кончалась тревожная юность,
А зрелость вступала в права;
На скулах пробилась жесткость,
Как ранней весной трава.

Прошедшего шагом не мерить!
Брал поезд версту за верстой,
Цепочки таёжных строек
Вдаль пронеслись стороной...

И только на этом отрезке
Меж старым и новым днём
Я ясно себе представил,
В какое время живём.

Кипела работа на стройках,
Страна обживала тайгу,
И, глядя на кряжистых дядей,
Хотелось мне взять пилу.

Хотелось встать рядом с ними,
Теснее, плечом к плечу,
Чтоб к сердцу разлапистых елей
Без устали гнать пилу.

Но сердца порыв мятежный
С сознанием редко в ладу,
Я думал, что только в науке
Призванье своё найду.

Что знал я в свои семнадцать,
Коротких как лето лет?
Я мог, как телёнок брыкаться,
Но в жизнь не умел смотреть.

14

Но вот и Томск, в моих глазах большой,
Просторный, шумный, непонятный город.
Здесь можно было б в омут с головой,
И как Мюнхаузен потянуть себя за ворот.

Обычные дела: перрон, вокзал и площадь,
И сразу за углом по рельсам в два ряда,
Как запряженная в оглобли лошадь,
Повёз меня трамвай неведомо куда.

Студгородок. Толпы юнцов безусых.
Гудят, как растревоженные улья.
Узлы, котомки... как цветные бусы,
Все в беспорядке брошены на стулья.

Скорей к оконцам и, тесня друг друга,
Мы скопом справки брали,
И с разрешеньями на угол
Стремглав туда, где нам ночёвку дали.

Вконец запущенный беднятский уголок –
Сюда могли б мы и не торопиться –
Измеренный и вдоль, и поперёк
Шагами по скрипучим половицам. 

В том уголке порядно шесть кроватей,
Шесть табуреток, колченогий стол,
Шесть тумбочек для книжек и тетрадей,
Свежеокрашенный щелястый пол.

На голых, свежевыбеленных стенах,
Следы от свежевыдранных гвоздей,
А над кроватями заместо гобеленов
Картинки голливудовских ****ей.

Наследство от неведомых, былых
Предшественников наших шебутных.   

Отныне здесь мой угол, моя пристань
На много лет. И радость и печаль
Я буду приносить сюда и с чистого
Начну отсчитывать листа свои года.

Но в первый вечер непривычно было,
Сидели и курили  допоздна,
Мечтали, а за окнами луна,
Зависнув высоко, в ночи светила. 

Я лёг в кровать, но сон не приходил,
Лилась в окно тревога злая,
И лунный лик – он был уже не мил –
Ужался в серп, за штору убегая.

15

А вот и дом – святилище науки,
По ступеням, исшарканным веками,
Мы забрались сюда не ради скуки,
А ради опыта и знаний.

И стены здесь – ровесницы веков,
Исписанные красочно мелками,
Они хранили жадно каждый вздох
Под гулкими лепными потолками

Тут всё и вся внушало уваженье:
Ковровые дорожки, бой часов,
Неторопливые движенья
И строгий вид профессоров.

Их старомодные одежды и очки
Прицепленные к уху тонкой дужкой,
И тишина такая, что шаги,
Казалось, грохотали словно пушки.

Как жадно мы вбирали ту мудрежь
Пространств, рядов и интегралов,
И всё-таки зубрить бывало невтерпёж –
За окнами свобода бушевала...

Конец пятидесятых был насквозь
Пронизан очищающим порывом,
Метались ветры правды вкривь и вкось.
И очищались вызревшим нарывом.

Во все концы был им простор открыт,
Летали шалые по городам и весям;
В России если плакать – так навзрыд,
А куролесить – так уж куролесить.

Что было – всё долой! Что будет – всё сначала!
Рубаху на груди – рывком от горла вниз,
И валится чурбаном с пьедестала
Ублюдочный божок, разнузданный садист.

Накинута петля железною удавкой,
Глаза на лоб из бронзовых орбит,
В последний путь его на переплавку
Замызганная кляча сволочит.

Распался круг, Тиран ушел в небытие,
Ему на смену новая звезда – взошла,
И грянул гром больших событий,
И оттепель хрущёвская пришла.

Восторженные речи рвались с уст,
И каждый был наполнен до предела
Нелепым и хмельным наплывом чувств,
Избытком слов и недостатком дела.

Не пряча глаз и не боясь огласки,
И яростных речей, произнесённых вслух,
Мы к жизни привыкали без опаски,
И от свобод захватывало дух.

Не затухали споры до утра,
Опровергались сотни разных мнений,
В качающемся свете фонаря
Метались по углам встревоженные тени.

Нас навещал Дементьев молодой,
И Галич с Евтушенко были вхожи,
И от стихов, прочитанных в запой,
Сжималось сердце  – и мороз по коже.

Под звонкий и тревожный стон струны,
Отрекшись от действительности скотской,
Выкрикивал крамольные стихи
Любимый навсегда Высоцкий.

На тех стихах мы приучались жить,
К себе и к людям относиться строже,
Любимым и друзьям добро творить.
И каждой птахе, каждой крохе тоже.

Но чуду жить недолго суждено.
Короток век у лебединой песни;
На смену ей убожества пришли,
Временщики без совести и чести.

И светлые надежды – в пух и в прах
Растоптаны без шума и оваций.
Был крут подъём, парение в верхах,
За ним падение – и смена декораций.

Вот так в России с испокон до ныне,
Убожество до Бога возведя,
Мы вдруг спохватимся в тупом унынии,
Других во всём случившемся виня.

И всё забыто, прежнее Величество
Низвергнуто, и старая в обличье нового
Родилась власть, и горькую свободу
Готовила прозревшему народу.

16

А что же мне в той буче было проку?
Мне всё дано было сполна: – мечты полёт,
                Свободы – полный рот.
Хватай её и пей взахлёб, покуда не сорвёт.

Мне только не было дано, того что во
                сто крат
Дороже всех свобод и благ, дороже всех
                наград.
Того что Сталин отобрал, он не отдал
                назад.
Он не вернул мне Родину – мой кров
И кров отцов. Как не вернул и плеск
               волны у Волжский берегов,
И долгий, долгий крик с баржи в полу-
                ночной тиши.
Не утолил тоски моей по василькам
                во ржи.

Он наш язык нам не вернул, и право – быть
                людьми,
Чем окончательно пригнул коленом
                до земли.

В чертогах тех, где он теперь в Раю или
                в Аду,
Ему я не подам руки,
                на помощь не приду.

17

А дальше было, как в кино, бегом по
                полотну,
Летела жизнь вперёд, вперёд, листая
на ходу
Страницы сокровенных дел, потерь,
                приобретений,
И, как заведено судьбой, провалов и
                свершений.

В них было всё: и боль утрат, упрёков
                и сомнений,
С головоломкой важных дат, похвал
                и оскорблений.
Я, видно, был упрямей тех,
                кто на свою беду
Не выдержал гонений всех,
                и лёг под нож врагу.
А может терпеливей их, 
                я был всю жизнь мою,
Не унывал, вперёд шагал
                под брань и похвалу.
Неся с собою, как клеймо,
                проклятую графу*.

Но мне везло. Больших людей встречал я
                на пути,
Готовых поделиться всем, на помощь мне
                придти.
Готовых мне помочь добром – своим,
                а не чужим,
Как, впрочем, я и сам всегда на помощь
                шел другим.
Я не согнулся, не упал,
             а шел, наметив цель,
И потому, наверно, я
            в той жизни преуспел.
Добился почестей и благ,
          но всё ж в слезах душа,
Всё потому что Родина не матерью,
     а мачехою для меня была.

Что рос, как сорная трава,
что побирушкой был,
Что горькие слова отца
     всю жизнь в себе носил: –
«Сражаться с глупостью, сынок,
    что с ветряною мельницей,
Ты погоди, наступит срок,
      и круто всё изменится.
Придут свобода и закон,
       музыка праздных слов,
Но только ты не верь словам,
          как в решете вода,
Они стекут и без следа
           исчезнут навсегда.
И всё забудется, тех слов
        нам не вернуть назад,
Как не вернуть нам отчий кров 
           у Волжских берегов.
 
И долгий, долгий крик с баржи
            в полуночной тиши,
Как не развеять нам тоски
          по василькам во ржи.

И знай, верней бесстыдных слов,
           лукавых слов верней,
Смирясь, идти на вещий зов
           прадедовских корней.
Туда, где ты, такой как все,
          такой как все подряд,
Где свастикою на спине тебя не наградят.
Не занесут в твою судьбу
                проклятую графу,
Что будет за тобой шагать,
                как Каина печать.
Где ни о чем плохом тебя не спросят,
И камня вслед никто тебе не бросит».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Всё решено, и я в пути, не зная наперёд,
Почём там с мясом пироги, а там, –
                Как Бог пошлёт.
Как он предпишет, так и быть, но знаю
                верно я,
Того, с чем я шагал всю жизнь, не будет
                никогда
Ни у меня, ни у жены, ни у детей моих,
О том, душой переболев, дописываю стих.

1998 – 2009,
Казань – Виттшток – Берлин


*Графа в личном деле, запрещавшая российским немцам учиться некоторым специальностям, возвращаться в места проживания до депортации 1941года,  работать на оборонных заводах и занимать высокие административные должности.