Учитель

         А.И. Скороспешкину

Всё сердце у меня болит,
Всё как-то неспокойно мне,
Что всё мелькает, всё летит,
Как перекати-поле. Мне…

Память сердца не велит
Забыть того, что прожито,
Того, что сделать не сумел,
В чём жизнь моя не сложилась.

И вот как сорок с лишком лет
Той первой встрече сполнилось,
Теперь, когда тебя уж нет,
Вся жизнь с тобою вспомнилась.

С того начала самого
На семинаре в Томске,
Когда нас просто случай свёл,
А я был рад знакомству.

Прослушав бледный лепет мой
По поводу искрения,
Ты вдруг сказал: –  Постой, постой…
Всё брось без сожаления!

В проблеме этой толку нет,
Тут сколько ни старайся
И сколь ни бейся ничего
Не высосать из пальца.

И замолчал… Чуть погодя,
Раздумье пересилив, ты вдруг
сказал:
–  А знаешь ли, что толковать
тут всуе,
Ты заскочи ко мне домой,
А там уж потолкуем.

Мы толковали до утра,
Признаться с возлиянием,
И я был потрясён до дна
Тогда твоим признанием.

Ты говорил, а я молчал,
Пытаясь вникнуть в суть того,
О чём ты горячо вещал.
Ты говорил мне с изыском,
А я – ни слова путного.
И пролетела ночь тогда,
Как в поезде с попутчиком.

Ты говорил, войдя во вкус,
Про беды и невзгоды,
А я мотал себе на ус,
Позднее вспомнить чтобы.

На ус мотал и уповал:
Когда-нибудь окажется
В стихи, каких никто не знал,
Само всё это свяжется.

А ты смотрел в упор, в глаза,
И медленно, врастяжку,
Ронял пудовые слова
С душою на распашку:--

А ты слыхал ли про Тамбов
Антоново восстание.
Или тебе их, как врагов,
Забили в подсознание.

Как жгли усадьбы, сёла... скот,
Детей кололи вилами.
Была Тамбовщина в тот год
Усеяна могилами.

Не хлебными озимыми –
Крестьянскими могилами.
Подумай-ка: могли ли мы
Свою свободу отстоять
Той властью нелюбимые.

Я полагаю: честный тот
Труд власти был не нужен,
И нас, сгребя в гурты, как скот,
Погнали в снег и в стужу.

И бросили сюда, в леса,
В болота на погибель.
Кто выжил в тех местах тогда?
Таких я мало видел.

Но почему? За что Вас так?–
Спросил я тихо вроде.–
Да потому что я кулак –
Кулацкое отродье!

Так окрестила власть тогда
Всех с нею не согласных,
Сорвала с мест и погнала
На каторгу несчастных.

А что кулак?
Всем издавна известно,
Что без него всегда – табак,
Любому делу честному.

Кулак ночей не досыпал,
Кулак под головой держал,
А не подушку. Вовсе нет –
Кулак, чтоб не проспать рассвет.

Чтоб раньше в поле успевать,
И до дождей хлеба убрать,
Свести в амбар к себе домой
И благоденствовать зимой.

Вот так и жили всей семьёй,
Работали за семерых
С одною целью, чтоб изба
Той чашей полною была.

Не довелось… Судьбу кляня,
Подъев всё до одёнка,
К весне остались мать да я,
Да младшая сестрёнка.

Ты знаешь: часто по ночам,
Когда хоть режь –  не спится,
Как наважденье мне одна
И та ж картина снится.

Тайга, мороз…глубокий снег
С валежником и пнями,
Поляна, скрытая от всех,
И там, меж пнями, яма

А я на краешке сижу,
В ту яму ноги свесив,
И вниз во все глаза гляжу,
Где тризну правят бесы.

Там груда тел, знакомых лиц
С разинутыми ртами,
Мне руки тянут, смотрят вверх
Безумными глазами.

Над ними бесы правят пир
На дне большой могилы,
Из неповинных жертв своих
Вытягивают жилы.

Ты знаешь ли, и бесы те
Мне будто бы знакомы;
Они, как на Тамбовщине,
Все в краснозвёздных шлёмах.

Мне часто снится этот сон –
Сижу над пропастью у края,
И слышу, слышу плач и стон,
Что ни на миг не затихает.

И хочется, закрыв глаза,
Бежать оттуда без оглядки,
Чтобы не видеть никогда
Тех жалких взглядов,
             стёртых лиц.
Бежать и опуститься ниц,
И так беспомощно лежать,
И вместе с ними умирать.

Но я вот, как ты видишь, жив,
Случайно выбравшись из ямы,
Смеясь и мучаясь, на верх
Всю жизнь карабкался упрямо.

Когда же, как другие, я
Пытался выразить себя,
Мне говорили, строжась:
– Не лез бы не в свои дела,
Кулацкая ты рожа!

Шло то клеймо за мной вослед
Оттуда и до ныне;
Тех, кто меня им наградил,
Теперь уж нет в помине.

Я не скулю, скажу тебе: –
Мне плакать не пристало,
Горжусь, что я ношу в себе
Кулацкое начало.

Но сколько б ни прошло годов,
Что буду жить на свете,
Я каждым помыслом готов
Им… отплатить за это.

Ты замолчал… И так сидел,
Глаза и лоб нахмурив,
А я, признаться, не посмел
Тебя отвлечь, и так же, как
               и ты, сидел,
Головушку понурив.

И было тихо… Ты молчал,
Глядел в пространство тупо…
И я молчал… Я точно знал:
Допытываться глупо.

Ведь всё, о чём ты толковал,
И мне было знакомо.
И нас согнали с мест тогда,
Грузя, как скот, в вагоны.

И нас везли за тыщи вёрст
По прериям ковыльным;
Он и для нас тот путь тогда
Был жертвами обильным.

И нас кидали в снег, в лесах
Без выбора простого,
Не досчитались мы тогда
Каждого второго.
От них остался только прах
К весне сорок второго.

Так просидев напротив тебя,
Чтоб в потолок не пялиться,
Я всё, что услыхал тогда,
Пересчитал по пальцам.

Как ты потом ночей не спал,
Картошку в поле воровал,
И матери домой таскал,
Чтоб выжили они, твои
Сестрёночки и братики.

Да что там память ворошить…
Ты был один, но в поле воин,
С тобою бы в дозор ходить,
С тобой бы в праздник водку
                пить.
С тобой…

Да Бог с тобою и со мной.
Я, в общем-то, и сам такой.
Ты был кулацким отроком,
А я –  немецким сосунком.
Обоих краской черною
Пометила нас Родина.

Да только ты рабом не стал:
В пятнадцать из; дому; сбежал,
Скитался, попрошайничал,
Как вол работал за двоих,

Был коком и матросиком,
Бродил по стуже босиком,
И повидал людей простых,
Как я и ты таких
Не мало… Много сотен их?

Ты с ними горе горевал ,
Сухарик надвое ломал,
Чекушу, коли доводилось,
Одним глотком в себя сливал.

Ты повидал нас, бедолаг,
О ком шептались: – Это враг!
Во след кричали вроде: –
Фашистское отродье!
Ты на себе изведал,
Что означало это.

Нам скажут: –  Это ничего,
Всем было равно тяжело;
Мы все тогда устали
От изуверства Сталина.

Да! –  Это так! Не спорю!
Нам всем хватило горя.
Но есть одно отличие,
Им не кричали: – Фрицы Вы!
Не гнали неуклюжих
В Райцентр в жару и стужу.

Им не кричал спец комендант,
Глаза бараньи строжа: –
В говне сгною! По суд отдам!
Фашистская ты рожа!
Не отрывали матерей   
От несмышлёнышей-детей,
Чтобы сгноить в неволе.

Не издевался фронтовик,
Культяпистый Тарабрин,
Бросая из телеги жмых,
Выкрикивал отважно: –

Эй! – саранча немецкая,
Спеши на дармовщину,
Я тут прикорм для вас припас,
Какой не жрёт скотина.

Я был несмел и хиловат,
И за меня старался брат.
Он на лету хватал куски,
Совал их нам за пазухи.

А мне кричал Тарабрин: –
Эй! Ты! –  немецкий выкормыш!
Как видно ты не храбрый,
Чего ты ждешь?! Чего стоишь?!
Ступай сюда – в серёдку!
Не то огрею плёткой!

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Да что-то всё я не о том,
Всё о своих обидах.
Ведь я хотел сказать о том,
Что я в тебе увидел.

Тот первый трудный разговор,
Прервав на полуслове,
Ты тихо произнёс слова,
Которые держал тогда,
Как видно, наготове: –

Ну что ж… Считай разобрались,
Пора подвесть итоги:
Горшки-то обжигают, брат,
Как говорят, не боги.

Не боги и блины пекут,
И потому скажу тебе
Без всяких междометий: –
Ты, парень, с искрой в голове,
Иди ко мне, а там уж будь
Сам за себя в ответе.
И не робей, –  вот мой совет –
Глаза боятся, руки –  нет.

Слова твои пришлись по мне,
Но это между прочим,
А то, что с искрой в голове,–
То мне польстило очень.

И я, такой как есть, придя,
К тебе из подворотни,
Признаюсь, что нашел себя
Душой своей и плотью.

В шарашке той, что ты сплотил
Из самых никудышных,
Я вкалывал по мере сил
И стал своим –  без лишних.

Не знаю, может, золотым
То время не окрестишь,
Но лично я доволен им,
В нём было всё на месте.

Всё непривычно было там,
В шарашке необычной,
Что кто-то сочинил слоган,
Звучавший непривычно:
Зиннер, Вильнер, Фельзинг, Дамм,
Скороспешкин, Оберган.

Всё незнакомые слова,
В произношенье трудные,
Они рождали в головах
Дурную мысль подспудную:

–  Смотри-ка, этот-то своих,
Что властью не привечены,
К себе под крылышко зовёт,
И создаёт условья человечие.

Как, видно, в нём еще в самом,
Кулацкий дух не выветрен,
Гребёт себе под крылышко
Немецких этих выродков.

Всё это было о тебе,
Но, не смутясь нимало,
И веря только в доброту,
Как всех начал начало,

Ты шел уверенно вперёд
Душою твёрд, как камень,
Я знал: тебя уж не согнёт,
Ни стужа и ни пламень.

Не всем дано добро творить,
Но твёрдость, точность, смелость,
Уменье человеком быть –
Вот что в виду имелось.

Чтоб на любом людском посту,
Пускай на низком на самом,
Уметь учить людей тому,
Что знаешь без обмана.

Так понял я тебя тогда:
Учить! Призванья нету лучшего! 
А остальное до конца
Уж сам потом доучивал.

Как часто я себя пытал
Потом годами длинными,
А как бы сам я поступал
В делах, подчас, неразрешимыми.

И этим сказано о всём
До слова до последнего,
О нём, учителе моём.
Умевшим, как никто другой,
Учить не надоедливо.

Ты круто взял нас в оборот
Со дня почти что с первого,
И мы поняли: не пройдёт
С тобой игра в неверного.
С тобою надо начеку
Быть каждое мгновение,
С тобою надобно сверять
Всегда свои решения.

Я признаюсь, была она
Та жизнь порой несладкая.
Хотелось крикнуть иногда:– 
Да будь она неладна! 

Пожалуй, так бы и решил,
Всё бросил без оглядки,
Но ты на помощь мне спешил,
Чтоб прополоть мне грядки.

Зато потом уж, попотев, 
Приобретя терпение,
Я перенял не без труда
Тогда твоё умение:

Быть кропотливым, не спешить
В делах того не терпящих.
А коль решил – в ответе быть
За то своё решение.

Ты научил нас правилу
Пословно и построчно
Словами текст выстраивать,
Чтоб мысль, как выстрел – точно.

И я, ночами напролёт,
И днями – без огляда,
Строчил статьи, роняя пот,
Чтоб вышли так, как надо.

Кроил и перекраивал,
Пока они, статьи мои,
Сказать точнее –  наши,
Не становились образцом
Редакторского класса.

Ты с нами был и сам такой.
До самой смутной запятой,
Проверив всё построчно,
Тогда уж ставил точку.

Ты много слов не говорил,
Хранил подчас молчание,
Чтобы я в муках находил
Смысл твоего задания.

А уж когда, измаявшись,
Изматерившись в доску,
Я приходил покаяться,
Ты говорил не броско:

– Попробуй-ка вот здесь –
вот так,
А здесь попробуй –  этак.
Вот здесь бы нужен интеграл…

Потом я долго проверял,
И убеждался прочно:
Почти всегда ты попадал,
Как классный снайпер –  в точку.

.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

Тебя уж нет. Летят года
Всё мимо, мимо, мимо…
Хоть точно знаю: никогда
Не быть тому, что было.

Но в памяти моей всегда,
Как раньше было нужно,
Приходишь ты, как и тогда,
К восьми ноль-ноль на службу.

Приходишь –  и скорей за стол
Со стопкой старых книжек,
Жмёшь на звонок, чтобы пришел
Один из нас, мальчишек…

Смешно, дожив до седины,
И радуясь, и  мучаясь,
Спросить: –  А нету ль и моей вины
В одном из давних случаев?

Я вслух об этом не спрошу,
Как-то неловко, вроде,
Но про себя произнесу: –
Горжусь тобой, учитель мой, –
        Кулацкая порода!

2008 – 2010,
Берлин