Исповедь самоубийцы

Лёд трескается по углам
и осыпается. По швам
трещит сарай мой. Навалилась
пурга медведем и трясёт
мой «дом». Печурка раскалилась;
стоит на тонких ножках, рот
разинув, и пыхтит: ни птица,
ни зверь, а отблески огня
бегут, как алые зарницы,
по потолку. Стекло, звеня,
дрожит…
              Там, где-то за оконцем
могилы: тишь да благодать!
Тут мне приходится бороться
за место тёплое под солнцем;
там вряд ли станет кто роптать
на участь!.. Там на настроенье
усопших не влияют ни
пурга, ни города огни,
ни одиночество, ни тени,
ни чувств возня, ни яркий свет,
ни память, ибо там уж нет
ни света, ни теней…
                Однако
проверить нужно: может, там
есть то, что даже мудрецам
не снилось!.. А! уже собака
завыла. Значит, скоро голь
нагрянет… С хрустом рвётся толь.
Оскалилась печурка. Искры
летят. И ты устал, сарай!
Разваливаешься, мой «рай».
Тут я творил… кабы не крысы…

Пора!.. Синеют вен ручьи
под кожей. Так под настом звонким
ручьи синеют в марте; ноги
берёз уходят в синь; грачи…
Кем был я в этом мире?.. ВсЕм и
ничем?.. Ничто уходит в ночь!
НичтО – не потому, что всеми
гоним, не потому, что прочь
гоню себя, а потомУ, что
я – мир, вместивший мир в себя, –
комочек глины, прах… Нет, я
не знаю, ктО я!.. Гм, Алушта
да запах чебуреков – вот
и всё, что в памяти осталось
от юности и что живёт
и сердце греет!.. Идиот?
Скорей, я – хам!.. Да! намоталось
немало всякой дряни на
меня, пока я тут «крутился».
Я виноват. Моя вина
не в том, что я на свет родился;
не в том, что, хилый и больной,
я очень сильно испугался
в тот миг, когда в меня ворвался
огромный мир, а в том, что мой
испуг надолго затянулся,
что к миру я привыкнуть не
сумел, хотя всегда тянулся,
как мошка, к солнцу. Лишь во сне
я расцветал. Теперь признАюсь:
я прожил жизнь свою – как трус!
Да! виноват, но я не каюсь:
себя, как бесполезный груз,
с Души снимаю вместе с плотью
и прочей дрянью!.. Ни гроша
не стоим мы… Я прав, Душа?
Знать, и Тебе сидеть в «болоте»
и вечно слушать, как урчит
в желудке, тоже надоело?
Ты потерпи! Ведь Ты терпела
все эти годы это тело!
Ворчу. Рассудок мой ворчит.

Я испугался и головкой
затряс. Мать говорила: дня
два тряс, мол. В детстве ребятня
меня прозвала Верлиокой.
Детей пугал мой странный взор.
Упрямо всматриваясь в лица,
не понимал я, что творится
в умах, хотя глядел в упор –
глаза в глаза; но, став взрослее,
я выбрал тёмные аллеи.
Я стал, блуждая, размышлять,
да не сумел себя познать.

Пора!.. Меня всю жизнь «крепило»:
Натуживался и кряхтел.
Я выжать из себя хотел
трагедию, а выходило
чёрт знает что!.. Ножом вожу,
вожу по венам и, вминая
железо в руку, вспоминаю,
как д’Артаньян и Бернажу
дрались на шпагах…
                Чушь собачья!
А впрочем, ловко д’Артаньян
проткнул гвардейца!.. Да! палач я
не лилльский!.. Кажется, не пьян,
а не способен ни проткнуть, ни
надрезать кожу: нож скользит.
ЧтО это? Велиала* плутни?
Иль, может, Ангел не велит?..
Какой тупой!.. В ноже всё дело!
Я до сих пор ещё не труп
лишь потому, что нож мой туп…
Пилу достану… Зубья целы…
А как звенит-то: Роллинг Стоууу-У-У-У-О-О-О-Онз!..
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Душа, тебя пугает стон?!
Плоть стонет. Потерпи. Терпенье –
удел наш… Слышу птичье пенье
и удивляюсь.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .

2001

*Велиал – сатана.

На свалке, в куче старых, рваных книг (без обложек
и без начала и конца) и тетрадей, я обнаружил рукопись,
которая называлась «Исповедь самоубийцы». Она была
написана от руки и прозой. Я внимательно её прочитал
и она мне понравилась. Я долго думал над этой рукописью,
а потом мне пришла мысль в голову написать стихами обо всём
о том, о чём он сказал прозой. Название я оставил. О том, чья это
прозаическая рукопись, я, естественно, ничего не знаю.