Ленька Бабушкин двор

Двор и барак, в котором проживала Лёнькина бабушка Анна Еремеевна, находились практически в самом центре улицы Гагарина, у подножия одной из гор Салаирского кряжа.
         Сам  по себе  двор состоял из двух расположенных рядом бараков, в которых проживало десять семей. Это был  квадрат, огороженный с трёх сторон забором. С четвёртой стороны, выходившей на гору, бараки, от нарезанных по паям огородов, отделялись стайками. Стаек было десять по количеству  квартир и  сбиты они были из того же горбыля, что и барачные сени. Стайки  были особой гордостью жильцов: в них хранился  инвентарь, ненужный хлам, а так же содержалась мелкая живность - в основном куры. Стайка Лёнькиной бабушки была второй с левого края. Она разделялась загородкой на две части. В первой были дровишки для растопки печи, корм для кур да разная прочая мелочь… Во второй, утепленной части, жили сами куры. Куриц у Анны Еремеевны было порядка десяти штук…
        Вспомнив про дворовых кур, Лёнька почему-то вернулся памятью в тот ненастный день то ли 1965, то ли 1966 года, он уже не помнил. Тогда утром его разбудили шум трактора и крики мужиков. Проснувшись, он  с удивлением обнаружил, что утреннее время уже перевалило за девять часов. За окошком, меж раздвинутых шторок,  по доступному его взгляду склону горы, расползался унылый полумрак. Тяжёлая чёрная туча, навалившись грудью на каменистый перевал, грозила свалиться на притихшие улицы холодным, косым дождем. Лёнька,  сев на кровати, позвал бабушку, но никто не откликнулся. Тогда он, выйдя на кухню, схватив со стола несколько заранее припасенных хворостинок, выскочил на  крыльцо. Безрадостная панорама сумрачного утра открылась ему в полной красе: свинцовые тучи, затянув всё воздушное пространство и гору, равнодушно сыпали с небес водяную пудру. Хлопнула входная дверь и из соседней квартиры вышел бабушкин сосед дядя Саша. Его, слегка припухшее, лицо указывало на то, что вчерашний вечер в целом удался. Одет и обут он был по-простецки:  калоши на босу ногу, порванные на коленке шаровары и майка безрукавка. Весь  вид и гардероб указывали на то, что дядя Саша собрался посетить не столь отдаленные места, расположенные в середине общего для двора огорода. Увидев Лёньку, он прохрипел:
 - Привет, Лёнька!
 - Здравствуйте, - как всегда вежливо ответил пацан. – Да, не задалась нынче погодка, – бросил  слегка раздражённо сосед. – В кою пору выпал выходной день и на тебе…  Дядя Саша  оборвал фразу на полуслове, махнул рукой и отправился по своим нехитрым делам на огород. Лёнька,  не найдя во дворе бабушку, подошел к открытым дверям стайки и, заглянув туда,  увидел, что она  кормит курей. Куры были особой гордостью Анны Еремевны. Небольшие, беленькие и  пёстренькие, все какие-то опрятные, ухоженные они  чем-то неуловимо напоминали саму хозяйку. Петух был крупный, пёстро-красный, с большим малиновым гребешком и бородкой. Он важно прогуливался между куриц и всем своим видом показывал, что в этом небольшом огороженном сеткой пространстве есть только один хозяин.         
           Анна Еремеевна всегда кормила петушка отдельно, не подпуская близко куриц, объясняя: - « Петушок, Лёня, добренький и  по доброте своей всё этим дурам раздаст. Он же мой  Работничек и ему силушка нужна». Ленька тогда не понимал, какой такой великий труд совершает петушок, что его кормят отдельно отборным зерном. Ходит себе с важным видом на виду у кур да порой, найдя на земле какую-нибудь вкусную козявку, раскричится, немедля призывая их к себе, а те, наклонившись вперед, тут же со всех ног летят на зов, пытаясь что-то склевать. Правда петушок иногда  злился и порой, как ему казалось, беспричинно налетал на мирно пасущуюся  курочку и, сев  на неё сверху, громко хлопая крыльями,  бил несчастную клювом куда-то в район головы. Правда гнев его проходил довольно быстро, и он через  несколько секунд уже, как ни в чем не бывало, опять  важно прогуливался по загородке. Всеми  повадками петушок напоминал  бабушкиного соседа Петруху, который в подпитии частенько гонял по двору  свою растрёпанную, толстую жену Валентину, отвешивая ей довольно крепкие тумаки, до тех пор, пока та с воем не  скрывалась  в глухих призаборных  зарослях огорода. Петруха же, как и петушок, немного успокоившись, шел на скамейку к мужикам и долго ещё потом, размахивая руками, выражая свое негодование…
         Подойдя к дверям сарая,  Лёнька  крикнул:
        - Баб!
        - Да Лёня, я сейчас, - ответила она ему. Анна Еремеевна  вынесла в  ковшике  несколько еще теплых куриных яиц. Яйца были крупные, матово-белые, местами измазанные куриным пометом.
         – Смотри, какую красоту они  нам надарили! – улыбаясь, промолвила она…
         Народ в бараках в то время проживал разный. Были  старожилы, жившие  по многу лет на одном месте, были квартиры, в которых жильцы обновлялись ежегодно.  Правда, таких квартир  было немного: на Лёнькиной памяти не более трех. Особой дружбы, как и вражды, между жильцами не замечалось. Все старались жить своими семьями и не лезть в чужие дела. Даже когда порой кто из мужиков и учил свою супругу уму-разуму, другие никогда в этот процесс не вмешивались, а только потихоньку ухмылялись.
        Одним из таких старожилов был Афоня, проживавший в квартире под бабушкой со своей женой – тетей Шурой. У них был отдельный огородик и крохотная стайчонка, в которой содержался столярный и слесарный инструмент. Афоня постоянно что-то строгал, пилил, изготавливая ладные табуретки и скамейки для окрестных жителей. По весне, когда тальник был особенно гибок, плел «мордушки» и корзинки, которые затем продавал на базаре. Лёнька в своей короткой жизни впервые столкнулся с тем поразительным для него фактом, что взрослого мужика, почти старика, все называли просто Афоней, в том числе и ребятня. И самым важным было то, что никому даже не приходило в голову назвать его как-то иначе. Мальчишки частенько беззлобно подшучивали над ним, а он никогда не обижался, а только хитро посмеивался в седые усы, да курил свою бесконечную, заправленную ядреным самосадом, вставленную в старый мундштук цигарку. Почему из всех барачных жильцов Леньке больше всего запомнился Афоня, он не знал? Может быть потому, что он своей беззлобностью, каким-то особым внутренним спокойствием, вечной заряженностью на творческий процесс напоминал ему дедушку Володю (дедушку по отцовской линии), который будучи рабочим-строителем, рисовал маслом на холсте замечательные портреты, пейзажи, фрагменты из античных сюжетов, а так же  самоучкой научился играть на скрипке. Дедушку Лёнька любил. Жаль, что только виделись они не часто. Но  даже мальчишкой, он интуитивно чувствовал какой-то иной, отличный от других, окружавших людей, душевный настрой дедушки, который был похож на голос его скрипки: мягкий, мелодичный, и бесконечно печальный…

         Особой примечательностью двора было три больших  тополя, ветви которых лежали на крыше одного из бараков. В летний зной под тополями было относительно прохладно и мужики из бараков и прилегающих дворов собирались под их густыми кронами поиграть в картишки или домино. Местом сбора служил большой, сбитый из струганных досок, стол с лавками  по периметру. Летом, тополя отцветая, роняли с тяжёлых веток, лёгкий, невесомый пух, который разлетался по всей окрестности и, сбиваясь в мохнатые клубки, под свист ветра, летал футбольными мячиками по заросшим короткой травкой полянкам. В осень,  тополя, первыми расставшись с листвой, стоя голышом, равнодушно смотрели на понурое, теряющее  к зиме свой ярко-синий цвет небо…

        Зачем Лёнька вернулся в этот прошлый, давно забывший его мир, он не знал сам?
        Верно, какие-то иные, неподвластные его разуму силы, заставили бросить работу, дела и вернуться сюда, на старый бабушкин двор, в не забытое им детство. Самое удивительное, что за прошедшие почти полвека здесь практически ничего не изменилось. Этот мир, словно замер в своём развитии, и остановился где-то на пороге  цивилизации, так и не  ступив за него. Так же одиноко горбилась в центре огорода уборная на две персоны, глухо тарахтел мотор насоса, подающего воду в местную колонку. Даже магазин, той же пегой наружности,  так и не приобрел современного лоска. Лёнька понял, что жизнь этого района остановилась. И ещё пока топчется на месте, но возможно скоро, редут за редутом, будет сдавать врагу свои позиции. Здесь в основном остались доживать свой короткий  век старики.  Молодёжь и детишки, которыми были усыпаны в те далекие годы горы и берега реки, или постарели, или разъехались кто, куда в поисках лучшей доли, а новых детишек народить оказалось некому, потому и стал район бесперспективным, доживающим свой век.      
          Память, как приступ боли, то накрывала, то отступала. И никуда было от неё не деться. Впрочем, зачем прятаться от памяти? Пусть она постоянно догоняет нас, уходящих всё дальше и дальше в своё небытие. Ведь наступит то время, когда от нас останется только наша память: в видеосъёмках, на фотографиях,  в записанных воспоминаниях, в памяти наших детей и внуков. Ленька мучительно вспоминал, где он прочитал эти строки,  «самая замечательная выдумка  жизни - это смерть». Впрочем, какая разница кто сказал это. Мысль верна, по сути, своей беспощадностью. Ведь только в умирании, смене поколений есть движение и развитие. Только молодость, горячая и жадная до жизни,  способна созидать и строить. Старость нужна человеку для осмысления и подготовки Души к встрече с Творцом.  Для созидания старость никудышный помощник.
         Лёнька смотрел на застывшую под снежной пеленой гору. И грустное четверостишие из песенки прошлых лет, неуёмным чертёнком, билось и билось в его голове: «Снег кружится, летает и тает, и, позёмкою клубя, заметает зима, заметает всё, что было до тебя». - Какие замечательные и точные слова, - подумал он. - И пусть они сказаны по иному поводу, но их смысл многогранен, и,  безусловно, подтверждает ту мысль, что жизнь необходимо прожить так, чтоб беспощадные снега времени не замели набело, оставленные потомкам следы. К сожалению это удается далеко не каждому…
        «Снег кружится, летает и тает…» рефреном билась мысль в Лёнькиной голове, когда он садился в машину.  Он в последний раз посмотрел на заснеженные горы, бараки, тополя и подумал: снег растает, и вновь будет кружиться, и таять в череде лет и веков, но вряд ли что изменится в жизни умирающего района. Это была печальная мысль, от которой хотелось плакать. С этой мыслью Лёнька и уехал. «Снег кружится, летает и тает…»,- пела позёмка ему вслед …