Верблюд-гора

        В тот год лето удалось особенно. В июле, за весь месяц, набралось, наверное, едва ли не более двух или трех дождливых дней. Пасмурную погоду Ленька не особо жаловал, но и нельзя сказать, чтобы как-то очень ею огорчался. В такие дни  он, обычно, или читал книги, привезенные заранее из дома, или сидя на крылечке, под навесом, слушая, как  веселый летний дождик, словно  барабанщик из популярной песенки, своими «кленовыми палочками»-крупными, теплыми  капельками - весело лупит по металлической крыше, наблюдал прилегающие к бараку окрестности. Собственно с высоты крылечка из всех окрестностей можно было увидеть, пожалуй, только гору, которая вальяжно разлеглась вдоль всего, охваченного взглядом горизонта, да горстку бревенчатых домишек, уткнувшихся в заросший березняком склон. В такие дни казалось, что гора, нахлобучив на себя серую шапку из тумана и туч, горько рыдала над какой-то только одной ей ведомой бедой, проливая слезы теплого дождя на притихшие и равнодушные к чужому горю улочки и переулки.
        Справа, под горой, вдали, дымил белесыми и черными дымами металлургический завод, а непосредственно перед ним, как перед крепостной стеной княжеского замка, начинался посад – кривые, разбросанные по склону горы, скатывающиеся к реке, проулки с домиками, густо налепленными в заводской части города. Гора напоминала Леньке двугорбого верблюда, которого он однажды видел в зоопарке, приезжавшем в город  в  1962 году. Две вершины, как два горба, топорщились над истерзанной бессчетными тропинками седловиной. В сторону северо-запада тянулась задняя (если представить всю гору, тянувшуюся пять километров воль реки и упирающуюся в завод, верблюдом) часть животного, спускаясь хребтом в загорный район, при этом хвост упирался в реку и кончиком ему служил мост - единственная транспортная магистраль, соединяющая две половинки, разрезанного рекой, города. Та (загорная) часть Ленькой была практически не изведана, так как там жили иные мальчишечьи племена, а в те времена любое  вторжение на чужую территорию расценивалось, как  агрессия, и на священную войну с захватчиком высыпало всё мальчишечье население района. Не было исключением и то место, где гостил Ленька, и его границы, так же священно оберегались от нашествия.
       Если задняя часть Верблюд-горы, изгибаясь к северо-западу, спускалась вниз к реке, то передняя, состоящая из шеи и головы, вытягивалась на юго-восток и упиралась в рукотворное озеро-водохранилище.
       Шея животного, представляемая двух склонным скалистым хребтом, на самом верху заросла лишайником да заячьей капустой, а в нижней части – ближе к подножию – переходила в густую «бороду», состоящую из кустарника и отдельно стоящих деревьев.
       На  прогретых летним солнышком камушках «шеи» можно было зачастую встретить серо-коричневых ящерок, ловко скользящих 
между камнями. Поймать такую ящерку было достаточно сложно, так как она, быстро перебирая лапками, бесшумно скользила, протискиваясь в любое крохотное пространство, а порой, застигнутая врасплох на ровном плато, вдали от спасительных камней и расщелин, в минуту крайней опасности, не шелохнувшись, замирала надолго, как  сухая веточка, в надежде, что ее не заметят. Безжалостная ребятня, в том случае если удавалось поймать древнюю красавицу, любила, посадив ее на ладонь, любоваться затейливыми росписями чешуйчатой кожицы. И никогда ни одной из них не был нанесен, какой-либо, даже незначительный урон. Разве, что иногда, кто-нибудь из особо любопытных мог, слегка придавив хвост, отпустить пресмыкающееся и тогда в награду ему оставался  крохотный, извивающийся кончик хвостика, а сама ящерка ловко ускользала в спасительные камни, отращивать себе новую красоту.
       Вся общая схожесть двух, несравнимых в мире взрослых, величин – горы и верблюда, заканчивалась резко обрывающимся, скалистым Утесом-головой, который  равнодушно, с высокомерным ощущением своего превосходства, пережевывал бесконечную жвачку-Время, разглядывая: то  раскинувшееся далеко внизу водохранилище, то нависшие над ним, в бездонном небе, седые облака.
        Ленька ощущал это высокомерие Верблюд-горы и не признавал его, понимая ничтожность вечности горы перед вечностью Времени.      
        Два понятия Время и Вселенная были абсолютно недостижимы для него (как, наверное, практически для каждого живущего на Земле). Вечность и Бесконечность этих понятий пугали его своей непостижимостью, как и Смерть. Впрочем, непостижимость, а самое главное-неотвратимость Смерти пугали, конечно же, больше. Ленька, на своем коротком веку, уже не раз ощущал (чаще всего по рассказам мамы и  еще неосознанно) ее спокойное, ледяное дыхание. И даже легкое касание, когда, однажды, уже занесенная над приготовленным для предоставления Господу Списком рука, почему-то в последний момент остановилась, словно что-то помешало ей поставить решающую галочку.
         В то время Ленька, конечно же, как и любой ребенок, до конца еще не понимал, да и просто не верил в реальность её ледяной близости. Лишь много позже, пролистывая в памяти все жизненные события,
он пришел к осознанию той хрупкости и ничтожности равновесия жизненных Весов, когда даже самые малые величины Размера (доли миллиметра) и Времени (доли секунды) брошенные на Весы Жизни, могут склонить их чашу в ту или иную сторону.  Особенно один случай, этой «русской рулетки»,  запомнился ему на всю жизнь. И на его примере, он понял, как тонка нить, разделяющая Бытие и Небытие. Это был случай его первого, личного и, слава Богу, закончившегося без трагических последствий знакомства со Смертью. Он произошел, когда ему было примерно пять лет. Они (папа, мама и Ленька) проживали тогда в двухэтажном бараке недалеко от школы и автовокзала. Ленька, как и все пацаны, целыми днями, когда не ходил в детский садик, носился на улице, предоставленный самому себе. В тот раз он (вместе с дружком Сашей) вечером, когда родители уже были дома, вышел ненадолго во двор поиграть. Быстро темнело. За неделю до этого рядом с бараком был выкопан небольшой по размеру, но довольно глубокий котлован. По какому поводу он был выкопан, Ленька, конечно же, не знал. Так случилось (впрочем, в России так случается всегда), что этот котлован стоял забытый всеми, неогороженный и затопленный водой. Поверху вода была густо укрыта золотистой листвой растущих рядом тополей и создавала впечатление осенней лесной полянки. Друзьям вскоре надоело играть в темном дворе, и Ленька повел Сашу, который жил по другую сторону железнодорожного вокзала и был гостем в этих местах к котловану, освещенному светом горящих окон, чтобы посмотреть, как летящие в воду камни, вздымают тихую гладь листьев и воды. Но и это занятие им быстро надоело, и Ленька, зачем-то шагнул на золотистую листву. Может быть он, забыв про воду, вспомнил ту лесную полянку, где недавно с папой собирал грибы…  Саша, только успел вскрикнуть: «Ты куда?.. Стой!..», как был сделан второй шаг и  Ленька ушел под воду. Его голова показалась из листвы  уже в двух или трех метрах от берега, а так как плавать он  совершенно не умел то отчаянно и от испуга молча заколотил руками по воде. Осеннее пальтишко и резиновые сапоги ребенка, наполненные водой, тянули его вниз и он уже начал тонуть, но тут на помощь неожиданно подоспел дружок, сунув ему в руки  валяющуюся рядом ветку от тополя. Что происходило дальше, и как выбрался из ямы, Ленька узнал уже только со слов друга. А на следующий день та, злосчастная яма, так и не получив очередную жертву, была засыпана…
       Кто управляет  Временем и Пространством, делящим людей на Живых и Мертвых, Леньке непонятно до сих пор. Да и есть ли такой управляющий или все решает просто  его величество Случай и не надо особенно задумываться над Смыслом и Судьбой?..
        Вот после этого случая Ленька и стал думать о Смерти. Но эти мысли были  отстраненными и как бы со стороны, так как даже,  несмотря,  на какой-то уже существующий жизненный опыт и, имея представления о сути умирания, он все равно  не понимал, как может случиться так, что его не будет. Будет все: солнце, небо, Верблюд-гора, озеро, река… Все, что окружало и радовало каждый день. Только не будет его. Мысли о Смерти приходили, чаще всего, в моменты внезапно возникающей боли или одиночества. И как бы он не отгонял их от себя, они настойчиво возвращались вновь и вновь и  с каждым годом взросления все чаще и чаще. Ленька, конечно же, как «разумный» ребенок признавал всю правоту созданного Творцом мира. Он не понимал и не признавал только одного: зачем Боженьке нужна его – Ленькина смерть?..
       Особенно хороша была гора в ясный, погожий денек, в преддверии вечерних сумерек, когда закатные лучи, сходящего за горизонт солнца,  беспрепятственно пронизывая город насквозь, натыкались на  лесисто-каменистый склон, растекаясь по нему, и замирали  причудливым багрово-ало-бронзовым орнаментом.
        Зрелище было удивительным и завораживающим. Именно в этот период времени, где-то между семью и восемью вечера, в лучах умирающего солнца начинался спуск местного стада с горы. Появление стада предвещало облачко пыли, всплывавшее над седловиной, а вслед за ним из-за горы выкатывался гул спешащей к месту ночевки скотины. Порою топот, мычание, свист бича, крики пастухов опережали движение гудящей массы и скатывались к предгорью скорее, чем само стадо появлялось на горизонте. В любом случае, миновав  узкое горлышко седловины, животные, по мере спуска вниз, немедленно начинали разбредаться по вогнутым в сторону центра, богатым сочным разнотравьем склонам горы, удаляясь от голой, вытоптанной бессчетными ногами и отшлифованной вешними водами  тропы. В то время стадо, примыкающего к горе района города, было довольно многочисленно. Животных было так много, что когда его голова уже ступала в верхнюю часть проулка, хвост еще только-только вытягивался на седловину. Основу стада составляли, конечно же, коровы, телки и бычки. Ленька частенько вместе с соседскими пацанами ходил встречать чью-нибудь корову, взяв предварительно с собой кусок хлеба, посыпанный крупной солью. Ему нравилось угощать доброе, беззлобное животное этим лакомством. Нравилось наблюдать, как она аккуратно берет с рук это подношение. Нравилось касание влажного холодноватого носа, губ, шершавого языка. Коровы шли по проулку степенно, передвигая ноги как бы нехотя, и изредка, остановившись, важно выгнув шею, выдавали миру очередную порцию то ли радости, то ли обиды. Их большие и влажные глаза ничего не сообщали при этом. Огромное вымя, висящее чуть ли не до земли, билось между ног, напитываясь густой проулочной пылью. Было видно, как «кормилице» тяжело нести этот бесценный лечебный груз. Ленька придерживался бабушкиного мнения, которая считала коровье молоко одним из самых лучших лекарств, поэтому любил и охотно пил его в любом виде.
        Много позднее, будучи уже взрослым, Ленька любил, взяв корзину, когда с Юрком, а когда и в одиночку, подняться вытоптанным склоном Верблюд-горы (к тому времени, когда-то многочисленное местное стадо уже  иссякло совсем) на самую седловину. А затем, отклоняясь влево (вправо вела, полого спускаясь вниз, длинная каменистая лощина, упирающаяся своим змеевидным хвостом в водохранилище) пройтись по нижележащим предгорьям и примыкающим к Верблюд-горе горкам в поисках ягодно-грибной удачи. Горки и предгорья, наглухо заросшие вековым сосняком, таили в себе множество природных богатств. На лесных полянках или каменистых косогорах в изобилии  росла клубника, чьи  размеры определяло место её произрастания. Там же в травке пряталась, сверкая своими сиреневыми глазками, запашистая «душица», которая в зимнюю пору использовалась в чайных и травяных настоях. А гриб, большей частью груздь и масленок, вгрызаясь грибницей в скудную хвойно-скалистую почву горных склонов и сырых лощин, дарил многочисленным грибникам такие волнительные моменты свидания с ним, что временами замирало сердце, когда на крохотной полянке, под хвойными бугорками, обнаруживалось белоснежное, с черно-коричневыми подпалинами чудо…
        Чаще такие походы совершались с Юрком, и тогда их венцом была небольшая полянка, вольно раскинувшаяся на опушке соснового бора. Рядом, искрясь на солнышке, из вышерасположенного родника, весело журча, бежал вдоль полевой дороги хрупкий ручеек, который  в конце короткого пути дарил свои прозрачные воды зарастающему ряской водохранилищу. На взятой заранее небольшой скатерке накрывался скромный стол–тушенка, сало, зелень…. Наливалась в граненые стопки водка, и души, воспарив над уставшими от длительного перехода телами, отдыхали, вслушиваясь в перепевы птичьих хоров, всматриваясь в  кроны сосен и берез, которые, в безмятежной синеве безоблачного неба, качал вольный, осенний ветерок.
       Но иногда, по грибы, Ленька ходил один и тогда, кода выпадало время, и еще оставались силы,  он, возвращаясь назад, отклонялся от основного маршрута, проходил по скалистой «шее» своего детства и садился на самый верх приветливого  Утеса-головы и оттуда с волнением и одновременно какой-то легкой грустью наблюдал окрестную панораму.
        И тогда память  детства вновь возвращалась к нему.  И опять казалось, что цепь, тянущихся к юго-востоку гор, это караван идущих по пустыне верблюдов, который под нещадно палящим солнцем, мимо замершего в мареве городка, покачивая тюками поклажи, тянется вдаль по одному только ему ведомому маршруту. Тайга представлялась  безбрежной, зеленой пустыней, с барханами разбросанных то там, то тут предгорий и холмов.
В этой местности, как и в пережившем свои лучшие времена городке, практически ничего не изменилось. Разве, что, озеро, все больше и больше зарастая по берегам желтоватой ряской, вновь плескалось у его ног, правда, далеко-далеко внизу. Он, как вчерашний день, помнил то время, когда, однажды, озеро-водохранилище, прорвав плотину, разом схлынуло в ничего не подозревающую и разлившуюся до неимоверных размеров реку. А на месте озера осталась чистая, таежная речка, которая вилась, причудливой лентой, вдоль слонов горок и падала с высоты плотины вниз, небольшим, шумящим день и ночь водопадом.
          И они, ребятня, несмотря на крутой склон горы и длинный каменистый путь, зачастую бегали туда купаться (порою по два раза за день – окунуться в парную, ночную реку). А на обратном пути, утомленные и иссушенные солнцем, всегда пили ледяную, прозрачную воду из ручейка, который, весело журча, бежал вдоль склона Утеса-головы. Ручеек был крохотный, и ребятня, чтобы испить водицы, выбирала цветные камушки, вдавленные в песчаное дно, создавая, таким образом, небольшие углубления, к которым, встав на колени, можно было прикоснуться потрескавшимися от жажды губами. И пить, пить, отрываясь лишь для того, чтобы, глотнув несколько спасительных глотков воздуха, вновь припасть к ледяной струе…
        Нынче ручеек, как и многие другие окрестные родники и ручейки, иссяк совсем. И уже невозможно, идущему издали путнику, утолить жажду тела и души, припав губами к его водице, беспечно скользящей меж истерзанных временем камней.  Памятью безымянному ручейку осталось крохотное, местами еще не затоптанное временем и людьми каменистое руслице, да Ленькино стихотворение «Ребячьи сны».
       Мне сны из детства право же милей-В них шум берез и пух от тополей, Тех снов, что душу нынче мне тревожат, В них радостно журчали родники, И ссохшиеся жаждой языки В ложбинке меж камней искали ложе…   
         Он любил это, такое короткое, время «ничегонеделаний», мечтаний и наслаждался им в полной мере. Осенний ветерок, овевающий своим  легким дыханием седеющие кудри, дарил последние терпкие запахи уходящего  Бабьего лета. Тепло исходящее от остывающего, по причине ночных холодов, Утеса-головы было иным, чем летнее – жаркое, порою обжигающее тело. Это тепло согревало душу и он, прижавшись спиною к скалистому выступу, все вбирал и вбирал его в себя, как бы пытаясь напитаться этой солнечной мудростью и силой на всю предстоящую зиму. Оно (это тепло родной ему горы) возвращало его в далекие годы прошлого и позволяло отрешиться от всех забот и тревог взрослой жизни. Позволяло пусть на короткое время, но снять с усталых плеч, непосильный груз событий и окунуться в радостный беззаботный мир детства. Пусть на мгновение, но отсюда-с самой высокой части Верблюд-горы, в самое прекрасное и невозвратное время жизни.