Россия - Russia

Аэрофлотом угостила меня Россия советская на первое, на пробу (уже сполна). Крупная стюардесса с лодыжками необьятными, с макияжем, наложенным - дыбом (советская косметика иначе не лежит), улыбку вымучила и указала кресло в салоне первого класса. "Извольте садиться и умыться", - сказала, протягивая нехорошо пахнущее что-то, на глаз и на ощупь вроде рисовой бумаги жареной - оказалось полотенце.
"Выпить бы мне чего-нибудь, прошу".
"Водка? Нет! Водка извольте потом!"
Июль. Ехал я на год. Водка изволил я сейчас.

Из самолетных глубин звучал Мо. Над Францией, Германией, Польшей - и, подохрипший - с конвейера, среди чемоданов выехав в неуютно-коричневом багажном зале московского аэропорта. А, меня увидав, - еще громче, еще яростней. Летал Мо впервые.

Коротышка небритый - итальянец Джанни, - подошел, поздоровался и повел меня растаможивать. Мертвецкая. Мертвостью врезывалась Россия компартийная в душу прямо у трапа. Мужи, облеченные в форму, с лицами тупо-стертыми, под громадьём фуражек - мелкие и неумолимые, вещь за вещью перещупали всё моё, нескончаемо изучая бутылёк соуса соевого, пачку риса (еды я взял - чемодан). Еще по нескольку человек стояли рядом, наблюдали лоботомически-остекленело. Широкие babushkи в косынках пол швабрами шаркали раз-два, жестколицые, заведенные - машины. Да где же они, на крепких шеях головы, от хохота запрокинутые, зубами сияющие славянскими белыми коренными? По пьедесталам застыли, окаменев, над московскими улицами - сплошным путём социализма.

У тротуара ждал лимузин, внушительный, старый. Человек в завитушках волос, завитушках очков (а-ля леди Эдна) и клешах-джинсах сидел у руля; девушка крепкая, коренастая, круглолицая, коротко-рыже-стриженная, вышагнула ко мне, крепко руку пожала. "Девушка здрасьте-до свиданья" - русский тогдашний эвфемизм: приставленная ко мне кагэбешница.

"Яна. Переводить при Вас буду", - сказала она и первым делом перевела название лимузина, на сиденье которого втиснулись мы трое: "Чайка" - a Seagull, не чья-нибудь, брежневская. Светильничек, в дверцу вделанный, лицо омывал призрачно, выбеляя тебя в вурдалака. Когда-то по Дептфорду, столичному пригороду нищему, вот так же роскошно-лимузинно проезжал я и переживал так, что на полу перелёживал; как же тут обалдел я, видя - всё дорожное, все эти Лады-Лады-Лады сплошные-неотличимые, в город мчащие, перед "Чайкою" расступясь, замирали, дорогу дав - нам, властному реквизиту, - чуть не навытяжку. Гаишники и те, свистки в зубах зажав, жезлами отмахивали - езжайте. Двадцатипятилетней давности власти-то. В России советской мгновение - стояло; только - не то мгновение.

Квартал за кварталом драных многоэтажек, километр за километром - пригороды. В один из этих пригородов, во французский отель, продюсеры меня и пристроили. Пристойный отель, в городе таких нету, сказали мне. Туда и сдали вкупе с собакою и багажом; оснастили долларами в конверте. До утра оставили одного.

Вечером я опризрачнел вконец. Решил: выгуляю Мо. Вышли - теплынь, лабиринт многоэтажек, грязь. Распад - полный; распадалось - всё. Крыша подъезда, перекошенная, опасно нависала. Рамы газетой подперты, клейкой лентой замотаны - заперты. Под деревцами сквериков - на битых скамьях битые люди, и дети визжащие на лазалках столь древних, что впору на вернисаж концептуальной скульптуры. Воздух пылил пыльцой и пах металлом. Старики, артритом-алкоголем покореженные, к шахматным доскам клонились во шлемах второй мировой; а женщины крепкие, в макинтошах поношенных, с собаками шли.

Всё это надвинулось, навалилось и задавило. Меня не стало. До отеля добрёл, понял: пропал. Ищу телефон - в номере телефона нет. Ресторан - ресторана нет. Мо наблюдал, грустя. Глаза говорили: ох, пропал ты. Я выбрел в кафе под отелем, и съеденный сэндвич замыл водкой с успокоительным.

Леди Эдна и девочка-КГБвочка прибыли поутру - транспортировать меня на Мосфильм. "Мосфильм" строил Сталин, стырив чертеж киностудии "ХХ век - Фокс". На пропускнике пролетарка, недобрая, бдила. Двадцать минут глядела в бумагу нашу, потом набрала номер, сняв трубку - большую, красную, игрушечно-детскую. Нестерпимо. Компартийно. Коммунизм выеб им мозги и теперь еб мозги мои. Спасайся кто может. Компартийка меня категорически не пускала несколько раз за год. Как-то я сгреб ее за куртку и попытался пройти без пропуска. Пихались мы как бешеные; победил мужик - то есть не я: она сбила меня наземь.

А за пропускником - павильоны: облуплены снаружи, внутри облеплены - пыль да грязь, - годами копилось. Трубы из почвы лезли - живые, поросшие кранами здоровенными, ржой покрытыми, к стенам жались, над улицей брали круто кверху - и в почву опять ныряли. Огромные раздвижные двери звукозаписи стояли раздвинуты. Внутри - точно лесопилка: и пилы огромные, и доски штабелями, и плотничьи козлы и прочие машинерии с молотами и поршнями. Боже, зачем? Люди в нестираных бурых куртках стояли, беззубые, в пятнах по коже и вида заторможенного. Усатые лица мужчин и многих женщин.

Мы вошли в павильон, из европейских восточных - величайший; за лесопилкой открылось поле футбольному под стать, на поле - холм, на холме - хатки, соломой крыты, одна и другая, плетнем разгорожены. И по периметру павильона полотно - задник; гирляндами елочными увешан - звёзды.

Вверх по лестнице, в конце долгого коридора, был кабинет, а в кабинете - Сергей Бондарчук, дважды народный артист СССР, сталинский близкий друг, мосфильмовский генеральный директор. Сидел, в огромный стол уперев ладони, весь - абсолютная власть. Ежеминутно чуял ты - возьмет нажмет на кнопочку, звоночек звякнет - и заломят тебе руки да в Сибирь. Копна волос густых оснеженных - усы роскошные. Очки толстостеклые - и глаза впалые, страшные. Стар - но бодр. Коммунизмом не бит, обласкан. Руку пожав, расцеловал мне щёки, обе. Гыгы, сказал я. На нескольких языках обменялись мы любезностями, с помощью Яны моей и второй переводчицы, Леилы, итальянки с голоском Микки-Мауса. Будто ООН заседание, встреча в верхах. Тридцать долгих лет Сергей шел к своей мечте. И вот он я. Теперь за мечту он спокоен. Героя прозрел во мне с первого взгляда.

"Вылитый Григорий", - сказал он.
"Гыгы", - сказал я.

Тут стоит напомнить, что на роль я категорически не годился. "Тихий Дон" - жизнь казака Григория, всем казакам казака - силой, смелостью. Книга прекрасная, практически документ, трагедия семьи, войной и революцией разорванной по живому. Казаки донские и юный нетвердый коммунизм то тянулись друг ко другу, то расталкивались. Как ни странно, книгу одобрил Сталин: при том, что герой пал жертвой его режима. В итоге Григорий вырос в символ нации: человек остается собой - теряя всё. Семьдесят лет спустя, в девяностом, чуть ли не каждый шофер ездил с портретиком под стеклом, на удачу - вот Григорий, а вот любовь его Аксинья. Да мы в Англии Робин Гуда так не любили; никого, такого народного, у нас не было. Он был - святыня; и более - он был - жизнь: та самая, советская.

Роль прочили Ричарду Гиру. Отказ. Дальше пошли по списку: отказ за отказом - пока не спустились до самого низа - меня. Никто не хотел выбираться в Россию на год. Не хотел и я. Даже выбравшись, не хотел. Сергей вещал, Яна переводила трагически буквально, а я смекал, что делать. Дёру не дашь, значит, придется играть - а как? Отвещав, Сергей долгим коридором вывел меня ко гримерам и костюмерам, итальянцам - оказачиваться. "Ах, да, - произнес он. - Не брей подмышек."
Ах, нахалюга. Тоже специалист.

Мария Тереза Корридони, живая легенда кино, в парикмахерах начинала у Висконти. Кончила Бондарчуком. За пару часов стриженую мою шевелюру превратила в казацкую лохматую растрепень - тут нарастив, там припорошив, там напомадив - и мастерски зачесав. Двоюродный брат ее, гример, навёл мне усы, бакенбарды и небритость. То есть: наклейки (чесалось под ними безбожно, неизбежно); ритуально-услужный воск и там-сям рассеянные по коже щетинки. Рехнуться можно. Буквально. Пытку придется терпеть шесть дней в неделю, четырнадцать месяцев. Я чуть не прослезился. Потом влез в накладные свои локти-коленки (слава Богу, захватил, не забыл) - а поверх - в казачий кинокостюм. Костюм шел мне. А шапку надел - перепортил всё. Длиннющая шея, бутылочные плечи вырисовались в контур неисправимо британский. Ничего. Плечи подставили, и казак получился. Ничего. Его осилил даже Виктор Мэтьюр - вообще не мужик. Прорвемся.

Зная дело актерское, знал я, что делать мне. Подсократиться. Давать себя минимально. Не быть. Всё, что у меня было - всё, чем я был, - герою не подходило. Выстраивать казака придётся по старинке, всем миром, всей съемочной группой, и меньше всего мною самим. К полудню, прокрутив это всё в голове, я остался доволен и даже вдохновлен. Школа Марлен Дитрих. Ну, поучимся.

Прибыл Бруно с вещами: привёз семнадцатерых кукол Барби и кухню ветрогорскую чуть не целиком. Назавтра пригласил я отужинать к себе в номер: режиссера, супругу его, продюсера. Приезжаем с работы. В номер вхожу и - Барби! - при полном вечернем параде!! - к люстре холла пристегнута, качается. Говорю гостям: проходите (только на люстру не глядите), а Сергей в туалет свернул. Извольте - дверь открываю - Барби! в бикини одета! на туалетной бумаге посажена!! В ужасе - хвать - в корзинку! - ножки торчат! - влеку миссис Бо в гостиную, - Барби! Барби! Барби! на диване!! троица при коктейлях!!! Вопль давлю - и бегом на кухню, Барби, Барби, Барби сграбастывая по пути.

"Бруно! Ты чем думал - ты что мне понараскладывал? Я тут не в куклы играю - я тут, бля, казак!"
Бруно издал девичий визг - так он обычно смеялся. "Подумаешь. Пойду объясню, что это я тут играю".

Наутро подъехал Том, еще еды навез - южнофранцузской, и вместе с Бруно подался квартиру подыскивать. А я, в "Чайке" - на съемки: Первая мировая шла в подмосковных полях, от города километрах в тридцати.

Батальными сценами славился Сергей. "Войну и мир" - лучшее своё - делал, командуя почти армией. И теперь поутру целые танковые полки подъезжали на поле. Первый день, первая сцена: по коням, ружейный ремень через плечо, саблю наголо и скакать на вражеские окопы. Скакал я и еще две тысячи человек. Риск невероятный, кто б еще разрешил такие съемки, как ни итальянцы и ни русские. Меня, упавшего, осталось бы только закопать.

Вот тут-то я и прозрел. Не то воспитание - всё сетовал, всё скАчки да охоты, детство коню под хвост. То воспитание. Я твёрдо сидел в седле. И прежде чем скакать (без репетиций!) - словно солдат перед баталией припоминая самое дорогое, я с яростной благодарностью вспомянул Неточку и Хрустяшку, и все охоты и сёдла и скребницы. Они сберегут меня от гибели.

"Мотор!" крикнул Сергей в мегафон с вершины крана. Мы, все три тысячи, рысью пошли через поле по летним травам. Командир впереди, из-под вощёных усов вопя команды. Сабли наголо! - я рраз! - нет, стоп: саблю-пустышку дали, из ножен не шла, так, краешком - бутафория. "Стоп! Стоп! Стоп!" (Сергей - в мегафон). Мысленно примечаю: бутафора - убить. Саблю сменили: а коллеги по коням потешались, русские шуточки похабные отпуская. Снова рысим - сабли наголо - галопом марш! В галопе том, в том поле страху натерпелся я - не припомню еще такого. Взрыв за взрывом, да все так близко (чья-то лошадь - в куски) - и траншея в конце, поперек - скачите! - о которой никто не предупредил. Кто-то упал; я перелетел с лихостью, не снившейся и Джун Осборн из брейнтрийского пони-клуба.

Какие парни в армии. Вот они где, Советы во всей красе, красавцы хохочущие сияющие. Не понимали мы, что друг от друга слышим - а кагэбиня не переводила - запарывала (контакты - лишнее; да и парнишки - дрянь, стоящего не скажут). Яну корёжило каждое слово, ко мне обращенное. Не переводила - передергивалась. "Всё, уволена", - сказал я (а как же. Год при мне пробыла. Сдружились. В последний съемочный день, во дворе старой школы степной, подошла сказать: лесбиянкой стала. Из-за меня.)

Как-то утром, леди Эдной везомый на съемки, примечаю колонну грузовиков - сотни, - пылят по дороге с поля нашего. А в грузовиках-то - танкисты, парни мои армейские, уезжают. До поля доехали - пусто поле: русских в окопах - ни души. Итальянцы бегают и в телефоны руками трясут - говорят. Что стряслось - неясно. Сергея нету. Час ждем. Еще час. Солнце печет - полёживаем, грачиный грай слушаем - лес неподалеку, - порядки поругиваем, придурастые происшествия прошлого припоминаем, - и тут - Джанни мчится из Москвы.

"Переворот. Государственный. Всем - в отель, ждать дальнейших указаний".

Танкистов от нас отозвали на защиту Белого дома. Ельцин снял Горбачева. Коммунизму капут. В Москву! В "Чайку" собрал я Бруно, Тома и Мо, и - в эпицентр. Улицы перекрыты, баррикады, но "Чайку"-официоз пропускали все: проезжайте, махали, - и к Белому дому прибыли мы до полудня. Армейские парни наши все стояли по танкам. "Григорий!" - гаркнули. Влезли на танк и мы. За Россию новую выпили - водки-то у танкистов - залейся. Леди Эдна сделал фото, и мы спустились чаевничать в гей-кафе за Большим театром, где Том, везунок, нашел с кем пересидеть комендантский час.

ПереворОтило дня четыре. От силы пять. Как-то поёживаешься в такой горячей точке под взглядами всего мира. Под Мосфильмом посиживали мы под разговорчики - эх, войну бы гражданскую, съемки бросим, разъедемся по домам по родимым. "По банкротским", - мысленно матерился я. "Только не это, только не по домам". Нет, переворот провернулся мирно. Недели не просидев, снова в поле. Том и Бруно как раз подобрали пару квартир - и перебрались мы в московский центр.

Смоленский большой бульвар от министерства (дез)Информации вёл к реке; реку переходишь - парк Горького. Обшарпанные особнячки девятнадцатого века перемежались советскими многоэтажками; здание министерства, высотка сталинской фэнтези, иглы готических шпилей серпо-и-молотоносных вперяло в горизонт, на закате чернея резной скалой, тенью черня бульвар. В типичную многоэтажку мы вселились. Под арку вход, четыре отдельных дома задами - двор. А посреди двора в деревах таился-крошился еще кусочек Москвы дореволюционной, который зачем-то забыли снести.

Жили мы над четырьмя пролетами каменной лестницы, за дверью, обитою смачной черной кожей - в садо-мазо-секс-клубах такие видел. Соседи не попадались - москвичи ненавязчивы; но ощущение слежки мучило - всё будто глядят. Недели не прожили, как сосед сгорел в кровати. Ночью часа в четыре вскакиваю: сирена, и по лестнице топочут. Дверь отпираю - площадка в дыму, и пожарный - от соседа выходит, соседа выносит, по лестнице несет - обугленного. Поутру вижу - заперто у соседа, как всегда. Подумал - приснилось, а у подъезда - матрас горелый, торшер под пропаленным абажуром, кресло, да книги, да журналы. Никто, никто так и не прибрал. По осени палая листва матрас одеяльцем принарядила. Зимою оброс абажур сосульками. По весне скорбный сор оголился снова. Мертвая под матрасом выжженная земля отмокла - и летом бурьян да чертополох выросли весело у смертного ложа упитого бедолаги.

На Мосфильме работа шла. Наше скорбное детище нескольких стран было картиной из русской жизни на нерусском языке. Английским актеры владели - двое из двухсот. Мюррей Абрахам сыграл моего отца; оператор, меня за бездарь держа, от него балдел. Но Мюррей-то не "Тихий Дон" давал - скорей "Скрипача на крыше". Аксинью, секс-пышку, ледышка сыграла, француженка Дельфин Форест. В самой горячей сцене (любовь со мною в снегу) вопила, напуганная, а уж целовалась - будто рыбий жир пила, такое лицо делала. Прочих играли русские, актеры потрясающие, английский текст заучившие по звучанию (Леила, страдалица, переписывала кириллицей роли) - не понимая, что говорят. Водевильным прононсом комическим заразив меня - скоро и я коверкал родную речь как мог. Никто и не слышал будто. Игра на незнаемом языке - зарез. Русские - играли. Куска хлеба ради.

Сергея судьба скрутила. Озлилась. Крах коммунизма подстроила на первое. И второе: докумекал Сергей, кто у него Григория, героя ненаглядного, играет. Goluboi. Вот жизнь и разбита. Что ж, принял удар философски. Работы не прекратил. Раз жену и дочь уже впряг. Пахал, и взрывался-выплескивался редчайше, не на героев, слава те Господи, - на героинь. А вообще хохмач был тот еще.

Итальянцы-коллеги жили в "Интуристе". Краше проституток тамошних и дешевле в тот год на свете не было. Кой-кто и держал на контракте пару, а то и тройку. Отработав, по гаремам спешили; поутру на съемки еле ползли. Гею такой роскоши не светило. По русским тогдашним меркам гомосексуалист - уголовник; смеешь быть геем - изволь скатиться в преступный мир. Ребята в кафе за Большим все на мелких уголовников и тянули - явно шарили по карманам. Радости мало. Оставался туалет под Кремлем да баня Центральная, скопище коротышей да безногих в клубах пара с пучками березовых прутов. В баню повел меня поп и выпорол немилосердно. Потом протянул веник мне.
"Давай!" - и подставил попу.
Весь год я ни с кем не спал.

Турки, кучкуясь во скверике у Большого, косили под педиков. Бруно к ним выбрел из кафе после поздней пьянки. В разгар объятий приятели обнимаемого из-за деревьев - скок, и с одёжками бруновскими - шмыг, бросив Бруно в трусах на морозе десятиградусном скакать у дороги, ловя попутку.

Москва - город трудный, но скоро я полюбил ее. Здешний народ - противоударный, стойкий душой и телом, своею жизнью обнажал - обнулял нашу, соплячьи-сопливую, никакую. Скорая смена смеха и слёз не даётся актерам западным, играющим Чехова, - а именно ею чаруют русские. Жизнь - трагикомедия. Смех или слезы, скажем - курс рубля? Приехали - доллар к рублю шел по тридцать, уезжали - по триста. Достойно и благородно держались русские, даже дойдя до продажи себя итальянцам. Страсти терпеть привыкли. Babushkи по мерзлым углам улиц сидели, торговали последним. Что ни автомобиль - такси: брали, сколько дашь. Еда - за доллары; по магазинам полки пусты, зато по валютным супермаркетам, где навстречу тебе холеные дипломаты катили груженые тележки, было всё, и в месячную зарплату ценилась буханка хлеба.

По выходным брал я Мо на прогулку в парк Горького - там перемена времён поглощала нас. На исходе лета желтели, краснели дерева. Ветра ледяные, из южных степей летящие, оголяли ветви - предзимье. Летящие листвяные вихри гонял Мо. Однажды белое небо на сносях рассыпалось снегом. Лед утвердился - проруби прорезались по прудам; голые женщины, мужчины вели беседы, при минус двадцати стоя, а постояв, прыгали и беседовали уже в воде, говорящие головы выставив из-под снегом присыпанного льда. У одного член торчком так и продержался.

В русской свите моей прибавилась переводчица. Таня Бубенкова, красавица светлая, дивилась нам непрестанно - шок у нее не проходил. С дочкой жила в комнатушке на окраине; Америку любила без памяти. Малибувич, прозвали мы ее. И еще появились двое, оба Володи: мой личный шофер (Володя Моторный) и личный казак (Володя Конный), из бывших цирковых. Сильный на диво и сексапильный, Володя Конный учил меня вскакивать на коня по-казацки - сложнейшая штука, которую я втихаря упростил: в точке подскока подсунул в листву батутик.

Работали с нами двое парней длинноволосых, Игорь с Ильей. Игорь - красив, о чем знал; Илье к лицу бы ступа да помело. Друзья закадычные обитали в убежище противо-ядерно-радиоактивном заброшенном, с приятелями вселясь самочинно. Кофе пили со сталинской головы, из бронзы памятника отлив столик. Травка водилась у них - anacha - знали, где достать; и бывало, сидим мы под крышей, в переплетении мостиков и мостков, и курим, глядя, как на подмостках под нами развертывается русско-итальянская драчка из серии "кто-кого".

Я был за русских, хотя итальянцев многих любил тоже. Просто продюсеры итальянские русским платили гроши, и даже кормили нас от них отдельно ("они свое любят", говорили). Курс рубля упал - палец о палец не ударили. Скоро я, веселенький (anacha) и малость не в фокусе (водка - "а ну, глоточек", русские други зазывали - ну, я и наглотался), подался в Ванессы Редгрейв (поддатые) - и таки воззвал и даже сподвиг наших на забастовку (продюсеры нас побороли).

Покрытая снегом Москва стала сказкой. Льдом схваченная река; Кремль кондитерский под глазурью; безмолвное белое мельтешенье за окнами день и ночь. Зимним военным сценам снег придавал странную тишину - но немочь и сон смаривали тебя.

Как-то мой телефон зазвонил в три часа утра. Ричардсоны, из Лос-Анжелеса. Умер Тони. Выговорились - все: Наташа, Джоэли, Катерина, Гризельда, Ванесса, Роберт. Звонили - так уж совпало - с вечеринки, горем убитые и вечериночно-приподнято-лихорадочные. Когда я положил трубку, вошел Мо. Моша-Киноша - звал его Тони. "Киноша", - сказал я. Мы сели рядом и долго глядели на снег, падающий в окне.

Среди зимы перебазировались мы в Вёшки, степную станицу на берегах Дона. Домики крашеные, кукольные, густо присахаренные, в два ряда: улица. Окошки, помигивая, расплёскивали по снегу золото - из рам деревянных, будто из кружевных салфеточек. Ни машины кругом - телеги да кони, да кое-где мотоцикл с коляской.

Дина, хозяйка наша, позвала в дом. Крупная, острогрудая, телом точно титан (такой же титан поменьше, у кухонного стола, каждые четверть часа тарахтел, грозя развалиться, и парафиново пах). Не дом - парилка. Под удобства отводился сарай: кран, раскаленный, пускал величавый пар; унитаз, обледенелый, не стекал - стоял. Со двора - ни звука: стылым собакам не лаялось. Снег за окнами сыпал, сыпал. Метели в степи страшны: налетали - и дом скрипел, словно стонал.

По обычаю Дина раз в месяц поминала маму, покойницу недавнюю. Через три субботы на четвертую, со съемок придя (казаком уже был круглосуточно, не переодевался) заставал я в дому стайку babusheк крошечных упитых. Крестьянки кондовые, остеоартрозом гнутые. Изо рта - клыки, от ладоней не пальцы - деревяшки. Вот так в Вёшках гнуло всех за пятьдесят. Трое однажды упились и встать не могли. Дина тянет - отбиваются. Дина, плечами пожав, сдалась. Троицу бросили мы на диване - вповалку, в спячке, в облаке выдохов густо-водочных, - а сами пошли спать. Поутру диван стоял пуст.

Русских коллег продюсеры разместили на корабле - миноносце, старом, ржавом, в задонскую заводь неровно вмерзшим. Населяли корабль былые сидельцы тюрем - и дамы небритые. Вот он, п..ец, подумал я. Если есть где-то в мире п..ец - вот он. Приплыли. Дальний, в глуши древесной упрятанный - полный! - и что ни каюта, то набок. Все - на один. Заходишь на борт - и пьяный, хотя не пил. Коллеги субботними вечерами кутили напропалую - а с ними и я приладился, русским обычаем, упиваться вдрызг. Лихорадочному экстазу упития тут не противостояло ничто, помогало - всё, - я просто понимал: надо. Тут надо так. А водка с пеплом папиросным вприсыпочку и вовсе швыряла тебя в некую сатанинскую чертовщину, где ничего не стоило - дело-то обычное - расплясавшись, стол сграбастать - и в окно, а потом в морду, в морду, какая рядом. Нос расквасили - ты и блаженствуешь - оргазм; былые сидельцы с небритыми дамами подключались и себе, обласканные блистательностью гламурных гостей московских.

Весной девяносто второго коллеги, реквизировав развалюху-"скорую", в свободный от съемок день вывозили нас в степь на шашлыки. Под яблонями в цвету полеживая, мы пировали; готовила шашлык Мама Зоя из службы декораций. Порою кого-то из коллег, перебравшего, вязали - и в "скорую", с размаху, поглубже. По пути домой Мама Зоя давала чеховский мастер-класс - на ухабах рыдала и хохотала. Давний вывих бедра проявлялся.

Посреди степной шири, в дали необитаемой, стоял ресторан - казацкий. Музыканты играли; клиенты старательно дрались. Стулья с треском ломались об головы. Дюжие жены растаскивали мужей, раскрасневшихся, за глотки друг друга держащих, - а мы знай отплясывали. Тридцать второй день рождения отплясал там и я, на исходе мая, с каждой из дам степных; вконец исплясался, а тут на фокстрот пригласила могучая мать семейства; отказал и огреб тарелкой по голове (тарелка - вдрызг).

Комплимент. Меня признали: по-свойски и огрели. Григорий, для тутошних я - Григорий. К Дине шли повидаться со мною, поговорить, спросить совета в трудных степных делах. И ответа. И ждали, что помогу. На пасху вёшенских мужиков - похристосоваться да посоветоваться, - сошлось столько, что встала очередь, улицею виясь до угла.

Пока атаманствовал я у больших, Бруно у младшеньких, до-десятилетних - мэрилинил. Ни мальчик, ни муж - чудо неведомое, обожаемое. Его по утрам караулили на велосипедах - и всюду весь день сопровождали. Сбегались со ценными новостями с весеннего рынка - зеленного, мясного; в субботу с утра пораньше, в шесть, в окошко стучали: на рынке дают помидоры!; и пополудни: такой-то, мол, свинью режет.

Вёшенская весна улицы яблонево тоннелила. Мы с Володей Конным с рассвета по коням - и айда; по темноте возвращались. Всё по степи по бескрайней. Только ветер в ушах да птичьи высвисты с неба. Разведывали деревни заброшенные, с самой революции нежилые.

В одной житель был, да так гейственно себя вел, что я большей манерности не видел. "Культурный атташе", представился. Где он так накультурился, рядом-то - ни примера. Сюсюкал, задом вихлял, поцелуйчики делал а-ля Мэрилин: Володя только глаза таращил. Потом вбежал в дом и вынес полпирога - угощение мы съели, а он всё выпендривался так и сяк. Рядом с нами, отъезжающими, шел, распевая казачьи песни - рывком отвернулся - и ветер отнёс песню вдаль.

В степи мы со всеми и распрощались: совсем-насовсем - каждый знал: не увидимся. Прямо с работы я отбывал домой. Обнялись на ветру напоследок - будто жизнь прожили тут, до самой старости. В волосы пыль въелась, глаза покрасневшие обведены недосыпными ободками. Итальянцы и русские замирились, сработались: уморились. Бондарчук рукой ткнул на пустельгу-птицу в небе высоком, и Таня перевела прощальные его мысли. Ох, непросто было ему со мной. Я с ним схватывался в открытую: за что не простил он меня, и не прощает. А что я не Григорий - какой там Григорий, - так это уже простил. Зато с русскими я сдружился как. А с дочерью его. И в конце концов мы тут просто мужики, оба в одной степи стоим среди русской бескрайней шири, в мире неугомонном неупокоенном. "Тебе за нею лететь, домой, - показал он на пустельгу. - А я знаю теперь, каков английский джентльмен. Опасен, ох, опасен". И расцеловал меня в обе щеки.

По ходу съемок смертей вышло пять, свадеб - четыре; а уж лесбиянок-то как прибавилось. Механику генератора-ветродуя - а попросту старого самолетного пропеллера, - лопасть пропеллера отсекла голову. Подмосковным утром, у всех на глазах голова улетела в небо, а после упала в снег, и снег побагровел. Главный осветитель, римский житель, под Интуристом осел - сердце; по пути в больницу и умер. Пьяный водитель автокрана с прожектором (ночной световой ливень) не заметил юную пару с грудничком, задавил - всех. Володя Моторный съемки пережил ненамного - попал под машину. Такова цена непоказанного нашего кино. Отснятое, лежит оно в сейфе неаполитанского банка, многим по кусочкам принадлежа - тем, кому до сих пор не заплачено продюсером, неаполитанским строителем. Таня выбралась на лето во Францию, на юг. Больше ни с кем повидаться не довелось.

"Тихий Дон" убил Бондарчука. Меня, встряхнув, вернул к жизни.


--------------------------------------
это глава из книги:
Руперт Эверетт. Красные ковры и прочая банановая кожура

Вот оно, кино многострадальное:

http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=955193
(4Gb)
http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=858296
(15Gb)

Примечания.

Сергей Бондарчук, дважды народный артист СССР.
Мосфильмовский прикол? Хохма от самого Бондарчука? Эвереттовский прикол? Не знаю.

Танкисты = Таманская дивизия, однозначно.


Поправки к тексту:

2000 = three thousands. Оставляю как есть.
Maria Teresa Corridone = Maria Teresa Corridoni
министерство (дез)Информации - на самом деле МИД
osteoporosis = osteoarthrosis (автор оговорился, остеопороз не корёжит)


другие главы:

http://www.stihi.ru/avtor/moscaliovam&book=2#2

--------------------------------------

Russia

Aeroflot was my first taste of Soviet Russia. A big girl with thick ankles and that Soviet make-up that seems to stand out from the face directed me with a stiff smile into my seat in first class. "You will sit, please, and wash face," she said, handing over an evil-smelling hand towel the colour and texture of a spring roll.
"Could I have a drink?"
"You will have vodka? No! This is for later."
It was July. I wouldn't be back for a whole year. I definitely needed a drink.

Throughout the flight I could hear Mo down in the hold. He barked across France, Germany and Poland, and was still barking - hoarse now - when he appeared through the flaps of the conveyor belt in the weird sepia-toned baggage claim at Moscow airport. When he saw me he barked even harder. He was furious. This was his first flight.

A small unshaven Italian man called Gianni greeted me and guided me through customs. There was a dead feeling in communist Russia. It banged into you as you stepped off the plane. Men in uniforms with blunt dull faces, tiny and cruel under enormous hats, went through my belongings item by item, endlessly examining a bottle of soy sauce, or a bag of rice. (I had brought a trunk of provisions.) Others stood in groups watching with glassy lobotomised eyes. Stocky babushkas in headscarves swept mops back and forth, grim and mechanical. Where were the thick-necked heads thrown back in laughter, exposing gleaming Slavic molars? They had turned to stone and were standing on plinths high above the streets of Moscow in the amazing statuary of the Soviet Reality movement.

Outside a huge old limousine stood by the kerb. A man with frizzy hair, Dame Edna glasses and bellbottom jeans was at the wheel, and a stocky girl with short red hair and a round face stepped towards me and firmly shook my hand. She was what they call in Russia a "Hello Goodbye girl," which in those days meant a KGB operative.

"I am Jana. I will be your interpreter," she said and we all climbed into the back of the car, a Chaika or, as Jana translated, a Seagull, which used to belong to Brezhnev. A small spotlight was fixed in the door that bathed your face in a ghoulish light. If it had been embarrassing driving through Deptford in a limo on the way to Greenwich all those years ago, then this felt really weird, because the traffic, a million identical Ladas belching towards the city, more or less stopped when they saw us coming, such was their response to authority and its various props. This car was one of them, and we swept along the fast lane as the little tin boxes cowered at the edges of the road. Even the policemen with their whistles waved us on. No one seemed to care that a car like this hadn't been seen for twenty-five years. Time stood still in Soviet Russia. But not in the good way.

Miles and miles of crumbling tower blocks surrounded the city and the production had put me up in a French hotel in one of these suburbs. It was allegedly one of the only decent places in town. I was deposited there with my dog, my trunks, and an envelope of dollars, and left to my own devices until the next morning.

That evening I felt like a ghost. I took Mo for a walk. It was warm as we threaded through the muddy labyrinth of high-rises around the hotel. Everything was falling to pieces. A porch hung precariously over a front door. Windowpanes were held together by tape and newspaper. Under the trees in the little parks, broken people sat on broken benches, and children screamed on ancient climbing frames that looked like strange installations. Pollen floated in the air, which had a metallic taste. Old men twisted by arthritis and alcohol sat hunched over chessboards wearing army hats from the Second World War, while sturdy women in shabby mackintoshes walked dogs.

It was overwhelming. Back in the hotel I felt completely lost. I couldn't phone from my room. There was no restaurant. Mo looked at me with grave eyes. "You've really done it this time," his gaze said. I went to the coffee shop downstairs, ate a sandwich and washed it down with vodka and a tranquilliser.

The next morning Dame Edna and my KGB agent came to collect me and we went to the studio, Mosfilm, which was built by Stalin from plans his spies had stolen from Twentieth Century Fox. At the entrance an aggressive female labourer operated a barrier. She looked at the piece of paper we gave her for twenty minutes, then telephoned using a huge red receiver that looked like a child's toy. It was exhaust­ing, but this was communism. It had hit them over the head and now it hit me over the head. One had to slow down or die trying. On several occasions over the next year this freak refused point-blank to let me on the lot. Once I grabbed her by her anorak and we had a furious tussle but she was the stronger man, of course, and flung me to the ground.

Inside, the crumbling studios were caked with years of mud and dust. Pipes with big rusting taps grew out of the ground, like living things, and ran along walls and up over the street before diving back into the earth. The huge sliding doors to the sound stages were open. Inside was a kind of mill with giant saws, stacks of wooden planks, car­penter's benches and incredible machines, with pistons and hammers. God knows what they did. People stood around in dirty brown coats, toothless, blotchy and backward looking. The men had moustaches and so did many of the women.

We walked through the sound stage, the biggest in the East, an indoor football field. On it a sloping hill had been constructed with two thatched cottages divided by a fence. A cyclorama surrounded the whole space, studded with fairy lights to make stars.

Upstairs, off a long corridor, was the office of Sergei Bondarchuk, twice People's Artist of the Soviet Union; friend of Stalin; Director General of Mosfilm. He sat behind a large desk with his palms flat on the table in a pose of absolute power. At any minute you felt he might ring a bell and you would be frogmarched to Siberia. He had a shock of thick snowy hair and a handsome moustache. He wore thick glasses over hooded murderous eyes. He was old but vigorous. Communism had been kind to him. We shook hands and then he kissed me on both cheeks. I giggled. Pleasantries were exchanged in several languages through Jana and another interpreter, an Italian girl called Leila who had the voice of a cartoon mouse. It was like being at a meeting at the United Nations. Sergei had waited thirty years to realise this dream. Now that he had seen me, he said, he was sure that everything was going to be all right. When I walked in, he saw the character.

"You and Grigor are two peas in a pod," he pronounced, and I giggled again.

It should be pointed out, at this stage, that I was vastly unsuited to the part in which I had been cast. Quiet Flows the Don is the story of a Cossack, Grigor, the toughest, bravest Cossack of them all. It is a beau­tiful book, mostly true, about the tragic life of a family torn apart by world war and revolution. The poor Don Cossacks were dragged one way and then another in the messy birth of communism. Strangely, the book was sanctioned by Stalin, even though its hero was a tragic victim of his system. The result was that the character of Grigor became a symbol for Russians; he was a man who stuck to his guns and lost every­thing. Even seventy years later, in 1990, every car still had his picture and that of his love, Aksinia, on the dashboard for good luck. He meant far more than Robin Hood to the English; more than any folk hero we have. He was a religious figure. He was Soviet reality.

The fact of the matter was that everyone from Richard Gere right down to me at the bottom of the list had turned the movie down. No one wanted to go to Russia for a year. Neither did I, now that I had got there. As Sergei droned on and Jana translated into terrifyingly literal English, I wondered how I was going to make it through. But there was no escape. I had to face it. At the end of the interview, Sergei took me down the long corridor to the hair and make-up department where he handed me over to the Italians to turn me into the part. "One last thing," he said. "Don't shave your armpits." Cheeky. What did he know?

Maria Therese Corridone was a legendary hairdresser in the world of cinema. She began with Visconti and ended up with Bondarchuk. In a couple of hours she artfully turned my short hair into a long shaggy Cossack quiff made of extensions, dust, pomade and artful back-combing. Her cousin, the make-up man, stuck moustaches, sideburns and stubble onto my face. The adhesive and the itchiness, the mortician's wax and the scattered facial hairs, were enough to drive one totally insane; to repeat the torture for six days a week for the next fourteen months hardly bore thinking about, and my eyes brimmed with tears. I slipped into my bodystocking - thank God for that - and tried on my Cossack costume. Everything was fine until I put on the hat. My neck was so long, my shoulders were like a bottle and the silhouette stubbornly remained British. We put in giant shoulder extensions, and then I began to look the part.
If a sissy like Victor Mature could do it, so could I.

I knew enough about my job by now to construct what character I could. I had to take everything down to a minimum. Do nothing. Everything I had was wrong. It was going to be a very old-fashioned performance, and I would need help from all departments to pull it off, but by the end of the morning I was quite inspired by the prospect. I loved the Marlene Dietrich School of acting.

Soon afterwards, Bruno arrived with seventeen Barbie dolls and half the kitchen from Windy Ridge. The next night I asked the director, his wife and the producer to dinner in my suite. We all came directly from work. As I walked in, I noticed a Barbie in full evening dress swinging from the chandelier in the hall. I eased the party as quickly as I could into the sitting room, hoping they wouldn't look up, but then Sergei wanted to use the loo. I opened the door for him. Sitting on the toilet paper in a bikini was another Barbie. Horrified, I threw it into the waste-paper basket where it lay with its legs in the air, before taking Mrs. В into the sitting room where three more Barbies were having cocktails on the sofa. I nearly screamed, and ran into the kitchen, grabbing the dolls as I went.

"Bruno! What the fuck are you thinking, leaving Barbies all over the place? I'm meant to be a fucking Cossack, not a schoolgirl!"
"Relax!" said Bruno, with a high-pitched shriek. "I'll tell him they're mine."

The next morning Tom arrived from the South of France with more food, and he and Bruno set about looking for an apartment, while I left in the limo to start shooting the First World War in a field twenty miles outside Moscow.

Sergei was famous for his battle scenes. For his masterpiece, War and Peace, the whole army had been put at his disposal. Now entire tank regiments arrived at the location every morning. On the first day I had to get on my horse with a sabre at my side and a gun over my shoulder and charge with 2000 other riders towards the enemy trenches. It was extremely dangerous and would never have been allowed anywhere but in Italy or Russia. If I fell I would undoubtedly be killed.

It was then I had an epiphany. Thanks to my upbringing, so much of which I resented, I was a fairly good rider, and in the minutes before the first take (no rehearsal, by the way), just as a soldier going into battle reflects on all the things dear to him in life, I thought of Netty and Crisp, of hunting and cleaning tack, with a new fierce gratitude. They were going to save my life.

Sergei shouted, "Action!" through a megaphone from the top of a huge crane. Three thousand of us began to trot across the summer fields. The brigadier rode ahead, screaming instructions from beneath his waxed moustache. First we presented our sabres. I drew mine with a flourish but unfortunately it was a dummy sword and stopped right under the handle. "Cut! Cut! Cut!" shouted Sergei through the megaphone. I made a mental note to kill the props man later. Meanwhile they brought me a proper sword, as my colleagues sniggered and made rude jokes in Russian, and we started again. We trotted. We presented arms. We charged. As I galloped across that field I have never been so afraid in my whole life. Explosions were detonated all around us. One horse was actually blown up and no one warned us about a trench that we had to jump over at the end of the charge. People fell into it but I sailed over with a technique that June Osbourne from the Braintree Pony Club gymkhana would have been proud of.

The boys from the army were incredible. Here, finally, were the laughing beauties of Soviet Reality. We couldn't understand a word the other was saying and the KGB were not very helpful. Jana thoroughly disapproved of any contact, and translated anything the boys said with a pained expression as if their comments were beneath contempt. I fired her on the spot. (Needless to say, she stayed on the film, and we became good friends. On the last day of shooting, in an old schoolyard in the middle of the steppe, she came up to me and said that because of me she had become a lesbian.)

One morning I was driving to work with Dame Edna, and on the road towards our field we passed hundreds of trucks containing all my army colleagues going in the opposite direction. By the time we got to the trenches there was not a Russian in sight. The Italians gesticulated wildly over walkie-talkies. It was a mystery. No sign of Sergei. We waited for an hour. Two hours. We lay in the sun listening to the rooks in the nearby forest, complaining about the organisation, laughing about the crazy things that had already happened, and then Gianni arrived from Moscow. "There's been a coup. Everyone should return to the hotel and await further instructions."

Our regiments had been called back to defend the White House. Yeltsin had deposed Gorbachev in a military coup. Communism was dead. We drove back to Moscow, and I collected Bruno, Tom and Mo, and we went to explore the city centre. Barricades had been erected everywhere, but thanks to the official nature of our car we were waved through and arrived at the White House just before lunch. All our army friends were standing in their tanks. "Grigor!" they shouted. We clambered on board and toasted the new Russia with the boys, who seemed to have an endless supply of vodka. Dame Edna took our pic­tures, and then we went for tea at the gay coffee shop behind the Bolshoi where Tom got lucky and stayed out after the curfew.

The coup went on for four or five days. It was strange to be in the place the whole of the world was watching, and we sat around Mosfilm, kind of hoping for civil war so that the project would be abandoned and we could all go back to our comfortable homes. Fuck bankruptcy, I thought. Anything rather than this. But the coup ended peacefully and we were back in the field within a week. Meanwhile Tom and Bruno had found a pair of flats and we moved into the centre of town.

Smolenskaya was a large boulevard that ran all the way from the Ministry of (dis)Information to the river and Gorky Park on the other side. Dilapidated eighteenth-century villas stood beside large Soviet apartment blocks and the ministry, which was one of Stalin's fantasy towers, its gothic spires, topped with hammers and sickles, dominating the skyline. When the sun set, it turned into a jagged black crag and its shadow swamped the street. Our new flat was in a typical apartment building. There was an archway into a large interior courtyard, and four different blocks backed onto it. Hidden among the trees in the middle was another tumbling remnant of pre-revolution Moscow that someone had forgotten to knock down.

We lived up four flights of stone stairs past front doors of black upholstered leather, like the entrances to kinky fetish clubs. We hardly ever met anyone on the staircase. Muscovites kept to themselves, but nonetheless one always had a feeling of being watched. During the first week our neighbour burnt to death in his bed. At about four o'clock in the morning I was woken by the howling of sirens and footsteps running up the stairs. I opened the front door. The hallway was filled with smoke. Firemen emerged from next door with the charred body of the neighbour and carried him downstairs. In the morning the door was shut as if nothing had happened. It might have been a dream but outside the front door was a burnt mattress, a standard lamp with its singed shade, an armchair, and various books and magazines. They were never moved. Autumn leaves made a pretty blanket for the mattress. Then the snow came, and icicles formed on the lampshade. In spring the whole sad mess was revealed again. The burnt patch was black and boggy, and in summer weeds and thistles were happily growing where once a poor drunk had snored.

I settled in at Mosfilm. We were one of those lugubrious international productions, a film about Russians in English where only two from a cast of hundreds could speak it. F. Murray Abraham played my father. The cinematographer thought I was useless but was enraptured by F, although to my mind his performance was more Fiddler on the Roof than Quiet Flows the Don. A frosty French girl called Delphine Forest played the sexpot Aksinia. When I had to throw her into the snow and ravage her, she screamed, and when we kissed her face puckered up like a child taking its medicine. The other actors were brilliant Russians who were taught their English text phonetically by poor long-suffering Leila. They made little or no sense. Their accents seemed almost vaudevillian and pretty soon I was speaking the same incomprehensible patois. But nobody seemed to notice. It is virtually impossible to act in a foreign language, though the Russians got on with it. They needed to eat.

Sergei was on a rollercoaster. First communism had fallen, and then he discovered that his beloved Grigor was being played by a goluboi. His world had crashed. But he was philosophical. He was still working. His wife and daughter were in the film, and he soldiered on with only the occasional blistering outburst, mostly directed at the women, thank God, but otherwise he was quite a laugh.

The Italian crew lived at the Intourist Hotel. The most beautiful hookers in the world were in Moscow that year, to be had for nothing, and some of the Italians had two or three under permanent contract. They rushed back to their harems after work, and were spent by the time they got to the studio in the morning. Being gay provided less opportunity. Gays were still criminals in Russia. If you dared to be one, you were a total outcast, and all the boys we saw in the coffee shop at the Bolshoi seemed to be shrieking pickpockets. It didn't look like much fun. There was the toilet at the Kremlin and the Centralna bathhouse, where midgets and amputees hovered in the steamy shadows brandishing birch twigs. I was taken there once by a Russian priest and given a severe whipping. Then Father handed me the twigs.
"Now you!" he said and bent over.
I was celibate for the whole year.

Gangs of Turks posing as queers hung out in the little park in front of the Bolshoi, as Bruno found to his cost one drunken night. Mid-embrace, his lover's friends leapt out from behind trees and stole all his clothes, leaving him in his underpants in minus ten degrees, jumping up and down while trying to hitch a ride home.

It was a tough city, but soon I was in love with it. The resilience of the people, physically and emotionally, made our whiny life feel desperately shallow. That sudden change between tears and laughter that eludes Western actors playing Chekhov was the secret of their charm. Life was a tragicomedy. You didn't know whether to laugh or cry when the rouble began its terrible skydive. When we arrived there were thirty to the dollar; by the time we left there were three hundred. The people met this challenge with a proud stoicism and dignity, even when it came to selling their bodies to the Italian crew. They were used to suffering. Babushkas sat on freezing street corners selling everything they had. Every car was a taxi, and you paid what you wanted. The only food for sale was for dollars. In the Russian shops the shelves were empty. In the hard-currency supermarkets, where you met the smoothies from the diplomatic corps with laden trolleys, everything was available, but a loaf of bread cost a month's wages.

At weekends I took Mo for walks in Gorky Park and we became wrapped up in the drama of the changing seasons. The summer ended and the trees turned red and gold. The first gusts of winter, blowing at Moscow from the southern steppe, stripped everything bare. Mo chased whirlpools of leaves. One day the white pregnant sky suddenly turned into snow. As the winter set in, holes were made in the ice on the ponds, and nude men and women stood around chatting in minus twenty degrees before jumping into the freezing water, still chatting, their talking heads sticking out of the snow. One man managed to do this and sustain a massive erection.

My Russian entourage included a new interpreter, Tania Bubenkova, a beautiful blonde who was endlessly shocked by us. She lived in a tiny room with her daughter on the outskirts of the city, and she loved America. We nicknamed her Malibuvitch. I had a chauffeur called Valodir (soon to be known as Car-Valodir), and my own Cossack, also called Valodir (or Horse-Valodir), who had been in the circus. He was incredibly strong and sexy, and taught me how to jump on a horse like a Cossack, which was very difficult, though it became much easier when I secretly hid a mini-trampoline under some leaves next to my horse.

There were two long-haired boys in the crew, Igor and Ilya. Igor was a beauty, and he knew it; Ilya, on the other hand, looked like a hag stirring a cauldron. They were best friends and lived in an amazing squat with several other kids in an abandoned nuclear fallout shelter, with a coffee table made out of an old bronze of Stalin's head. They knew where to get grass, or anacha, and we used to sit in the maze of bridges high up over the stage, smoking and watching the Italian-Russian battle for supremacy below.

I was definitely on the Russian side, although I adored some of the Italians. The producers paid the Russians next to nothing and gave them different food from us. ("They prefer it," they said.) As the rouble tumbled, the Italians made no effort to help the floundering crew. Soon, giggly on anacha and blurry on the endless swigs of vodka proffered by my friends on the Russian crew, I turned into the tipsy Vanessa Redgrave of the set and led the crew on a disastrous strike.

When the snow began to fall Moscow was an enchanted place. The river froze. The Kremlin looked like an iced cake and the snow fluttered silently past our windows day and night. As we filmed the winter scenes of the First World War, there was a strange silence in the snow, but it made you feel sick and drowsy.

One morning at about 3 a.m. the telephone rang. It was the Richardson family calling from LA to say that Tony had died. I spoke to everyone: Natasha, Joely, Katherine, Grizelda, Vanessa, and Robert. They were having a party and were exuberant and grief-stricken at the same time. I put the phone down and Mo came in. Tony used to call him Movies. "Come here, Movies," I said and we sat watching the snow fall outside the window.

It was deep winter by the time we arrived on location in Vioshky, a village in the middle of the steppe, on the banks of the River Don. Rows of coloured doll's houses with thick white icing lined the street. Their twinkly lights splashed the snow gold, through delicate window frames that looked as if they were made from paper doilies. There were no cars, just carts and horses, and the odd motorbike with a sidecar.

Dina, our new landlady, welcomed us into her cottage. She was a large lady with conical breasts, similar in build to the dangerous-looking boiler next to the kitchen table that shuddered into gear every fifteen minutes and smelt of paraffin. The hut was like a sauna. The bathroom was in a kind of potting shed. The hot water steamed majestically from the tap but the water in the loo was frozen solid. There was no noise. The dogs were too cold to bark. Snow fluttered endlessly past the windows. Later on, when the winter gales swept across the steppe, the whole house groaned.

Tradition compelled Dina to hold a wake every month for her recently dead mother. So every fourth Saturday I arrived back from work - by now I never removed my costume - to find a little group of tiny drunk babushkas sitting in the house. These ladies, peasants in the old tradition, were twisted by osteoporosis. Some had nails for teeth. Their knuckles and fingers were tree stumps. (No one over fifty in Vioshky could walk upright.) One night three ladies were so drunk they couldn't move. Dina tried to pull them up, but they swatted her off, and finally she shrugged her shoulders and left. A cloud of vodka and condensed breath hung over these shelled reptiles, passed out in a row on the sofa, and we all went to bed. In the morning they were gone.

The Russian crew lived aboard a rusty old destroyer that sat lopsided in a backwater off the River Don. It was a strange place inhabited by ex-cons and bearded ladies. If ever there was an end of the line, this was it. It was far away from town, hidden by trees, and all the cabins leant to one side. You felt drunk just being there. Our crew held tremendous parties every Saturday night and I began to drink as heavily as they did. There seemed to be no alternative to their feverish, drunken exuberance. Some of them dropped cigarette ash into the vodka, and this drove one into a hellish dimension, where suddenly it seemed perfectly normal to chuck a table through a window and start punching everyone while one was dancing. A bloody nose felt like orgasm. The ex-cons and bearded ladies joined in, bathing in the sophistication of their glittering Muscovite guests.

When the spring of 1991 came, the crew commandeered an old ambulance and would pick us up on our day off to take us for picnics on the steppe. We lay under the blossoming apple trees and ate shashlik prepared by Mama Zoya from the art department. Sometimes one of the Russians would get so drunk that the others would have to tie him up and throw him into the back of the ambulance. On the drive home, Mama Zoya would give a masterclass in Chekhov, laughing and crying with the bumps in the road as she held onto her legs. She had a dislocated hip.

There was a Cossack restaurant out in the middle of nowhere. A band played and elaborate fights broke out. Chairs were crashed over heads. Hefty women pulled red-faced men from one another's throats while the rest of us went on dancing. I had my thirty-second birthday party there at the end of May. I danced with all the local ladies, and when, exhausted, I declined an invitation to foxtrot with one delightful matron, she smashed a plate over my head.

Apparently it was a compliment. She felt she knew me well enough. I was Grigor to these people by now. They would come to Dina's hut to ask advice about problems they were having and expect me to solve them. On Easter Day there was literally a line around the block of men coming to pay their respects and ask advice.

If I was the adults' hero, then Bruno was the pin-up of the under-tens. He was neither boy nor man, and became their mascot. They waited for him outside the house on their bikes in the morning and followed him wherever he went. They provided him with valuable scoops about vegetables and meat once the spring arrived, and they would knock at the windows at 6 a.m. on a Saturday morning if there were tomatoes in the market, or come by in the afternoon if someone was killing their pig.

With spring the streets of Vioshky turned into tunnels of apple blossom. Horse-Valodir and I rode for miles, leaving early in the morning and coming home after dark. The steppe was endless. The only noise was the wind and the cries of birds high above. We explored ruined villages, uninhabited since the revolution.

In one such tumbledown place we found one of the biggest queens I have ever met. He called himself the cultural attache. How he had learnt to be so camp was a mystery, because he had no apparent references. He lisped and shimmied and made Marilyn kiss poses, while Valodir shook his head in disbelief. Then he ran into his home and brought out half a pie as a present which we ate while he cavorted before us. When we left he walked alongside singing Cossack songs. After a while, without a word, he turned around and the singing disappeared into the wind.

Goodbye was goodbye. There was little chance that any of us would ever see each other again. In the final embraces on the windy steppe — I was leaving straight from work - it was as if a whole lifetime had passed, and we had grown old together. Our hair was matted with sand. We all had liverish rings around our bloodshot eyes. Italians and Russians were finally united by exhaustion. Bondarchuk pointed at a kestrel hovering high above in the sky, and Tania translated his final thoughts. It had been a bumpy ride. I fought him in public, and he had never really forgiven me. I was not Grigor and could never be. He forgave me for that. And he saw the affection between me and the Russian crew, between me and his daughter, and after all we were just two men standing together on the vast Russian steppe in a chaotic world. "This kestrel will guide you home," he said. "Finally I have met an English gentleman. Very dangerous," and he kissed me on both cheeks.

There had been five deaths and four weddings during the making of the film, and quite a few girls had become lesbians. The man who operated the wind machine, an old aeroplane propeller, was decapitated by it one morning outside Moscow. We watched his head fly across the sky and land in the snow, which turned crimson around it. The chief electrician from Rome had a heart attack outside the Intourist Hotel and died on the way to hospital. The drunken driver of our cherry picker, the large crane used to floodlight the night, had crashed into a young couple with their baby, and killed them all. Car-Valodir was run over after the film wrapped. Such was the price of a film that was never shown. The footage ended up in a bank vault in Naples, and many of us own a part of it since the producer, a Neapolitan builder, still owes us money. Tania came to the South of France for the summer, but I never saw anyone else ever again.

The experience killed Bondarchuk but it brought me back to life.


• Extracted from Red Carpets And Other Banana Skins by Rupert Everett, published by Little Brown on September 21 at L 18.99. © 2006, Rupert Everett.
Warner Books, NY, Boston, 2007