Папа

     …Как все настоящие русские, мой папа был цыган. Их надрывные протяжные песни, их полубезумные страстные танцы, их вечная грязная скученность и беспредельное чистое одиночество были ему сродни. Он был высокий, статный, с красиво посаженной головой в крупных – тоже цыганистых – завитках; с вечной папиросой в углу рта, с бешеными светлыми глазами. И даже слегка скрюченные – последствие фронтовой контузии – пальцы на руке его не портили, наоборот, добавляли что-то неизъяснимо притягательное в его образ. Конечно, его любили женщины. Он был ироничен, умён и по-настоящему талантлив. Как он пел! Боже мой! Глубоким бархатным баритоном, от которого сердце делалось беззащитным… Он писал стихи, виртуозно играл на баяне, плясал так, что искры из-под ног летели!
     А ещё он был прекрасным столяром. Да-да, как это ни невероятно при такой художественной одарённости, папа владел настоящим мужским ремеслом. Впрочем, мебель, которую он мастерил – на заказ или по дружбе – была не только добротна, но и красива.
     …А я любила играть разномастными чурочками и золотыми кудрявыми стружками, усыпавшими пол…
     …До сих пор жалею, что не сохранила хотя бы диван, хотя бы этажерку, сделанные его руками! Мы как-то глупо поддались моде на «тонконогий модерн», и повынесли из дому всё что было, действительно, ценно…
     …А диван был чудо как хорош: упруго-мягкий, с круглыми уютными валиками-подлокотниками, обитый нарядным дерматином, и с фигурной полочкой в самом верху высокой удобно выгнутой спинки – для обязательных семи слоников, которые у нас так и не завелись. Мама сшила для дивана чехол из серого сурового полотна, с широкой «купеческой» оборкой по «подолу». Такие же чехлы она соорудила и для стульев – тоже сделанных папой. Перед Новым годом, или Первомаем, или перед чьим-нибудь Днём рождения мы обряжали нашу немногочисленную мебель в эту праздничную одёжку, и комната светло преображалась и сообщала всем радостное настроение…  Диван царил в своей жемчужной крахмальной неприступности какое-то время, потому что только моя потускневшая от старости кукла Катя смела попирать его своим ватным задом. Потом рядом с Катей робко примащивалась я, потом с разбегу плюхался Витя, а там и гости набегали с винегретами и холодцами… Становилось шумно, весело и тесно. И папа пел, и рассказывал в лицах байки, принимая картинные позы, горячо жестикулируя, играя бровями… Сводя всех с ума своей искромётностью и обаянием.
     …А потом он впадал в тоску.  Рот его делался жёстким,  взор мрачным. Он тяжко молчал, курил, смотрел в потолок… Что терзало его? О чём он думал, глядя внутрь себя? Куда рвалась его цыганская душа? Не знаю. И он не знал, наверно. Но что-то гнало его по свету в поисках лучшей доли, не давая покоя, заставляя снова и снова срываться с едва обжитого места.
     …Бабуся моя, папина мама, помню, говорила ему с горьким осуждением: «Эх, Виктор ты Виктор! Перекати-поле…»
     Потом он начал пить, и бить смертным боем маму, и мне, своей любимице, говорить страшным голосом в минуты трезвого отчаяния: «О-о-оххх… Пропадаю я, дочка!... Видно, судьба мне помереть, как собаке, под забором!...» Я пугалась, плакала и жалела его всем сердцем!
     …Так и случилось. Ну, или почти так. Он умер в больнице Берегового, в 1980 году, зимой, в феврале, и никого, ни одной родной души, не было рядом.
     О том, что он болен, что у него рак, я узнала от Вали, дочери его сестры Анны. Поехала к нему с маленьким Ромкой, повезла всякой всячины – еды, папирос… Чаю. Я не сразу узнала его, так он исхудал и потемнел лицом. Но насмешливые льдистые глаза и всё тот же низкий голос – «Ну ни дать ни взять Валентина Семёновна! Не идёт, а пишет!..» – не оставили сомнения: папа…
     Я обещала приехать в воскресенье, я обещала! Но было так холодно, мела пурга, мне нездоровилось… И я уговорила себя, что ничего страшного не случится, если я поеду в другой день!
     …Санитарка, которая проводила Валю до сарая, где лежало его тело – морга не было – спросила: «А вы ему кто будете? Племянница!.. Он всё дочку ждал. Всё спрашивал, не пришла ли? В окно выглядывал… Говорил, придёт, обязательно придёт – обещала. Помер вот. Не дождался…»
     …Когда с  мёртвого лица откинули больничную,  всю в фиолетовых  штампах, простыню,   в уголках его закрытых глаз примёрзли две слезинки…
     …ПАПА!..