***

Пред Великим Днем Христовой Пасхи хотелось бы предложить вниманию читающим эту былину. Автор к сожалению мне не известен, но основываясь на том, что текст сначала переписывал-ся  от руки,  а потом был отпечатан на машинке дореволюционных времен и на толстой, плотной, желтой бумаге, можно сделать вывод, что рождена эта былина не раньще 20-го века.
Если кому-либо известна какая-нибудь информация прошу поделиться.
Посвящается памяти усопшей р.б.Зои,сохранившей это произведение.
С искренним уважением и христианской любовью к читателю.
Чудная лампада
Я прочел в старинной книге это чудное преданье:
Записал безвестный инок  его людям в назиданье…
Жил разбойник-душегубец, атаман большой ватаги,
Силы страшной, непомерной-образец лихой отваги.
Все сильнее становился атаман тот год от года:
Не давал чрез лес огромный ни проезда, ни прохода.
Не встречал никто пощады, кто бы той не шел дорогой:
Будь ли то купец богатый, странник – ль сирый и убогий.
 С криком, хохотом и свистом, жаждой крови пламенея,
Расправлялися злодеи с каждой жертвой, не жалея.
А ограбив, принимались за разгул и пированье,
И за версты были слышны песни их и ликованье.
И творя молитву, путник прибавлял скорее шагу,
 Зная злого атамана и жестокость, и отвагу.
За годами мчатся годы, атаман все свирепеет.
При одном его названье даже храбрые бледнеют.
И на всех такого страху эта шайка уж нагнала,
Что никто нейдет, не едет: грабить некого уж стало!
На совет сзывает шайку атаман лихой: «Ребята!
Погуляли мы отлично, жили весело, богато.
Хоть частенько рисковали под топор попасть на плаху,
Но зато такого всюду мы на всех нагнали страху.
Что, кажись, лесная птица пролететь давно боится
Над той чащей, где дружина наша храбрая таится.
Вот уже почти полгода, как обшарили палаты
Мы боярские, что были так разубраны богато!
А с тех пор хоть бы копейка перепала нам шальная,
Потому, ребята, дума у меня теперь такая!»
«Ладно, батька-, отвечает стройным хором вся дружина-,
Только денег на дорогу нет у нас, вот в чем кручина!»
-«Это горе мы поправим: недалеко ведь отсюда
Монастырь, а у монахов постоянно денег груды !»
«На святую-то обитель как дерзнем мы?!»- все сказали.
«Эх вы! -, атаман корит их,- Вы настолько слабы стали?
Монастырь, какая крепость? Эка? Струсили монаха
Вы, которых не страшила никогда петля и плаха!»
Засмеялся ядовито: «Не хотите ли в святые
Вы под старость записаться? Поздно, други дорогие!
За упорство всех отправим в рай монахов мы, конечно,
Там они за нас молиться станут искренне и вечно.
Вам заслугою отплатят те монахи за услугу!
Ну, живей, живей, ребята! За кинжал и за кольчугу!»
На ответы атамана дружно все захохотали,
И к походу на обитель собираться быстро стали.
Не пошел один лишь только, говоря: «И так я грешен!»
И в пример другим тотчас же атаманом был повешен.
Речка быстро омывает берег сонною волною,
А на нем стоит обитель с белокаменной стеною.
Звонкий колокол монахов всю округу так и будит.
Братья в храм идут. Последней служба та для них уж будет!
Тихий голос иерея, хора истовое пенье
Нарушает свист и хохот, крики злобы и глумленья.
Беспощадные злодеи, разъяренные, как звери,
В храм врываются толпою, выбивая окна, двери.
Вот в алтарь бегут и всюду, будто волки, так и рыщут,
Денег, спрятанных сокровищ в исступленьи всюду ищут.
«Эй! – кричат монахам бедным-Где у вас все деньги скрыты?
Говорите живо, если... не хотите быть убиты!»
Братья-иноки в ответ им: «Вот что все богатство наше:
Для свершенья службы книги, да серебряная чаша».
«Лжешь!» - за бороду седую взяв отца архимандрита,
И грозя ему кинжалом, атаман кричит сердито,-
Говори, где спрятал деньги! Говори, не запинайся!»
А на грозный окрик старец отвечает: «Брат, покайся!
Ведь Господнего терпенья и превзыдется вся мера»,
«Так тебя и стану слушать я, седого лицемера!
Отвечай скорей: где деньги? Увернуться не старайся!»
Тот по-прежнему, спокойно говорит: «Молю, покайся!»
«Так не скажешь? На проклятый!» И в порыве гнева диком
Он пронзил кинжалом острым сердце у архимандрита.
«К бесу в когти, колдун старый. Убирайся во дно ада!»!
И скончался тут же старец, еще раз сказав: «Покайся».
«Всех убейте!»- в исступленье, атаман кричит. Мгновенно
Обагрился пол и стены кровью иноков священной!
На другой день, где стояла эта бедная обитель,
Трупы иноков, с испугом, увидал окрестный житель.
После этого разбоя атаман переменился:
Мрачен стал он задумчив, крепко в думу погрузился.
На устах его улыбки не видала уж дружина,
На лицо его тень пала –безотрадная кручина.
Стали сниться атаману им загубленные души,
Слово пастыря: «Покайся!», все ему звучало в уши.
И куда бы не ходил он, всюду грозно и сурово
Слух его терзало, сердце… Роковое это слово.
В лес уйдет, где буйный ветер - ветви гибкие колышет –
В шелесте ветвей «Покайся!» тайным голосом он слышит!
Выйдет на берег реки он, с сердцем, тайной грусти полным,
Смотрит на воду – «Покайся!» с тихим плеском шепчут волны.
Пред глазами образ реет все того ж архимандрита –
Мука смертная во взоре, кровью мантия облита!
На устах все то же слово грустно – кроткое: «Покайся!»
Ни минуты нет забытья, ну хоть в землю зарывайся!
Атаман порою шепчет, диким ужасом объятый:
«Погубил меня на веки, этот злой колдун, проклятый!»
Вот любовь жила какая в сердце том, что перестало
Биться под ударом метким беззаконного кинжала.
И любовь та без границы не осталась без посева –
В сердце грешном заглушила семя злобы, семя гнева!
Шире стала в грешном сердце от тоски и скорби рана…
Все разбойники давно уж разбрелись от атамана.
Одиноким он остался, лишь его в уединенье
Навещали жизни прошлой безобразные виденья.
    ххххххххх
В непроходной чаще леса от людского скрыта взора –
Там имелась небольшая полутемная пещора.
В ней спасался некий старец, благочестием сиявший,
Трудный путь уединенья с самой юности принявший,
Полон кроткою любовью к людям бедным и гонимым,
Он для всех отцом являлся и наставником любимым.
К всем он ровно относился: к славным, или неизвестным,
И врачуя словом души, был врачом он и телесным.
Кто к нему ни приходил бы, болен, или страшно грешен –
От него был он ободрен, успокоен и утешен.
И несли ему отвсюду и грехи свои и горе.
Раз весенним ранним утром атаман пришел к пещоре…
Но на стук его пещера, как другим, не отворилась.
День стоит он перед нею – вот уж солнце закатилось,
Ночь пришла, на синем небе вновь зажглась заря рассвета,
Снова день, но из пещеры ни ответа, ни привета!
Слышно только: Божий старец держит правило там строго,
Славит он Отца и Сына, и Святаго Духа Бога.
Не отходит от пещеры атаман, молясь и каясь,
Освежаясь лишь росою и кореньями питаясь.
«Отвори мне, отче, двери, что пред грешником закрыты-,
Молит он,- и покаянье недостойного прими ты!»
Нет ответа из пещеры, двери плотно так прикрыты,
Хоть слезами атамана камни все кругом облиты.
Тридцать дней, не покидая, пролежал он у пещеры,
Ожидая: вот-вот стукнут под рукой святою двери.
Вот-вот выйдет Божий старец, полный крепкой благодати,
В тридцать первый день он слышит из пещеры голос: «Брате!
Встань, грехов своих несешь ты бремя тяжкое без меры!
Не отчайся, но исполни милосердье Божьей веры!
Твердо веруй в покаянье – примет Бог с благословеньем,
Коль в себе живую душу стяжешь истинным терпеньем.
Царство нудится Господне: тот его лишь получает,
Кто любовь, терпенье, веру, и смиренье прилагает.
Тридцать дней томил тебя я, твою искренность я мерил,
Если б, брат, ты перед Богом так надеялся и верил!
Но коль так мое упорство превзошло твое усердье –
На тебя оно преклонит и Господне милосердье»
Атаман поведал старцу, с сокрушением рыдая,
Все грехи свои, совета на спасенье ожидая.
Старец с грешником на землю пал, и плакал, и молился,
Наконец, с такою речью к атаману обратился:
«С миром, брат, иди ты снова в самый лес тот отдаленный,
Что служил тебе притоном прежней жизни беззаконной.
Ты скопай себе землянку, поселяясь в ней одиноко
И молись там днем и ночью с верой чистой и глубокой,
И молись за души эти, что загублены тобою,
За грехи свои молись ты, и  вот на, возьми с собою
Эту старую лампаду. И поставь перед иконой.
Масла влей, не зажигая сам лампады, а час оный,
В день, в который Сердцеведец ниспошлет тебе прощенье,
И грехи твои на небе встретят полное забвенье,
Эта чудная лампада даст тебе прощенья знамя –
В ней, зажженное незримо, засияет ярко пламя!»
Десять лет уж пролетело, как с лампадой возвратился
Атаман в лес, и в пещере, в дикой чаще поселился.
День и ночь он на коленях, пред иконою святою
Молит Господа: «Помилуй» с верой чистой и живою…
«Ниспошли мне мир Твой, Боже, и грехов моих прощенье,
От руки моей погибшим даруй вечное спасенье!»
И лежит он, в прах повергнут, не дерзая бросить взгляда
В угол, где перед иконой чуть чернеется лампада.
«Твоего спасенья дай мне, милосердный Боже, знамя!» -
Молит он порой напрасно – не блестит в лампаде пламя!
Вновь отчаяние в душу атамана заползает,
Но горячая молитва злого беса прогоняет;
Иль его одолевают безобразные виденья,
Манят дней былых забавы и пиры, и наслажденья.
Вновь горячая молитва побеждает силы ада,
Но ни разу за все время не зажглась его лампада!
Пролетает год за годом… Два десятка лет минуло,
И в душе у атамана все прошедшее уснуло.
Он привык к уединенью и к молитве постоянной,
И ничем не искушает его демон окаянный.
И когда людей убитых старцу виделись виденья,
Он читал на бледных лицах их – не злобу, а прощенье.
И лицо архимандрита скорби уж не выражало,
Но любовью братски кроткой, всепрощающей дышало.
И на мантии след крови становился все тускнее,
А лицо у атамана все яснее, все светлее.
И с природой он сдружился, и со чуткою любовью
Звал с собою все творенье сердцем чистым к словословью
Всех Создателя. И звери к сердцу кроткому ласкались,
Если к чаще полутемной без боязни с ним встречались.
И к нему порой, как в гости ходят добрые соседи,
Приходили зубры, волки и косматые медведи.
Три прошло десятилетья, и давно уж понемногу
Проторили к келье старца люди грешные дорогу.
И к былому атаману, душегубцу и злодею,
Шел больной, шел грешник лютый, каждый с скорбию своею.
И служила старца вера с поражающим терпеньем
Многим злым и грешным людям самым лучшим поученьем.
Помогал радушно старец всем молитвой и советом,
Но до сей поры лампада не зажглася ясным светом!
На Страстной неделе как-то старец вышел из пещоры,
На воскресшую природу обратил с любовью взоры.
Ручейки, шумя, бежали из-под тающего снега,
И была разлита всюду по земле такая нега…
Сел на камень придорожный, погрузился старец в думу,
Тихой радости внимая треску льда и леса шуму.
В этих звуках прежде слышал он призывы к покаянью,
Ныне слышит радость жизни, весть святую упованья.
Видит он: какой-то путник, бледный, слабый и убогий,
Чуть идет к его пещере вязкой, мокрою дорогой.
Старец бросился навстречу бедняку, тот еле-еле
Мог идти и тяжко дышит, чуть жива душа во теле.
Старец ввел его в темницу, дал поесть ему, напиться,
Изо мха соделал ложе, уложил и стал молиться.
Пролежал три дня тот путник, не сказал еще ни слова,
Не то спя, не то дивуясь на отшельника святого.
Наконец, спросил он старца: «Отчего твоя лампада
Не горит перед иконой, как в святые дни бы надо?
Иль купить не постарался ты пред праздником елея?»
«Нет-, ответил с грустью старец,- Добрых дел я не имею.»
Рассказал он тут пришельцу жизнь свою и покаянье-
И в ответ на то услышал безутешное рыданье.
«Отче, грешник я великий, грешник я» -, твердил он с плачем.
«Все мы грешны, - молвил старец,- Перед Богом что мы значим?
Милосердный и Всещедрый, даже в самом Своем гневе,
Мытаря он спас, блудницу и разбойника на древе.
Разорвет грехов Он наших бесконечные страницы,
Нет Его долготерпенью  с милосердием границы!»
«Нет, отец, с тобой так будет, веришь ты Творцу без меры,
У меня же не найдется  даже тени этой веры!
Лишь отчаянье гнездится в сердце, нету мне спасенья!»…
Снова влить пытался старец в сердце брата утешенье.
С кроткой ласкою сердечной говорит ему все то же.
Тот забудется, он молвит: «О, помилуй его, Боже».
К утру странник исповедал старцу грех безмерно лютый
И сказал: «Молися, отче», отходить стал в ту минуту.
«Нет прощенья мне!» - вновь крикнул, и душа вмиг отлетела.
Три дня старец оставался с грустью новою у тела.
Трое суток непрестанно он молил о мертвом брате:
«Пощади его, Источник бесконечной благодати!»
В третий день уж на закате, в почве тающей, чрез силу,
Он большим древесным суком вырыл мертвому могилу.
С тихой искренней молитвой: «О, прими в Свои селенья
Дух усопшего, Владыко!». Предал тело погребенью.
Этот вечер был субботний, а назавтра, в воскресенье,
Старец думает: «И брату ниспошлет Господь прощенье».
У пещеры сел, любуясь лесом, словно бы притихшим,
А в душе молясь о брате, как и сам он, согрешившим .
А в природе, словно тайна, в этот вечер совершилась
И в каком-то ожиданье будто все переменилось.
Старцу, жившему с природой столько лет, давно понятным
Все казалось, что он слышал в этом лесе ароматном.
Он услышал, как промчался по верхушкам в темном лесе
Шаловливый теплый ветер, зашептал: «Христос Воскресе!»
То же самое шептали и в снегу ручьи гремучи,
И весенний дождь, что брызнул из промчавшейся вмиг тучи.
То же самое кричали дружным хором вереницы
Вперегонку пролетавшей перелетной разной птицы.
Видит старец вновь виденье: все убитые вновь встали
И ему «Христос Воскресе!» хором радостно сказали.
Видит он архимандрита: на лице нет тени муки,
В белой ризе простирает к старцу радостно он руки!
Вновь вселилась старцу в душу небывалая отрада.
Тихо он побрел в пещеру, где висит его  лампада.
Тишь и тьма в его пещере… хилый , скорбный, истомленный,
Рухнул старец на колени пред пречистою иконой.
Переполнилось в нем сердце и любви и состраданья,
Был готов идти для брата хоть на всякие страданья!
Начал громко он молиться, речь рыданьем прерывая:
«О, Воскресший днесь из мертвых, нам отверзи двери рая!
Давший нам Святое Царство света, правды, благодати,
Пред Тобою припадая, я молюсь о бедном брате:
Пощади его Ты душу и любовью бесконечной
Все загладь его деянья и прости его, Предвечный!
Если жертвы Ты восхочешь его ради оправданья,-
Все зачти его молитвы и мое все покаянье!
Я не умер, и начну я покаяние свое снова,
Но спаси его, нас ради, Воплотившееся Слово!
Коль по Божией по правде подлежит он наказанью –
На меня обрушь, молю я, все те стрелы и страданья!
Обреки меня на муки, лишь его спаси от ада!!
Осветил вдруг свет пещеру – то зажглась его лампада!
В неземном восторге старец пред иконой пал в то время,
И с души его скатилось жизни тягостное бремя.
И душа ввысь полетела прямо к Божьему Престолу,
На земле осталось тело, распростершееся долу.
А лампада все сияла лучезарным, ярким светом,
Словно в ней душа горела та же, что и в теле этом.
Взяли иноки с молитвой недоступное для тленья
Тело старца из пещеры в монастырь для погребенья.
И один безвестный инок эту жизнь и покаянье
Записал в часы досуга всем нам, грешным, в назиданье.