Venena

                «…Утверждаю: имманентное бытие подобно концентрическим образованиям
                в экваториальной плоскости Сатурна, с той лишь разницей, что число
                «колец» в нашем случае – бесконечно.
                Продолжая ряд астрономических сравнений, правомерно уподобить
                трансцендентную созидающую Силу (a priori имеющуюся), -
                самому Сатурну.
                Склонен полагать: сфера человеческого есть заурядное «кольцо»
                в неисчислимой цепи «параобразований». Посему, гносеологический
                исход разумного таксона из эндемичной ему сферы видится мне
                маловероятным, хотя бы в силу непредставимой (в человеческом
                понимании диады Пространство – Время) удаленности одного онтологического
                «кольца» от другого.
                Время задаться главным вопросом, предав как тщету, стремление к арогантной
                инновативности, а именно: способен ли разумный таксон (человек), пусть и
                умозрительным образом, достигнуть центра сферы?
                Есть основания полагать…  хотя, возможно, это предположение есть ни что иное,
                как проклятие Духа, но все - таки, если вернуться к метафоре Сатурна, то здесь
                сама мысль становится ядом, ибо в кольцах Сатурна существуют – «спицы»…»
   
                Алексей Искандар серия эссе «Лабиринты веры»               

   В один забытый полдень.
По парку шла нетрезвая Варвара. И взор бросала на прозрачный мед октябрьской
листвы. Там на скамейке у пруда пряла старушка в чепчике; пряла бытийственность
Варвары. Старушка в усиков оправе – она, что кость и кожа, всего – инструментарий!
в руках у потаенных Мастеров.
   В один забытый полдень.
Неподалеку от отстроенной часовни Варвара опустилась в тень под клен.
И между строк у Бахтина читала про любимого мужчину. Арап не варвар, он
отбыл в край родной, где чаян Чаду воин. В портрете «Идиота» Варвара
прочитала сожаленье: « И от чего к нему не еду »?! – Но держат корни
русские; но держат и мечты…  Вот, по аллее, под  листвы навесом шагает полк,
нет, - группа: то – кадеты. Уйти с одним из них… но ждет она; в час дня ей явится
знакомый. Красивый интересный парень; и может быть, Варвару уведет с собою…
   В один забытый полдень.
Старушка отложила прялку  - ударил колокол: настал час дня.
Варвары пальчики хладеют, а плоть под плотным сарафанчиком – горит.
А в тенях за скамейкой колышется трава, и грунт буровит тяжестью каблук. 
Стремительно на плечико под ежевичной тканью ложится каменная длань.
Мгновенье - дрожь объяла тело, но помнит кожа, помнит тело: и эту ласковую
власть и этот кремень силы; на нем из пряжи кардиган, похоже, это – лен.
И память тела, вышедши из тени, шептала на ухо Варваре:
-На вид ему тридцатник (с копейками тридцатник);  шрам, толстый шрам через губу!
прикрыт кустистыми усами.  Повязан галстуком из леопарда. Он волосат. Он крупен;
умеренно высок.
Гляди: из заводи (заходит Солнышко за тучу) выходит твой знакомый.
   В один забытый полдень.
Пряла старушка ткань минут, и облака менялись в цвете: лазурь небес впитала красный;
от Солнца чрез небесный океан разбрызган был пурпур. Под коим в толчее московских
улочек и улиц в сердцах у разночинных мужиков и баб царил разлад и гнев. И от
невысказанной страсти человека страдали небеса, - вбирали цвет октябрьской листвы.
   «В один забытый полдень», - читал напевно тощий, одетый в белый балахончик
карлик. Читал и мило танцевал, просяще протянувши шляпу. Читал и глазками
стрелял, - он улыбался: «Будет цвет нам – желтый. Будет свет нам – блеклый.
Будет день нам – яркий. Прыгнем в пруд глубокий! – Миг здесь бесконечный»…
В протянутую шляпу упало пять рублей, - то проходивший мимо грузный
человек задумался о звездах. К пяти прибавил ноль, который в сумме – девять.
Он думал о последних днях Земли, но помнил о свиданье в парке с бабой (Смеральдиной).
   -В один забытый полдень, - сказал знакомый, вручив Варваре Лунник и Дицентру, -
гречанкам подносили вот ТАКОЙ букет. Варвара, вы сегодня – эллинис! Вы – лучшая
из эллинидэс! Пойдемте ж под навес, где попрохладней… Пропустим по стаканчику
за встречу. Пропустим по стаканчику какао… поиграем!
-Пойдем, расскажешь, где бывал и с кем… - и молодые люди отправились к пещере, открытой
нараспашку Солнцу, и быстро очутились в тихом; бело - алом La Boule.
   -Ни с кем я не бывал, Варвара, ни с кем я не бывал, - после минуты оркестровой тишины
рапортовал Варваре знакомый (Капитан), облокотившись тяжестью о стойку, -
сейчас я занят… раскрытием собственной потенциальной гениальности.
-Капитан, ты сегодня ТАКОЙ скромный! – Варвара рассмеялась так, как обычно смеются
молодые и веселые девы.
-Цель современного человека, - сбросить оковы пола, дабы реализовать потенциал
личности посредством перманентного духотворчества, - при этих словах глаза Капитана
болезненно покраснели, - сиречь налились кровью.
-Слушай, Капитан, мы не виделись всего месяц, и ты, смотрю, успел стать настоящим…
мизантропом, - Варвара бросила на Капитана присущий только девам испытующий
взгляд.
-Пойми же, глупышка, люди должны появляться из пробирок. Из пробирок и только!
Мужчина – свободен, женщина – свободна! А сколько будет новых мест! А лозунги повсюду? -
«Мы - за свободное человечество».
Профессия: суррогатная мать, или вот, это, - что скажешь? – Корпорация «Дети». Согласись,
что звучит как минимум интересно… Ни с кем я не бывал, Варвара, ни с кем я не бывал.
-Хорошо, а как же – институт семьи, а как же, отношение религии к подобным вопросам?
 К тому же, с технической стороны это трудновыполнимо… да и звучит как – то неблагозвучно -
сатанински…
-Все технические вопросы – разрешимы, - при этих словах глаза Капитана приобрели вид
перебродивших сукровичных эллипсов, - а, церковь…   Ха! Церковь…  дряхлый надзиратель.
И уже совсем скоро, - вопрос нескольких десятилетий, - сменится поколение, другое…
И вывеска останется прежней; и узнаваемый сейчас фасад; престольное христово торжество;
и даже дедовский стихарь останется нетронутым! И паства будет приходить проведать
старика… но кто считается с беззубым и незримым пердуном?! Для наших внуков, Он,
бородатый, станет картинкой в комиксе, героем, причем, не главным, но одним из многих…
Да, Он уже один из них! И если Таинство я уподоблю яблоку, возможно, даже, яблоку из яблок,
то очевидным станет то, что часто в суть не проникая, буквально, жрут ТО яблоко, и кто же жрет? –
авраамисты, особенно заметно – с двух сторон: те, что в тюрбанах – с пылом, страстно, а те, что
в рясах – с ленью, налегке, но в результате - то у всех - одно: растущая апостасия и ПРОФАНАЦИЯ. 
   «А в результате - то у всех – одно: профанация!!», - твердило в страхе эхо потаенных
Мастеров.
-Капитан, ведь ты, конечно, пойдешь еще дальше и скажешь, что вся современная жизнь,
суть  - профанация?
-Нет, глупенькая эллинис, так далеко пойти… увы! я не посмею.
-Перестань называть меня глупенькой! – предстала в гневе эллинис, в том гневе, что
присущ эллинидэс, -  Да ты хоть понимаешь, что все твое никчемное искусство –
труповозка?! Мешок, где прячут трупы, и ты кормящийся… ты любишь мертвечину!
-А я вот вижу Бахтина у вас, вы, верно, чтите трупоеда? Ну, да, конечно, ругаем,
хулим…  почитаем!
-Никчемное, - это ты и твоя профанация…
- Правильно! Я и моя профанация, это – будущее. Будущее искусства.
Это последний триумф чистого и неоскверненного, не тронутого ядовитым духом
противоречия, великого творческого акта: Великой Теургии!
   Здесь Варвара рассмеялась, как смеются молодые и веселые девы, сказав с заливистым
смешком,  - Капитан, ты СЕГОДНЯ такой скромный!
-Да, я нескромен! Как нескромно и все современное искусство, скрывающее свое
вырожденческое и глубоко увечное нутро под личинами вседоступности и второстепенности…
Будущее – за генитальным искусством! И Мы устроим генитальный Ад.  Мы принесем
погрязшим в противоречиях и измученным скукой массам  –  генитальный террор!
-Замолчи! Замолчи!.. Все.  Можешь продолжать.
    Подали каштан и какао.
И к паре пыльных антропоморфных масок из заново разыгрываемой площадной комедии,
на желтую скамью, где они до сих пор восседали, опустился серый провинциал и легким
движением жилистой руки врубил портативный приемник.
В эфире, на волне радиостанции «Мелодии Софитов» шла постановка авторства малоизвестного
драматурга, чей темный в своей артистической страсти баритон читал престранный текст:
 «В один забытый полдень я увидел сон.
Во сне том, самые сокровенные мысли, посещавшие меня по ночам, встали предо мной
 в полный рост в чудовищных по своей непреложности образах.
И сказал я во время отдохновения, сидящим за накрытым столом, пирующим друзьям:
- Петр, когда ты сосешь куриную лапку, чем заняты мысли твои, или же чиста
голова у тебя, как чиста голова у младенца? Постой же, смолчи. А лучше подумай!
А, ты, Александра, ты, положившая жизнь на алтарь материнства, помнишь ли о ласковых чадах
своих, в рот отправляя ложку с желе? Помнишь ли ты их тепло, ласку хранишь ли? Женщина
ты иль шербет?! Повремени же с ответом, а лучше подумай пока»!
 Внезапно серый провинциал легким движением жилистой руки вырубил портативный
приемник и начал поглощать жареный каштан, коий звучно запивал свежесваренным какао.
А про себя серый провинциал подумал: «Вот ведь, в самом деле, Создатель лучшего
из миров, только, – проклятый Садовник при богомерзком, но помпезном кладбище,
взращивающий побеги тех, кому предстоит вырасти в мертвецов».

    В один забытый полдень.
В беседке парка восседала Смеральдина.
Была не в духе дева: под глазом цвел ячмень, в руке зажат был хмель.
В окошечко беседки навязчиво спадала изжелта – красная листва.  И подле, на скамейке
спал дряхленький старик. Порывы ветра раздували клочья грязной бороды. Та борода
была желта… и выглядело это так по – хулигански! В беседке восседала Смеральдина и
про Христа читала в аде «Идиота».  Ей было скучно и грешно… сидеть и предаваться
размышленьям. Но вот, послышались окрики, раздался шум и крепкие словца, - то рота
шла: исправные кадеты.  И вот один высокий и красивый отбился от своих и принялся франтить.
И в этот день, прозрачный и счастливый, двум юным вздумалось любить.
    В один забытый полдень.
Ударил колокол. Старик проснулся: «Верно, час», -  и тут же поспешил уйти омолодиться.
Он шел, хромая сквозь шуршащую листву, и думал, что, шуршащий - он.  У входа,
 среди теней двенадцати колон, старик наткнулся на тщедушного повесу. Повеса,
остроносый карлик, откинув капюшон с лица, премило улыбнувшись, предложил
кутнуть. Старик, кивнув в ответ, сказал: «Идем!».  Вдруг кто – то весело присвистнул,
то проходивший мимо грузный человек, увидев карлика, легонько тронул поля шляпы.
И в парк войдя, подумал вслух: «Да. День прошел не зря!»
    В один забытый полдень.
Бродил по парку человек, рычащий словно лев («Мне представлялась кроткая рабыня… срам!»).
Бродил, мрачнел средь каруселей. Где веселились муравьи, где шумные тюлени ниспадали
с горок. Где тучный легок, глупый – свят: где думы претят и зудят.
  Искал, отчаялся и вышел в Сад. В Саду в тени играли в Чатурангу,  - кротам и в тени  - свет!
«Мне соблазниться языком шипящей кобры…  вот дурак!» - он думал и являл гулявшим
львиный лик.  И вот на каменном мосту, на перешейке обнаженных тайн, задумавшись, задел
локтем медведя в форменном камзоле. И виновато тронул тулью шляпы. Но тут же опомнился
от наважденья, выдав:
-Ступал бы лесом, ты, Степцов! Камзол бы хоть почистил, что ли…  Ведь на тебя же люди
смотрят!..
-И что же, сударь? Смотрит в меня народ, аки в зеркальце красна девица…
 -Хорош, уж не смешно. Ты лучше, вон, пред ЭТИМИ юродствуй, - со мной, давай - ка,
парень, честь по чести.
-Слушаюсь и повинуюсь…  достопочтенная улитка! – тоном усмиренного барчука, сквозь
еле сдерживаемый хохот проговорил Степцов.
 И растянул Степцов рожицу в молодецкой шальной улыбище, удалой… смелый во хмеле.
Дурной!
  В один забытый полдень.
Под аркой расписной моста, где живописцы - мастера точили юный гений, процессия незримая
ступала: и шел средь них (он только ощущался, он незрим), ТОТ самый гений, разводивший вшей;
и воли эскулап, служивший мессы обезьяне; полз так же морж средь них, и сотни мелких
тварей пресмыкались…
Стояли на мосту два дурака и препирались втуне: то были клоун на расчете и чиновник;
высокий – низкий чин; уютные застенки кабинета и воздуха капризного простор.
И, памятью хранимый, клоун получил расчет. И ярость на бесчувственный простор отправился
топить в бутылке.  В бутылке простенькой, прозрачненькой, из толстого стекла;
в бутылке той тонули, как в застенках чахнет пленник, -  дни; в бутылке той тонули,
как рыбешка в сетях бьется, - ночи. Вот ночи б покорить, да и разлить в бутылки! А дни…
а дни как караваи есть! Да, рюмок может не хватить. Да, мякоть дня не режется – зараза!
Но, есть бутылка, в самом деле; ярость есть… и есть незримая процессия вещей.
И есть незримая процессия ДРУГАЯ.
    В один забытый полдень.
Пьяный клоун знал. В кустах смеялись, - сквозь дикий смех неслась хула.
 Вот, если к ночи с ветром приподняться к облакам, сквозь лунный свет всмотревшись
 в спящий?.. парк, то многое сулит открыться смелым взорам.
Увидим памятников громадье: гиганты, чье величие, - политика:  так, значит, каменеет ВЛАСТЬ!
Когда – то, на заре времен, те памятники были, суть – микробы, но их взрастила сама ЖИЗНЬ…
Меж них ходили призраки желаний и в камень обличали каждый сон… Росли големы в гонке c
жадным братом. Росли, и этим утверждались в монолит.
А рядом шла лениво и безвольно жизнь. Големов, состоящих из других субстанций.
Но кто, те смельчаки, с главами тигров, что восседают гордо на венце гранита, парящие
орлами, как птахи нечестивцы, что оскверняли экскрементом Нептуна… сам Олимп?!
То големы, вкусившие эфира. Им крылья даровал старейший из богов…
И глядя с завистью на горькую свободу поднебесных братьев, земные големы уж точат
зубом пяты громадья… Другие братья, что разумней и кучнее, заботятся здоровьем
и огранкой безразмерных тонн. И стелятся они как скользкие полипы: по исполинским ступням,
крепким чреслам, неохватным спинам, - щербатых безразмерных дол.
Но рок старенья не унять: одни падут; другие в пику слабым… станут.
Меж тем и брат крылатый оземь упадет. Он разобьется в крошку, изможденный негой.
Так парк ночной живет, так жил он до зарниц, и тем пребудет до зарниц предела!
   В один забытый полдень.
Неподалеку от музея - книги с колоннадой, где лишь один столетний фолиант достоин
поклоненья, в сухой октябрьской траве лежала реберная кость.
 В туннеле меж двух реденьких дубрав, где ветер рвал последние листочки, тянулась очередь
из ног, шумов и глаз, к музею – книге, где летаргический столбняк сковал на век, - Витию,
Богослова, и Пророка.
В толпе идущих на поклон Витии присутствовали: Капитан, Варвара; шли жители столиц и
сел; шли также: скользкий и мохнатый, средь них махровый, шел пархатый; провинции гонцы, с
Урала молодцы; кавказский динамит, молочница Рязани, сибирский, новый каторжанин,
и леший сказочный из выжженной тайги, - топтались на ветру как времени мука,
что сыпется в аршинный ковш в неделю раз по чайной ложке.
  В один забытый полдень.
В апартаментах на Воздвиженке в гостях у шапочных знакомых уснул большой сказитель и
умнец, - позднее узнанный как архитектор будущего Века. А на дворе кончался год
двенадцатый… двадцатого столетья, и на окраине Москвы, в каморке, что на самом дне,
в прошедшем через смуты провиденья шкапе, лежала стопка рукописей, - «Вехи»:
«Там, на окраине, завыли гимны, псы; там, на окраине, запенились оскаленные морды;
там, на окраине, - тревожный низкий гул.
  Представьте: крытый стол стоял, на чем хрусталь во мгле сверкал.  Был в хрустале
исток Начал,  - что шедший к озеру алкал.  Но шел, увы! сквозь сон, на ощупь, -
хрусталь звенел набатом стрел,  - стрел тихих сна покой презрел…
Рука слепая, верю: ты ощутишь хрустальный хлад! И кровь горячую прольешь на стол…
слепая!  В том хрустале ждала тебя судьба… как знать, быть может, Истина святая?..»
И рухнул дом, где шкап стоял. Так шкап был вскрыт и мир узнал…
Прозренья, битвы, Хаосы, открытья,  - помутненья? Кровь, Веру; трупы, блуд… и тлен.
Был человека перст. Был манускрипт. Была Санация. Был вящий гнев Творца.
   В один забытый полдень.
В шалмане – мавзолее толпились; молча, преклонялись.
И вехи - цепья поколений ожидали. И умирали, не дождавшись пробужденья.
-Какой красивый и степенный, - сущий бог!
-Не бог, - мессия, глупенькая эллинис.
И целовались страстно молодые, взгляд восхищенный устремив в нетленный труп
с живым задумчивым лицом. С лицом - пергаментом, с глазами, нет!– Углями. C углями из печи
распахнутого Ада…
Завороженный гость провинции подумал было… но вдруг заметил карлика, стоящего
в лакейской и зазывной позе, у занавеса пред входом в темное подвальное Нигде.
И карлик белый пальцем поманил и шепотом сказал: «Пойдем!», глазами упредив:
«Убьет!».
И ноги сами двинулись, суставом каждым утверждая: «Да!».
За занавесом, нет! – пологом из беззвездной и кромешной ночи, стояли стражи:
проводники, - вопрос? и утвержденье! – духи - знаки.
Шел серый гость суставами в распахнутое любопытным, Ухо, и с каждым ярким катаклизмом
сердца, венозной крови коридор, лавиной ниспадал, по желобу хрящей, в ушное раковины
Дно.
Там!..
В центрине головной темницы в мягкой плоти кресла восседал…
Не спящий, - потаенный: вездесущий Архипротектор умирающего века.
И карлик белый гостю вслух сказал: «Смотри!», а сам глаза потупил долу…
Где пол, что – потолок: замшелый, илистый и гангренозный; местами розовый, местами
цвета лепры – белый, - вселенских монструозных клеток лабиринт.
Вокруг – следы былых эпох и сущих; там будущих эпох? взрастает призрачно – прозрачный
рудимент. И конь троянский не разбит – стоит и угрожает. И земли юны: их эпос - Прометей не
устремит к Руну… и богоборству. И мир – космическая, без объекта пораженья, ртуть.
И словеса: сепаративный, энтропия, меха прогресса, дух эпохи, и наконец, конгломерат, -
не существуют: тихо спят. В эфирном содержимом хрусталя.
   В один забытый полдень.
Ты входишь в вагинальный саркофаг рожденной вспять Души: и вниз летишь по спинушке
лежащего под неусыпным взглядом истукана; а дальше – вглубь, в живот:
Там расщепляется в желудочных кислотах поддавший старикашка желтобродый.
 И рвет ногтями плоть свою, - труху, и извергает он в мучениях из размягченной пасти,
Локка; и череп свой ногтями рвет: там чешется Платон; и кал свой проклинает, - пахнет Смитом.
И яд ребра адамова с проклятием грызет…
Но, тут же с подлинным раскаяньем он рухнет на колени, промеж вонючих луж; и сызнова,
в свой ненасытный зев, концепций яд вольет; мыслишки с каждой трапезой, тем паче,
 что, - разжижены и для кишок легки.
   Не спящий, - потаенный: вездесущий Архипротектор умирающего века…
В центрине головной темницы в мягкой плоти кресла восседал…  терновой порослью
недвижим и приращен плотью к плоти.
 Сквозь кровь, текущую из сострадательного ока, он наблюдал страданья… юных, старых;
ученых, и в невежестве отсталых; сластолюбивых и дородных моложавеньких дельцов;
но зрел премного боле – все отступившихся святых и ветхих в окислении мудрецов.
 Ту кровь, - миротечения слезу, он слизывал, едва та попадала на обшивку вострых губ, и
плотоядно облизавши огненный металл, игриво коготком касался средоточья (Жизни),
 Зла.
   В один забытый полдень.
Ты в судорогах пляшешь босоногий. Ты в судорогах спляшешь на осколках мировых
иллюзий. Под гневным взором сбывшейся мечты… Танцующий и плачущий божок!
Ты, жизнь земную удлиняющий безмерно. Ты, подменяющий частями естество. Ты!
Здесь, заклинаю: божий автомат, сломайся! И впредь не тешься втуне мнимой и искусственной
красой. Не тешься втуне, голый, пред пологом, раскинутым над бездной Естества.
В центрине головной темницы в мягкой плоти кресла восседал… и целовал чело
преступных? бледных экономик; гуманных? своенравных медицин; детей, морщинками
играющих до школы, и хищный, в горе инфантильный ботокс, золотокудро - бодрых стариков.
 Поцеловав, кусал! Кусал, клыками сокрушая хилый череп, и мозг белесый по стальной
губе стекал: кругом лежали сором схемы, что покрывалом пепла распыленный
пенопласт скрывал… Сквозь кровь, текущую из сострадательного ока, он неустанно
повторял им:  «Хватит! Вас заклинаю, братья, прекратите!», но те с удвоенною прытью
падали пред ним… и кровь, - миротечения слезу, он безутешно слизывал, игриво коготком
касаясь (Жизни), Зла.
   В один забытый полдень.
Субтильный, белый, востроносый, атласным перышком, учтиво гостя по суставам… щекотал, -
тот мягко опускался на колени. От нестерпимой неги рухнул, застонал. И глупо улыбаясь,
распластался ниц. В центрине головной темницы.
«Будет цвет нам – желтый. Будет свет нам – блеклый. Будет день нам – яркий.
Прыгнем в пруд глубокий! - Миг здесь бесконечный» - туман сознания в лучи
 нейронов каменел. И в этой сытой и субботней тишине, где даже призрак шороха, -
есть гул, жизнь склона, низвергающей лавины, отрыжка гостя в мысль облачилась:
«Вот ведь, в самом деле, Хранитель лучшего из миров, только, - страдающий от собственных
пороков, Людоед, глядящий на останки добродетели, где вследствие его коварства расплодились
черви».

   В один забытый полдень.
В дринк клубе парка умирала Коломбина. Брань метко отправляя под хвосты.
Брань метко отправляя под хвосты франтящихся гормонами Котов.
И отзвуки эротики, ритмической, но мертвой, стучали низкими басами меж стоек
полных, сексодрома… А может, только виделось кому? - В дринк клубе парка умирает
Коломбина.  В белках базальтовых, ею не познанной Большой любви, ей не прочесть тогда:
 «Procul este profan!» , и не отправиться с раскрытой, новой? гранью жизни в лакуны
созревающей Души. И не отправиться на острова, сокрытые сетчаткой, где Робинзоны
в пластиковых креслах ткут: в мечтах остовы неоткрытых Коломбин, - так пусть же в
цифру облачится, так пусть же, в пику любопытным небесам мыслительным вовне
сойдет: живительный до колик, паж - Мимезис!
   В один забытый полдень.
На барной стойке сексодрома на цифровом экране. Где, под небьющейся и неподвластной
варварской осаде прозрачной пеленой, плясали бешеные буквы: пряла старушка в чепчике,
пряла стяжки минут… Она, что только, - мысленный коллапс - всего инструментарий!
в руках у потаенных Мастеров. Устали пальцы, и голос грозный возопил… Да! Он
возопил о черном, крепком, и без сахарозы. Он, истощенный, возопил о пище, - творящей нефти
автоматов бытия!
Устали пальцы, и нефть горячая вливается из пластиковой плошки. И нефть горячая течет
живительной струей. Течет по желобу гортани в полипами машинный пищевод.
Где возникает краткий спазм: бьет колокол – прохожий смотрит на часы: «Ведь я опаздываю
на свиданье с нею. О, боже! Боже! Помоги», - так пресно мыслит плотный человек,
вслух говоря при этих мыслях: «Вошь святая!»
   В один забытый полдень.
Из стен зеркальных сексодрома незримые, - эфирные по отношенью к внешней стороне,
как сталь крепленая – в инсайде: смотрели, слушали, смеялись, воздыхали,
как выпивший аристократ – венецианец под фейерверк колоратур Марии Бернакки, -
ну, в общем, знайте: я называю их – «святые черти». Их прыгало бессчетные стада, там,
за нутринами стекла: средь них одни грозили пальцем – проводком, снующим по сю сторону
 раскрашенным фактурам; другие, просто саблей подражанья нарезали пахучие и
 сдобные пустоты, их ангельских, как визг новорожденного, «речей»; и складывались
словоформы у святых чертей, созвучные речам прямой (больной) кишки.
    В один забытый полдень.
В один октябрьский денек, сгущались краски в натюрморте эмпирей, - сгущались мысли
на холсте общинного сознанья: так в головах у разночинных мужиков и баб царил разлад
и гнев.
А за столом дринк клуба выпивала Коломбина: стояли гордо рюмки с водкой, карбонной
крошкой леденя; жевала эллинис растекшийся лимон; плевалась, ругань бормоча.
Стремительно на кожаный покров девичьего плеча, дрожа в неловкости, легла прохладная
как белый камень, длань, и голос обольстительный сквозь литр выпитый прорвался:
-Прости, прелестница, не уделишь минутку дяде?
-А ну, пошел в кишку, стоящий прилипала!
-Я вижу! Нет, я слышу: у вас характерный прононс! Вы верно – дама света?..
-А я сейчас друзьям отправлю сообщение: Ко мне пристал нахрапистый мудак, по
роже и базару, - ну, сущий педераст!
-О нет, ну, что вы! Поклянусь пред богом: я чист и натурален!
-Ты будешь чистым пять минут, - не дольше.  А дальше – разукрасят, уму внушением разучат…
А если не разучат – то точно, оскопят!
-Как напугали грешника… я прямо - сатанею! – облокотившись тяжестью о стойку,
хватался за сердце глумливый Капитан.
 -Я обошла кругами всю Москву, я с детства совершала трипы в Малый, я даже целую!
неделю ошивалась за Уралом: но, ни в одной замаранной дыре, таких чудных, как ты, я
к счастью… с детства не встречала.  Среди знакомых у меня – одни нормальные,
все поголовно! Все крутые!
-Одни нормальные?! – Ха, ха! А может вам «нормальный» предложить: жизнь от оргазма
до оргазма?! – и ус густой перстами закрутил, сказавши сальность, смелый прилипала.
И Коломбина рассмеялась. Глазами колко рассмеялась, как и положено (гормоном)
здравым смыслом поступать всем молодым, но гордым… и в общем - то нормальным
(спелым) девам.
    В один забытый полдень.
Один забытый нонсенс, - ведь всем уже известно: что пробил колокол, и на часах - час дня.
 Но если к ночи тихо, не спугнув ЕГО, мы наше ухо, вдруг сузившееся в кристальное ушко
 акустики лесного нетопыря, прислоним наше ухо к всезнающим устам Безмолвия,
того, что стережет наш плотский стан от злых поползновений дикой ночи,
что каменеет устрашающим столпом в главах застеленных кроватей, в главах кроватей,
где мы спим? - к устам всезнающим Безмолвия большого, - услышим шепот, - тихий гром:
 «То, Время Сна, неспящий, лучше - засыпай!»
    В один забытый полдень.
Если не спите, декаденты, прошу вас (не прибегая к помощи опасной ржавой? бритвы), прошу
вас, декаденты, - улыбнитесь! – Вам обещаю: будет повод…
Ибо неугомонный в своих бессмысленных перерождениях Капитан продолжит колющее
движение к центру сферы (откуда, оглушая все сущее, ревет соразмерно с Вечностью,
 соразмерная Вам, взрывная волна). Откуда с шумом истекает ртуть; где каждый вящий
миг творится тихий антидот; что мир вещей (Вы, зубоскалы вместе с ним, конечно
вместе с миром!) от жизни неизбывной тихо, от жизни неизбывной тихо пьет.
   Ну что ж, читатель, отхлебни пивка, а я покамест свой продолжу сказ о Капитане.
А в случае неудовольства поборников литературной новизны (брехни), здесь приведу
слова, изъятые из битых уст героя на исповеди перед критиком – сатрапом. Вот оные:
 «Было время, когда я сожалел, что многое упустил, поскольку не был преступником –
женоубийцей в юности, в рассвете сил. И лишь переступив двенадцатистраничный
рубеж, я вдруг понял, что в этом обстоятельстве не было ничего непреступного. 
К несчастью для Вас я родился в мертворожденном уме не самого уравновешенного человека,
по его преступной воле стал литерасексуалом, и от всей своей схематической души надеюсь,
что благодаря этому казусу? многих могу (отключить) Излечить».
   И в этом все они, герои, в их прошлом, настоящем и арогантно спланированном будущем.
Сейчас же из сатраповского рапорта можно узнать только обстоятельства того, о чем вообще
не стоит знать, и уж тем более не стоит думать любому здоровому (любопытному) дознавателю.
А именно, о том, что молодая женщина двадцати пяти лет, скрывающая имя, утвержденное
Государством (не названный в интересах следствия завсегдатай бара – ресторана парка
имени Г, утверждает, что вышеназванное лицо носило сленговое имя «Коломбина»),
что молодая (в самом соку) женщина двадцати пяти лет, пребывая в состоянии крайнего
алкогольного опьянения, пыталась пересечь Садовое Кольцо в час, когда на экранах городских
лэптопов высветилось семь баллов по шкале Я; в час, когда на экранах городских лэптопов
еще светилось семь баллов по шкале Я, молодая женщина двадцати пяти лет (все еще в самом
соку, так как прошло не более десяти минут с момента) от роду, не имела при себе предплечий
обеих рук (к слову, из рваной раны в районе левого локтевого сустава, торчала сухая,
слегка подрагивающая реликтами листвы, веточка Anomodon attenuatus), так же у лица,
пребывавшего в состоянии крайнего суггестивного опьянения, отсутствовала
тринадцатая пара ребер;  но о том, что обнаружила на месте отсутствующих ребер группа
протестно настроенных учеников спецшколы номер люкс, в рапорте не упоминается?
В рапорте не упоминается.
    В один забытый полдень.
Тебя не вижу (мой читатель), - затмило разум: не видать ни зги. Но вспоминаю эллинов:
трагедии и драмы под открытым небом и солнца яркий и сотерный свет. И Солнца яркий
и сотерный свет согреет души и простит Эдипа.
 Итак, я говорю: на расстоянии в семь пядей не видать не зги. Но, вспоминая эллинов, я
утверждаю: полдень!
И если живы, декаденты, - улыбнитесь шире (забудьте на минутку о циррозе и
радоне, о радии: о раке)! Возьмите сигаретку. (Закурите). Вам обещаю:  будет повод…
Ибо в одном столичном парке сызнова отражает солнечные стрелы (те самые сотерные частицы,
что ниспадали в годы потрясений на купола обители дщерей, что укрепились в Бородинской
Славе) сызнова отстроенная десятиметровая красавица - часовня (где для удобства меценаты
предлагают… где для удобства меценаты предлагали поставить банкомат).
 Ведь как бывает, скажет ослепленный слово, противное по духу небесам; тем паче, если
 слово оскверняет Cвод Законов (закон есть пакт земной: присяга - небесам) и скажет
тотчас ослепленный слово: «Я  - де неправ. Простите. Невзначай!». 
Все больше ослепленных , де – неправых; а может быть То следствие спасительных
лучей? частиц, что порождают каждый гений зла; частиц, поправших властно временной канон;
частиц, что так преступно безразличны к судьбам мира, того что был навеки обречен
желать… покорно ждать добра.
И если живы, декаденты, - полюбите Солнце (очистите от скверны организм через
рвотный спазм) и возвеличьте добродетель в идеальном виде. И будьте заодно
с творящей зло звездой!
    В один забытый полдень.
«Бессмысленных действий более не будет, - я укротил живую ртуть» - как поутру безжалостный
будильник, что обрывает инфантильный сон, остановились стрелки в круге умозрительных
часов (онтогенеза) Капитана; его оставленный фрегат (бесформенный кусок тряпья, где
где тухнет биоматериал, земля!) лежал в час будний посреди музейной залы, и Солнца
белый жизнетворный диск. И Солнца белый жизнетворный диск пришел к усопшему
чрез восьмеричное оконце; и на лицо в следах мытарств (иль желтоватой пены) упали
тени в форме райских птиц (меж комнатных дерев). И стал усопший ослепительно
хорош: как оскверненный холст под светом скрытых ламп в пустынных кулуарах полумрака.
В тех самых кулуарах полумрака, где и верзила всякий по прихоти теней сойдет за
коротышку (и даже за слугу). В тех самых кулуарах полумрака, где Мастера творят процес
(с одной лишь «С», так как две буквы есть умножение, как следствие, занятие слепых и дураков). 
В тех самых кулуарах полумрака, где зреет заговор, (второй, четвертый, третий)
 и каждый третий вдохновлен обеденным столом. В тех самых кулуарах полумрака…
отрыжка Бога в человека облачилась, и думалось Ему: «Вот ведь, в самом деле, Хулитель
лучшего из миров, только, - предсмертный крик мамонта, размноженный в веках в хор
брани, обращенной к Небесам».
     Итак, в один забытый полдень по парку шла столетняя Варвара, взор тусклый обратив
в прозрачный мед мыслительной листвы.