Сны Поэта. Новелла. Голова Земли

ГОЛОВА ЗЕМЛИ

     24 августа 1968 года под Москвой я проснулся на рассвете с радостным ощущением только что увиденного сна и, не зажигая света, на попавшихся под руку листках записал его главные детали. А утром обнаружил, что листки ещё накануне были мной исписаны. Поначалу между записями я не усмотрел никакой видимой связи, но потом, по мере отделения первой записи от второй, по мере сгущения моих смутных догадок, она стала обнаруживаться всё больше и больше. Получилось нечто похожее на археологию: чтобы понять загадки верхнего культурного слоя, надо было добраться до более раннего. Добравшись до него, я прочитал:

     «Подражание — самый первичный акт всякого творчества. Несмотря на то что Первой жизни на земле подражать было абсолютно нечему, началась она всё-таки с подражания. Когда перед ней, возникающей, встала проблема рациональной формы, Первая жизнь переняла у неорганической природы уже готовую конструкцию кристалла.

     Даже теперь, на высшем уровне организации жизни, у неё есть качественно общие признаки с неорганической природой. Так, мелкозернистая структура сталей, камней — драгоценных и прочих — качественно всегда выше крупнозернистой. То же должно наблюдаться и в живых организмах. Клетка доисторических животных была неизмеримо крупней клеток животных нынешних. Мелкоклеточная ткань обладает большей жизнеспособностью по сравнению с крупноклеточной, ибо за первой больше исторического опыта.

     Между прочим, земля изнутри — тоже звезда. В глубине её нет в отдельности ни червонного золота, ни солнечной платины, ни лунного цвета бронзы и меди; нет в той глубине и редкостных камней-самоцветов — ни алмазов, ни рубинов, ни аквамаринов, а есть одно-единое, вечно бушующее звёздное вещество. Все чудеса металлов и самоцветов рождаются потом, когда звёздное вещество — праматерь всех веществ, устремится к поверхности земли. Здесь звёздное единство умирает и переходит во многое множество удивительных подробностей.

     Если об этом догадался я, то учёные-то знают это наверняка. Но кто открыл эту тайну
женщине? Почему уже самая древняя из них потянулась к драгоценному камешку и украсила себя им, соединила два чуда — чудо рождения этого камешка с чудом рождения своего тела? Знает ли она, что гранёный камешек, мерцающий в матовой ложбинке её полуобнажённой груди, приобщает её к величайшей тайне мироздания, к его неповторимости, к исключительности. Ведь этот камешек — по тайне — родня её телу, значит, и тело её звёздно и неповторимо, значит, и красота её исключительна. Вот в чём магия драгоценных камней!

     Но это уже поэтизация темы. Мне же надо быть только логичным. Речь идёт о том, что у всех камней и металлов, порождённых звёздным веществом, есть своя история, своя особая биография, свой исторический опыт, который подключится потом к опыту людей. Мелкозернистой стали в природе не было, её сварили люди, как и многие сплавы, бывшие возможными только в звёздном веществе. Если есть история, её можно прочесть.

     Была ли у неживой природы идея создания жизни на Земле? Конечно, конечно, она была заложена в том же звёздном веществе, в его позднем распаде на металлы и камни, на кислоты и воды. В такой великой работе над жизнью случайности надо исключить. Случайность, конечно, могла быть, но только в порядке частности. Появление жизни было предопределено движением материи, а движение — уже идея, уже осмысленность в форме закономерности, предполагающая проекцию в будущее. Если мы однажды приняли движение материи как её извечное состояние, мы с этим уже приняли всё, что из этого может получиться. Поскольку это движение — процесс качественных изменений, то должны признать, что однажды встретимся с таким качеством материи, вернее, с такой совокупностью её качеств, которые оказались подходящими для сотворения жизни.

     Напрашивается   некий   итог:   жизнь — закономерный, больше того — неизбежный этап в судьбе нашей Земли. В той же закономерности заложена главная пружина совершенствования и самой жизни. Но об этом я ещё скажу более подробно, сейчас же для меня важен вывод, укрепляющий мою веру в неизбежное существование жизни на других планетах. Когда она зарождалась на Земле, в силу неизбежности она зарождалась не в одном месте, а на всех пенных отмелях Мирового океана.

     Нас удивляет универсальность природы, её предусмотрительность, её находчивость, её вездесущие связи и сообразности корней, тычинок, семян, рук и ног, птиц и рыб, но все эти руки, ноги и лапы, когти и прочее, и прочее, и прочее — пустяки, их мог потом скроить и заурядный портняжка, благо у него было время перекраивать и перешивать. Меня удивляет мудрая простота первого шага, который сделала жизнь, притом сделала не в состоянии неведения, не в мучительных поисках сложного пути, а из простой необходимости опять же самого простого движения. Этот первый шаг дал ей потом неограниченные возможности развития и совершенства вплоть до нынешных её форм. Я имею в виду переход от одноклеточных организмов к многоклеточным...»

     Вот на этом-то тексте и был записан мой сон. Перебирая давние записи, я вспомнил, что должны бы быть ещё два-три листка, но их почему-то не было. Должно быть, увлекшись поначалу собственной фантазией, я вскоре охладел к ней и листки уже не берёг. Да и что было их беречь, если вся моя эрудиция в этом вопросе состоит из намёка, что когда-то я прочёл Опарина, иначе бы не появилось выспренней фразы о «пенных отмелях Мирового океана». О содержании этих утраченных листков намекала мне во сне и жена некоего учёного. Но не буду забегать вперёд, а приступлю к прямому описанию своего странного сна.

     Вообще-то все сны странные. Ну не странно ли — ложится человек спать, а через какое-то время видит себя идущим невесть где и невесть куда; идущим не просто по дороге или мостовой, а где-то во времени, в какой-то временной протяжённости, вскоре сменившейся уже конкретностью пути и цели.
Так я оказался в нашей столице и с какими-то своими теориями в потёртой канцелярской папочке шёл к великому учёному с мировым именем, универсальность которого, редкая в наше время, была для меня особенно притягательной. Он был не только математиком, химиком и биологом, но и крупнейшим философом-социологом. В последнем своём качестве учёный был привлекателен для меня своей смелостью, безбоязненностью суждений. Не то что некоторые — откроют что-нибудь, не ложащееся в известные рамки, чему не могут найти объяснение, и уже — на поклон к богу. Такие учёные думают в гордыне, что если их разум не может постигнуть открытие и приложить его к жизни человеческой, то остаётся взывать только к богу. Нет, мой учёный был не такой...

     Путь к нему был и труден и долог. К заветной двери с медной дощечкой «М. И. Глебов» шёл я откуда-то издалека, из самой Сибири. На этот путь ушли годы исканий и терзаний, но теперь, нажимая кнопку звонка, я уже не испытывал никакого волнения: знал, с чем пришёл. И всё-таки...

     Дверь мне открыла жена учёного — женщина без возраста, не то рано постаревшая, не то сохранившая себя — небольшого росточка, белокурая, голубоглазая и приветливая. Она встретила меня, как будто уже знала, что я должен был прийти, да и я, кажется, хорошо её знал. Такие женщины не сами по себе, а всегда при ком-то. Знал я и то, что она была при философе не только женой, но и няней, личным секретарем, сиделкой, младшей и старшей научной сотрудницей, в своё время отказавшейся от аспирантуры и личной славы. Кроме того, на ней же лежали все нравственные и этические проблемы дома, например проблемы отношений учёного с другими учёными, с их тщеславными жёнами, поскольку сам он на это не обращал никакого внимания. Особенно сердечной она была с молодыми, приходившими к мужу за своей будущей славой. В каждом из них она пыталась увидеть не просто ученика, а талантливого продолжателя своего маститого мужа, имя которого было прочно и неколебимо. С такой же надеждой она смотрела на меня, вводя в библиотеку, но взглянула на мои ноги и деликатно улыбнулась.

     — А калоши можете оставить вот здесь, рядом с калошами Митрофана Ивановича... — сказала она многозначительно, в том смысле, что между её знаменитым мужем и мной уже есть кое-какие общности, хотя бы в этом.

     Да, на мне были грязные калоши. «Чёрт знает что! Откуда эти калоши?! В жизни своей не носил калош». Но это была неправда. В давние студенческие годы я их однажды носил. У меня были порванные ботинки, а на новые денег не было, тогда я купил калоши: они стоили намного дешевле. Вспомнив об этом, я даже испугался снимать их и ставить рядом с почтенными мокроступами Митрофана Ивановича — а вдруг на мне те самые ботинки? Так нет же, ботинки оказались новыми, даже модными...

     Кажется, в библиотеку вводили не всех. Для явных графоманов стоял столик в холле. В случае долгого ожидания в библиотеке можно было снять с полки книгу и почитать. Одна уже лежала на столе, видимо, кто-то до меня читал её в ожидании. Как я обрадовался знакомой книге! Это была поэма Лукреция «Природа вещей», открытая на её второй книге. Трепет прошёл по моему телу, когда я узнал именно ту книгу, которую из любопытства прочёл в юности. Она чудом оказалась в библиотеке нашего авиатехникума. Вот и мои карандашные пометки. Сдавая книгу, я их подтёр резинкой, и теперь эти места остались шероховатыми. Какая экзотическая книга! Слева — латинский текст — его-то и читает учёный, справа — переводной русский. Что же меня тогда привлекло?

«Влага ко влаге течёт, земля же из тела земного
Вся вырастает, огонь — из огней и эфир — из эфира,
Вплоть до тех пор, пока всё до предельного роста природа
Не доведёт и конца не положит вещей совершенству...»

     Блаженное чувство овладело мной. Замкнулся круг моих исканий. От этой книги и начался мой путь к учёному, и вот я снова пришёл к этой книге. К блаженному чувству примешалось чувство горделивости. О том, как рождалась земля и жизнь, я знаю теперь больше, чем знал древнеримский поэт Лукреций Кар. Должно быть, на этой мысли во мне произошла нервная разрядка, и я ощутил усталость от безмерного пути: прислонившись головой к высокой книжной полке, я крепко заснул...

     Очнулся я в тревоге. Пока спал, со мной что-то произошло, а что — непонятно. Около меня стоял великий Митрофан Иванович, на его строгом академическом лице, вознесённом надо мной, набегая, сменялись гримасы: удивление, растерянность, даже страх. В сторонке стояла его добрая жена и вымученной улыбкой пыталась сгладить какую-то неловкость, но и она не могла скрыть своей озадаченности. Было явно что я не оправдал их надежд. Маститый учёный сосредоточенно хмурился и, ломая пальцы, пожимал плечами. Он был ошеломлён и не пытался скрыть этого. В его глазах я по меньшей мере смотрелся чудовищем, способным на самую невероятную выходку. А его жена наклонилась ко мне и заговорщически шепнула:

     — Вы разговаривали во сне...
     — О чём? — спросил я тревожно. Разговор во сне был для меня таким же постыдным, как всякое ночное недержание.

     Бормоча какие-то извинения, я поднялся и, намереваясь уйти, стал собирать свои бумаги. Аскетически суровый Митрофан Иванович сделал руками жест, означавший: дескать, в данной ситуации дверь для меня — самый верный выход. Уже у двери старушка — да, да, она была всё же старушкой! — задержала меня и объяснила всё так же боязненно-шепотливо:

     — Вы говорили о математических закономерностях биологических функций, о биопроекциях в будущее и о каком-то полом шаре Полинга...
     — Ну!..
     — Но ведь ваша проекция, или фокус будущего, как вы это называете, выполняет функции мозга, разума?!
     — Да!
     — Нематериальная точка откуда-то из будущего руководит живым организмом?!
     — Руководит.
     — Непостижимо!   Митрофан   Иванович   назвал   вашу идею... — тут она смолкла, не решаясь сказать мне,  как назвал мою идею Митрофан Иванович, только жалостливо поглядел на меня и вздохнул: — А кто этот Полинг?.. Физик-атомщик?..

      Я ничего не знал ни о Поллинге, ни о его полом шаре, но уже не хотел отступать в полном унижении.
     — Нет, у моего Поллинга два «л».
     — Какое это имеет значение?
     — Огромное! — ответил я с вызовом. — Второе «л» сделало его биологом!
     — Ах, молодой человек, разве такими вещами шутят! — произнесла она страдальчески. — Вы нам говорили, что полый шар вашего Поллинга когда-нибудь станет Головой Земли... Вот что вы говорили!..

     Мне и самому стало жутковато от моего сонного бреда. Подумать только — «Голова Земли!» Что за Голова? Откуда? Зачем?
     — Всё это я, наверно, сочинил во сне...

     Не глядя на меня, она задумчиво покачала головой:
     — Н-е-т, вы очень хорошо объясняли...

     В смущении, даже больше — в смятении я ещё раз пробормотал свои извинения и сломя голову выскочил на лестничную площадку. У них, да и у меня самого в этот момент создалось впечатление, что я ношу в себе тайну какого-то великого открытия.

     Как было жаль, что я заспал тот второй сон, который приснился мне во сне. Вот почему бред того сна, услышанный учёным, был и для меня самого полной неожиданностью. Если биопроекция в будущее звучала для меня ещё как-то знакомо, то полый шар Поллинга стал интригующей загадкой. А главное: почему бесстрашный Митрофан Иванович, услышав мой бред, впал в шоковое состояние? Проблемы, родившиеся во сне, остаются для меня проблемами и реальной жизни. Нужно было непременно найти утраченные листки моих биологических изысканий. В них мог оказаться намёк на этот таинственный полый шар, претендующий стать руководящим органом всей Земли.

     Наконец-то два листка были найдены. Оказалось, на их обратной стороне я набрасывал план перестройки нашего завалившегося сарая, а потом бросил в кипу разных бумаг. К огорчению, о «голове Земли» в записях не было ни слова, зато обнаружились забавные подробности в судьбе Первой жизни на переходе от одноклеточных организмов к многоклеточным.

     «Дело в том, — продолжал я свои размышления, — что первичная клетка, получив новую форму движения, ещё не обладала направлением. Она не имела тени, а потому и не могла иметь проекции в будущее. Её жизни — только в настоящем — хватало лишь на одно мгновенье. Само её рождение было уже умиранием. Но, потоптавшись вот так на месте какое-то время, жизнь нашла единственно правильный выход из тупика — это укрупниться. Как только укрупнилась до собственной тени, она приобрела проекцию в будущее, которую можно также назвать и «фокусом будущего». Возросшая телесность уже гарантировала некий срок жизни, который стал фиксироваться в какой-то точке будущего. Каждая клетка в отдельности стала проектировать себя в ней, а информацию из этой точки в смысле гарантийности жизни стал получать уже весь организм.

     «Фокус будущего» был в идее первым руководящим органом многоклеточного организма, который сразу же оказался заинтересованным в своём увеличении, чтобы по принципу радара получать извне как можно больше информации — что для него благо, а что гибель. Этот «фокус будущего» в качестве общего руководящего органа — ещё только идея, но уже и реальность. Здесь и чудо, и полное отсутствие чуда».

     «Вот, оказывается, что напугало моего наистрожайшего Митрофана Ивановича и его добрейшую супругу, — догадался я, перечитывая найденные листки,— в моей теории они
увидели ещё одну попытку породнить идеализм с материализмом. Но, чёрт побери, материализм — это же не только то, что можно потрогать руками. У меня речь идёт о закономерностях движения и развития, а закономерности всегда материальны». Мне стало даже обидно, что я уже не смогу вернуться в сон и прочитать им свои наброски. А в них вот ещё что сказано:

     «Так «фокус будущего» стал реальной идеей мозга, которую природе осталось потом только материализовать, с чем она и справилась блестяще. Это значит, что идея нашей головы родилась ещё в самый начальный период жизни на Земле. В подтверждение сошлюсь на конструкцию почти всех руководящих органов сложных организмов — низших и высших. Все они вынесены вперёд, по движению, все сторожат своё будущее. При этом голова любого из них вписывается в треугольник, вершина которого была когда-то «фокусом будущего», в том числе и гордо посаженная человеческая голова...»

     Дальнейшие размышления оказались неразборчивыми. Текст снова налагался на текст, однако на этот раз внизу я увидел наброски стихов. Всё же можно было понять, что с первой проекцией в будущее как идеей мозга многоклеточное существо начинает обретать не только идею познания, то есть что ему хорошо и что плохо, но и самопознавать себя в окружающем. Впрочем, всё это — лишь следствие моих прежних размышлений.

     Наброски стихов, когда я их разобрал, показались любопытными. Прямого отношения к моему сну они не имели, всё  же какая-то связь с ним подозревалась. В перечёркнутых строчках выстругивалась мысль, что легенду о бывшем когда-то золотом веке придумали не поэты, а жалкие ленивцы, которым легче оглянуться назад, чем напряжённо всматриваться в будущее. Одна строфа показалась мне законченной:

Зато поэт,
Он удивлён,
Что разум,
Не глухой к преданьям,
Терзается воспоминаньем
Далёких будущих времён.

     Казалось, за отсутствием новых толкований сон можно было сдать в архив. Он всё реже и реже приходил ко мне на ум, и то в связи с таинственным полым шаром, наречённым каким-то странным именем. Но однажды тайна Поллинга осветилась мне, и где бы вы думали — в застольной беседе. На писательских собраниях, отчётно-выборных например, наступает момент, когда перед голосованием, пока готовят бюллетени, появляется свободное время. Тогда незаконченные споры переносятся за шатко-модерновые столики клубного буфета. Так, за одним из них оказались прозаик Ю. Бон, поэт Е. Ис, критик Л. Як и я. Говорили о том, какую невероятную нагрузку испытывает ныне психика человека. Ему надо вместить и осознать все противоречия века, а в них, в этих противоречиях, теперь сам чёрт ногу сломает. Одним словом, дошли до того, что я похвастал:

     — Против крайнего пессимизма у меня есть спасительная формула...
     — Ну-ка, ну-ка! — скептически улыбнулся Ю. Бон.
     — Золотого века в прошлом никогда не было, — доложил я, — с фаюмских портретов двадцативековой давности на нас смотрят всё те же печальные глаза. Когда мне становится тяжело, эта мысль приходит, как спасение...
     — Ребята! — воскликнул Л. Як, — Послушайте, что он говорит!.. Это же страшная мысль!.. — И в глазах Л. Яка появился испуг, сделавший его сразу же похожим на моего Митрофана Ивановича.

     Видимо, причина их испуга была одинакова. Пока Л. Як пожимал плечами и разводил руками, я понял, что его испугало. С налёту можно было подумать, что с моей формулой людям остается лишь безропотно принимать жизнь со всеми её несуразностями уже потому, что и в прошлом было не лучше. Нет, в моей формуле этой всеядности, разумеется, не было, но овладеть разговором не удавалось. Критик Л. Як уже начал строить свою теорию, поэт Е. Ис, воспользовавшись случаем, уже загарцевал на метафоре, только прозаик Ю. Бон, сдержанный и философичный, ещё помнил мои слова.

     — Дайте человеку договорить.
     — Да, золотого века в истории человечества не было,— повторил я твёрдо, — но это вовсе не значит, что его не было и нет вообще. Произошёл обман памяти. Люди вспоминали будущее, а им казалось, что они вспоминают минувшее. Если бы   «вспоминатели»   вовремя о  том  догадались,  то перестали бы искать утешения в памяти о прошлом, стали бы нетерпимей ко всему жалкому и постыдному на Земле, торопились бы к своей единственной надежде — будущему...
     — Хорошо поэтам, — с притворной завистью произнёс Ю. Бон, — за счёт метафоры им всё сходит с рук!..
     — На этот раз никаких метафор! — возразил я.— Только логика! Вы же знаете, как у Жизни на Земле появилась идея мозга?..

     Прозвучал весёлый смех.
     «Как низко пали поэты, — подумал я, — от них сегодня ждут невероятных метафор, головокружительных образов, что-нибудь красивое о снеге, о дожде, вздоха о несчастной любви, гневных строк о жулике — всего, кроме проникновения в механизм самой жизни и её совершенствования». Свою горькую мысль я закончил репликой:

     — Между прочим, когда Лукреций читал вслух «Природу вещей», древние римляне над ним не смеялись!..

     Лукреций, поданный в иронически-грустной интонации, возымел действие. Теперь мою версию происхождения мозга слушали почти серьёзно. В новом изложении появилась и новая аргументация. У первых многоклеточных организмов «фокус будущего» был коротким, соответственным объёму тела, а значит, и степени его организации. Вот почему мозг как проекция в будущее, вынесенный вперёд, сформировался в пределах организма. Шейные позвонки — это мост, связавший само тело с «фокусом будущего».


    А не возникни мозг на раннем этапе, у жизни при её тенденции увеличиваться телесно могла бы возникнуть грандиозная идея единого мирового тела с единым мировым органом управления. Правда, при этом потребовалось бы неограниченное количество биологического материала, тогда как лаборатория Земли, видимо, выдавала его скупо, по мере совершавшихся химических реакций. Но однажды наши космонавты смогут ступить на зыбкую почву какой-нибудь далёкой планеты и увидеть, как от их ног во все стороны до самого горизонта, побегут тревожные волны. Пусть знают, что они ступили на живую плоть планетарного тела...

     —  Шпарит, как по-готовому! — съязвил Е. Ис.
     —  Да, да, я это уже говорил.
     —  Где? Когда? Что-то не слышал.
     —  Во сне говорил... Это не главное... Вы послушайте!.. — уже в нетерпении просил я.

     Действительно, память моя вдруг осветилась, и я начал вспоминать то, что говорил в том, вторичном, сне, когда заснул в библиотеке Митрофана Ивановича. Где-то в глубине на колесиках памяти закрутилась и зазвучала магнитофонная лента забытого сна. И я снова заговорил, не обращая внимания на иронические улыбки собратьев по перу...

     Природа не живёт несбыточными надеждами. Она пошла не к единству, а к множественности, но идея единого органа управления как возможность не пропала. Помните, у первых многоклеточных «фокус будущего» стал уже реальным общим органом, потом мозгом и в конце концов — человеком. С появлением же человека, человеческих групп и масс благодаря всё тому же «фокусу будущего», но уже социально-духовному, появляется идея общего руководящего органа, которую сегодня я могу назвать идеей «мирового мозга». Она у меня закавычена потому только, что воплощаться будет средствами не биологическими, а техническими. Обернитесь на историю человечества — и увидите, что все возникавшие, умиравшие и снова возникавшие формы человеческой организации неумолимо вели к этому. Прогресс — это как раз результат социально-духовной проекции в будущее.
 
     Как и в первом случае, то есть в случае с многоклеточными, смысл проекции в том, что многое множество социально-духовных идей, «посланных в будущее», возвращается обратно, но не все, а лишь те, у которых была историческая закономерность, притом возвращаются не в прежнем разрозненном виде, а в форме обобщений. По такому же принципу к нам вернулась из будущего проекция золотого века, а поскольку мы видим, что ничего подобного у нас сейчас нет, не было и в подконтрольном прошлом, то и отодвигаем его в смутное прошлое...

     И раньше на пути моих рассуждений возникали побочные проблемы, но я сознательно отмахивался от них, чтобы не делать боковых петель, не отвлекаться на второстепенные связи. Когда же значительная часть пути была уже пройдена, можно было сделать шаг навстречу загадочным улыбкам, тем более что они меня давно сторожили.

     — Всё это любопытно, — признал Ю. Бон,— но как ты представляешь сам механизм отражения от будущего?  И вообще, ты что-нибудь читал на эту тему?

     — Что я читал?.. Кое-что, конечно, читал, но, признаюсь, ничего не изучал сознательно. Подозреваю, если бы я стал читать, изучать труды специалистов-футурологов, я не выпутался бы из лабиринта научной последовательности, что, по-моему, сказывается сегодня на самих учёных. Они слишком сближены с предметом. Их читать почти невозможно, и не только потому, что я научно не подготовлен к такому чтению, а больше из-за их лабораторного стиля: они размышляют формулами и терминами, а не понятиями. Поскольку учёных трудов я не читал, то и рассчитываю быть в своих суждениях оригинальным. Что же касается механизма отражения от будущего, то начну тоже с вопроса: а каков механизм сбывающихся пророчеств?

     —  Опыт,— сказал Ю. Бон.
     —  Инстинкт,— сказал Е. Ис.
     —  Интуиция,— сказал Л. Як.

     —  Вот-вот, значит, какой-то механизм нам уже известен, притом он так освоен и обытован, что мы давно привыкли к странному, казалось бы, выражению:  «давайте заглянем в будущее...» И заглядываем. Десятки и сотни наших посылок, спроецированных в «фокусе будущего», даже при несовершенстве   нынешних   прорицательных   машин,   дадут   нам неизбежный результат. Сегодня учёные-кибернетики лишь начали угадывать механизм пророчеств.

     — Это же машина!
     — Да, но эта машина лишь подражает человеку.
     — Нет, — возразил Ю. Бон, — я в том смысле — где та точка  в  будущем,  от  которой  отражаются   наши   посылки?
     — Давайте посмотрим, где она у прорицательных машин.
     — Она сталкивает исходные данные и получает результат.

     — Возможно, но сталкивает их во временном движении. У такой машины должно быть развито чувство времени в неизмеримо большей степени, чем обладает человек. Тогда исходные данные, заложенные в машину с направлением в будущее, сойдутся в какой-то определённой точке, которая и станет точкой отражения результата. Первичный «фокус будущего» был не только биологическим, но и геометрическим, доказательством чего может служить тот факт, что мозг сформировался в пределах организма, а как в случае социальной   проекции?   На   первый   взгляд   кажется,   что геометрия начисто отпадает. Но не торопитесь. Время — тоже геометрия.

     —По Эйнштейну, кажется, так.

     —Тем более. Значит, вершина проекции в будущее как результат  сталкивающихся,   накопляющихся   и   возвращающихся к нам идей где-то во времени уже обусловлена. Пожалуй, этим можно объяснить тот факт, что некоторые идеи, в том числе художественные, временами теряют свое значение, а потом снова воскресают для будущего. Их призывает будущее, и только будущее!.. Но это — к слову. Речь идёт о величайшей идее, которую осуществит человечество, — идее мирового мозга. Появится Голова Земли!..

     — Как метафора? — спросил Л. Як.
     — Мозг — как  метафора,  Голова — вполне  материальной.
     — Похожая на человеческую?
     — Вероятнее   всего.  Сфера — наиболее  совершенная форма.
     — Где она расположится?

     — Вне Земли, за её пределами, но в районе её влияния. Этим уже распорядятся законы небесной механики. Голова будет удалена от Земли примерно в такой же пропорции, как человеческая удалена от его корпуса. На полной аналогии не настаиваю, утверждаю лишь принципы. Уже сейчас появились первые конструктивные элементы внеземной Головы. Это спутники Земли с их пока что крохотной информацией, не большей, чем у руководящих органов далёких примитивных организмов.  Но когда-нибудь они породят одну, достаточно ёмкую, подвижную Голову Земли с универсальностью во сто крат большею, чем человеческий мозг, с глазами, охватывающими сразу полземли, замечающими всё не только на  её  поверхности,  но  и  проникающими  в  её  глубины, предупреждающими о землетрясениях, наводнениях, засухах; со слухом, ловящим сигналы из дальних галактик и тихий плач заблудившегося ребёнка; с нюхом кошки, сидящей у мышиной норы. Память этой головы будет изумительна — по первому желанию она выдаст любую справку по литературе, нужно — выдаст любой текст, известный в печати, запроси — выбросит  формулу  с  новым   поправочным  коэффициентом,  хочешь — о погоде,  хочешь — о  музыке.   Ну, словом, это будет голова — всем головам Голова!

     — И она родится от спутников?

     — Не  только.  Спутники  дадут  ей  форму,  принципы приёма и отдачи   информации, оставив за собой роль её специализированных подстанций, подключённых к нервной системе Земли. Скажу по секрету, что индивидуальному развитию человеческого мозга положен предел. Он уже не в силах охватить всех многотысячных и многомиллионных комбинаций, возникающих в природе и обществе. В лучшем случае происходит шлифовка отдельных его узлов. Об этом сегодня говорит и слишком ревнивый процесс самопознания. Нужен новый стимул движения вперёд, новая организация мыслительного органа. Ныне планетарный «мозг» зарождается на Земле в форме всяческих руководящих и планирующих, поправляющих и путающих организаций, кибернетических центров, конструкторских бюро и лабораторий, международных экономических союзов и многих прочих. К примеру, у Калининского моста стоит огромное здание, напоминающее раскрытую книгу, — это СЭВ со множеством людей из многих стран, счётных и вычислительных машин. В Голове Земли для таких же, но более совершенных функций будет выделен маленький уголочек, не больше головы самого посредственного писателя...

     Давно звонил звонок, напоминающий нам о собрании, о современности, о гражданственности и задачах литературы. И тут кто-то, должно быть устыдившись, что увлёкся какой-то фантастикой, не без ехидства бросил из-за моей спины:

     — А что, американские спутники тоже пойдут в дело? Даже их спутники-шпионы?!
     — К тому времени жизнь перешагнёт через это. Когда у неё такая чудовищно великая идея, она не пощадит никого. Голова Земли не должна болеть от внутренних противоречий, как болит сегодня у человека. Жизнь с её возрастающей проекцией в будущее сделает для этого всё возможное, а возможности её пока что неограниченные...

     Столики вокруг уже опустели. Когда мы встали, Ю. Бон потёр уголок нижней губы и, глядя исподлобья, сказал:

     — Вот с чем надо выходить на трибуну, а ты сегодня выступал и говорил куда хуже, чем за этим столиком.
     — Видишь ли, — стушевался я, — своей речи на собрании я до этого во сне не видел.
     — А что, это всё, что сейчас говорил, ты и впрямь видел во сне?
     — Не всё. Но видел.
     — А Голову Земли?
     — Понимаешь, как получилось... Однажды во сне я пришёл к одному ученому с какими-то проектами, а пока ждал его, снова заснул и в этом, втором, сне проболтался о каком-то полом шаре Поллинга, а учёный и его жена чего-то испугались, и я убежал...

     Высказав всё это, я сам почувствовал, что рассказ получился какой-то бредовый. Ю. Бон посмотрел на меня более чем пристально, и в его глазах появился всё тот же испуг учёного. Потом он как-то стыдливо опустил глаза, пробормотал, что торопится, и быстро-быстро зашагал в зал. После большого внутреннего напряжения голова моя кружилась, тело испытывало незнакомое опьянение. Теперь я и сам не знал, что было во сне, а что наяву. 


ВАСИЛИЙ ФЁДОРОВ