Сапоги. Действие второе

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ


Та же комната. Затейник стоит на том же месте.
Рядом с ним сидит Дотошный, с баяном в руках,
и тихо  наигрывает  на баяне. Затейник говорит,
что называется, с чувством, с толком и с расста-
новкой. Впрочем,  в ходе своего  повествования
он то присаживается на стул, то  встаёт и проха-
живается по  комнате, то опять садится  на стул.
Остальные  сидят и  слушают. За окном  темно.
Лампочка горит жёлтым светом.



       Затейник

«Луна старинною камеей
на бархате небес лежит
и тлеет, нежно розовея.
Какая ночь!.. Да если б жид,
жид Вечный, с облака спустился,
то я б ничуть не удивился!..
А вот и он!.. Пусть бес лишит
меня рассудка, если тОт, кто
навстречу мне идёт, не им
окажется!.. Однако что-то
знобит. Недалеко болото.
Или боюсь?.. Ничем иным
мою растерянность, смятенье
душевное не объяснишь.
ПропАсть бы! стать бы этой тенью
от ивы!.. Юркнуть бы, как мышь,
в нору!»
Так, стоя возле ивы,
шептал Евгений, кулаки
сжимая. Гулкие шаги –
смущали. Кто-то торопливо
шагал. Мелькала чья-то тень…
      (Дотошному.)
Дотошный, что за дребедень
ты нам суёшь?!.. Под эти марши
сажали горемык на баржи!..
Чтоб веселее было в Ад
им отправляться, говорят,
для них и пели эти трубы.
Потом болели щёки, губы
у трубачей. Но никому
поныне неизвестно, что же
в тот «дивный» миг болело у
бедняг.
                Дотошный, ты, похоже,
забыл, что существует Он!
Наплюй на эти марши, вальсы!
Ты разомни немного пальцы –
и в путь! Есть в мире Леннон Джон!..

Дотошный  глупо улыбается.

А Басаргин ворчит: «Как жарко!
Сам на себя беду накаркал:
зря я жида упомянул!
Он – Богом прОклятый! – отшельник;
а я – цыганкой!.. Неужели
погибну?!.. Шелли утонул!
С ума сошёл? При чём тут Шелли!..
Жид приближается! Уму
непостижимо!.. И ни камня,
ни палки нет!.. Есть… ключ в кармане!
Он острый!.. в руку ключ возьму»…

Евгений руку запускает
в карман и… пробку достаёт;
а из другого вынимает
копейку, рыбий остов, йод;
в грудном карманчике находит
бычок. Прищурив глаз, в суму
уже глядит. Но тут к нему
лохматый здоровяк подходит.
Его лицо обрамлено
курчавой чёрною бородкой
и шапкою волос; но кроткий
Евгений видит лишь пятно,
белеющее в обрамлении
волос и бороды. Дикарь
дрожит; дрожат его колени,
а мыслей нет: сгорели! гарь
одна в башке. Чернобородый
детина на него глядит
и скалит зубы: «Я – бандит!
Убью и брошу в лужу мордой!»
«За чтОоо?!» – выдавливает из
себя Евгений. «А каприз
такой: убью – и  всё!» – смеётся
детина.  «Я с-стихи-и-и пишу-у-у!
Я д-должен жи-и-ить!» – как лист трясётся
Евгений. «Врраки! поррешу! –
рычит детина, а мгновенье
спустя, качая головой,
вздыхает: –  Да  Господь с тобой!
я пошутил!.. Живи, растенье.
Я не бандит, не изувер».
«Да ктО ты?!» –  «Цыган Агасфер!»

Евгений, головой мотая,
бормочет: «Запашок минтая,
которым он пропах, в носу
стоит. Шутник!.. Какого чёрта
он шутит тАк в ночном лесу?!
Наверняка, его работа
иль промысел такого сорта:
ты положил – я унесу!..
Гм, а трухнул-то я порядком!
Стишки приплёл некстати. Эк
 какую баню задал!.. Тряпка!
Я тряпка, а не человек.
Хоть окунай меня в ведрО да
наматывай на швабру! – вот
какой!.. Но ей-то (хоть урод,
хоть на ногах стою нетвёрдо)
я нужен!.. Только ей одной!..
Осёл! она же сиротливо
стоит под этою Луной
и ждёт меня… А я?!.. Ах, Ива,
прощай!.. Нет, не собьюсь с пути.
Вот холм!.. За ним – скала, которой
ещё не видно; впрочем, скоро
она появится: пройти
осталось метров двести-триста».
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Уже хрустит песок зернистый;
встаёт из-за холма скала,
мохнатая, как та скула,
которой бритва не касалась
дней шесть…
(Показывает пальцем на старичка,
скулы которого заросли седоватой
           щетинкой.)
… А Басаргин поёт:
«Но мне оста-а-алось, мне оста-а-алось
твоих воло-о-ос стекля-я-янный !.. Ждё-ё-ёт!..
Там, –  на лугу, где земляникой
в июне пахнет, где цветёт
ромашка, – Нежная живёт!
Сейчас дорожка повернёт
к скале; а за скалою дикой,
в березняке, она вильнёт
и в гору ровная пойдёт».
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Евгений вдоль ручья тропинкой
бредёт. Хрустит песок. Журчит
ручей, и пар над ним висит…

Пар лёгкой змейкой уползает
вслед за ручьём и пропадает
во мгле сиреневой. Из мглы
берёзок тонкие стволы
Басаргину уже навстречу
выходят. Он едва ль не с речью
к ним обращается: «Привет! –
им говорит анахорет. –
Как поживаете?.. Я вижу:
не очень весело. Луна
так равнодушно-холодна,
что хочется залезть на крышу
и, глядя на Луну, завыть;
но нету крыш в лесу!.. Придётся,
вздохнув поглубже, подавить
позыв… Как сильно сердце бьётся!
Пора б ему окаменеть
(не мальчик!): столько в мире прозы,
причём – пошлейшей… Прозвенеть
вы не хотели бы, Берёзы?!
Грустите?.. ЧтО, и ты грустишь?!
Мне тоже грустно. Ах, какое
безмолвие! Но нет покоя
Душе! Ведь только тАм – и тишь
и благодать , как деревенский
кудрявый паренёк сказал».
Тут мой Евгений замахал
руками и, смешно, по-детски,
лицо наморщив, лбом к стволу
прижался и…

       Кочегар
     (перебивая)

                Ежу понятно!
заплакал: мнителен и глуп!

       Затейник

Нет! он на голубые пятна,
дрожащие в траве, смотрел
и жарким лбом берёзку грел.
 
Дикарь шагает и, руками
размахивая, то бубнит
под нос, то громко говорит,
себя поносными словами
ругая; то, пиная сук,
лежащий на тропинке, Ольхам
слезливо жалуется: «Плохо
живу!.. Володька Панасюк,
друг школьный, называет вором
ночным, а мы с Панасюком
ловили раков, босиком
когда-то бегали!.. Все – хором! –
клянут; а я, как птица, бьюсь
о клетку. Я их всех боюсь!..»
Вот он довольно мутным взором
оглядывает березняк;
и наполняются слезами
его глаза, и он глазами
моргает: «Нет, я не слизняк,
как думают иные! Просто
мне больно видеть, что коростой
и язвами покрывшись, шар
земной становится похожим
на прокажённого!.. Положим,
что ошибаюсь (Женю в жар
бросает); что, в отбросах роясь,
я, как дурак, насочинял,
тем паче, что ни одногО из
больных проказой не видал;
но всё-таки в объятьях монстра
Планета гибнет!.. Зверь-то сам –
не что другое, как короста!..
Вишь, вывернулся!.. А вопрос-то
сложнее!..»
                Сопли по усам
текут, но он не замечает;
он, хмуря брови, замечает:
«Словесный выверт! Ты же сыт
по горло ими!.. КтО избит
был в понедельник у котельной
за выверты?.. Не ты ли, а?
КАк ты назвал Петра?.. Скудельный
сосуд с вином!.. Молчи уж, тля!»

Белея, стройные берёзки
вверх тянутся. Ручей журчит.
Дикарь бредёт, под нос ворчит.
А света лунного полоски
и тени от деревьев по
траве бегут. Тропа налево
свернула.
                «А у королевы
Луны прекрасное жабо!» –
бросает Женя… и уже ни
Луны, ни тропки, ни берёз
не видит. Даже выраженье
лица… Допустим, что у Жени,
как у Дотошного, склероз
рассеянный… Вот и судите
о выражении лица!..

       Дотошный

Я шпильки ждал от подлеца!

       Новичок

Тут места никакой обиде
быть не должно бы… Ты играй!

       Старичок

Ты пальцами перебирай
да в две ноздри сопи!..

       Затейник

                Уставясь
на пень, но пня не видя, он
стоит, в раздумье погружён.
Он сочиняет  и, пытаясь
в двух-трёх штрихах отобразить
текущий миг или, вернее,
сквозь сердце как бы пропустить
мгновенье, чтобы ощутить
его дыхание, сравненье,
пришедшее на ум ему,
разглядывает, и итоги
уже подводит: в ящик долгий
не отлагая: «Слышу шум
в ушах!.. Мысль зреет, наливаясь!
Пыльцой наития она,
как майский цвет, опылена;
и набухающая завязь
в плод превращается; но плод
сомненья червь уже грызёт!

”Скоты! характер мой несносен
не потому, что плод червив,
а потому, что скоро осень,
что сам созрею, как нарыв,
и лопну!.. Бейте! не жалейте! –
кричал я в августе. –  На  путч
плевать! Земля в бронежилете
свинцово-серых,  плотных туч!
Душа в бронежилете плоти!..”
Зимой я ныл: ”Душа в болоте!
Живуч сомненья червь, живуч!..
Не раз, пытаясь с ним бороться,
я мозг опрыскивал дрянным
портвейном, ”Шипром”, и тройным
одеколоном, но, сдаётся,
не только не нанёс вреда
сей твари, а, напротив, даже
помог: тварь разжирела, да!..”
”Какие ноздри, господа! –
смеётся  Пётр, когда я в саже
весь вывалявшись, гибкий ёрш
уже бросаю. –  Ну и ноздри!
две шахты чёрные! хорош!..”
А ”господа” кивают: ”Монстры
из фильмов ужасов на вид
куда приятней, чем  Евгений!”
А Саня говорит: ”Он гений!
Сам чёрт его усыновит!” –
и прыскает. Но в этом месте
Илья-бугор всегда по двести
всем наливает, говоря:
”Вы зря хохочете! ох, зря!
А если дьявол?..” Тут в пространство
все смотрят, выпучив глаза…
Ведь вот какие чудеса!..
Мой червь и раньше был гораздо
сильней, чем я предполагал.
Лет двадцать зелье он я лакал,
а мозг хирел. Я сам – сплошное
сомнение: вот в чём беда!..
Хотя, конечно, иногда
мне кажется, что всё же днО я
нащупал, т. е. либо он
сидит во мне и надо мною
глумится, как Аполлион,
князь бездны , над Землёю, либо
я сам сижу в нём, либо я
сам превратился, как Архипа
Ефимыча сынок, в червя!..
Малыш был мотыльком, покА не
подрос. Когда малыш подрос,
он задал сам себе вопрос:
”А есть ли мужики поганей,
чем батя?.. Опустился; лак
мешает палочкой в сортире
и пьёт! Такая вонь в квартире!
О чём он думает, голяк?!”».

Евгений, глаз не отрывая
от пня, всё думает: «Плоды
моей работы пожирая,
тварь бледные мои следы
стирает. Тварь, следы стирая,
ползёт тропою торной вслед
за мной, и длинный-длинный след
за нею тянется… Наверно,
её пахучий след за мой
потомки примут!.. Боже мой!
они же скажут: ”Фу, как скверно
след пахнет!” И никто уже
не сможет объяснить потомкам,
что след не мой. Каким подонком
среди учёнейших мужей,
писателей-орденоносцев,
я буду выглядеть!.. ”Во-о-он челн
качается меж броненосцев!
На нём написано: член… член
союза дураков и круглый
дурак Евгений Басаргин!” –
Так скажет – убеждён! – один
из правнуков другому, утлый
челнок в большой морской бинокль
рассматривая… Значит, ноль?!
ничто? пустое место?.. Точно
так! – ноль без палочки и проч.…
И-а! Осёл в глухую ночь
приговорил осла заочно
к забвению! И-а! и-а-а!
река забвенья глубока!»

Евгений над собой смеётся;
пылают щёки, голова,
как печь, раскалена и льётся
пот градом, но поэт слова
бросает – как всегда! – на ветер…

       Непризнанный

Коль голова твоя – как печь,
на позвоночник, как на вертел,
надень ком мыслей. Можно лечь
в постель. Часа через четыре
ты скажешь сам: «Потух огонь.
Комок сгорел. Крылатый конь
летит! Теперь-то я на лире
сыграть сумею, ибо пуст
и холоден…»
 
       Затейник

                Весьма недурно!
Башка – и печь и с прахом урна.

       Старичок

И правда! то-то слышу хруст!
Недогоревших мыслей кости
хрустят в моей башке…

       Каталь

                Да бросьте!
А у тебя, старик, хондроз.
Твой горб хрустит, как ржавый трос.

       Затейник

Стоит, держась за грудь, бедняга.
Пылают пятна на щеках.
Гуляют три вопроса, как
Седрах, Мисах и Авденаго
в печи, в горячей голове
Евгения: кт; я? откуда
пришёл? куда иду?.. В траве
огни уже мелькают, будто
блуждающие огоньки
с болот окрестных в этой роще
сошлись. А Басаргин всё ропщет
на участь: «Нежные ростки
давно б проклюнулись, на стебле
плоды сменили бы цветы,
а я бы меньше лил воды,
учась, быть может, у Констебля
или у РЕйсдаля писать
пейзажи, если б не подгнили
(червь тронул!) зёрна. До весны ли
теперь им?!.. Не-е-ет! я начал лгать!:
Росток взошёл, восстал… из гнили!
а остальные все погибли…
Куст дивный вырос и расцвёл!
мой куст! Ах, как благоухали
бутоны чувств и мыслей! Дали
манили! Я куда-то шёл!
Я счастлив был, хотя едва ли
об этом знал… Была семья,
а ныне?.. Грезит конопляник
о всех ушедших , если пьянью
ещё не срезан… Ныне я
один. Кругом чужие, лица…
Луна, как ты кругла, бледна!
Тебе идёт жабо, Луна».
Он смотрит на Луну и мнится
ему, что это не она,
а камеристка с полотна
великого фламандца . «Долго, –
уже смеётся он, – мой взгляд
блуждал; я пил сомненья яд,
а привела меня дорога
сюда. Я вижу, вижу Бога
в полосках света голубого,
что складками жабо скользят
меж этих гладких белых стройных
берёзок. Бог – в тропинках торных!
Он – в подорожнике, в листве,
в ветвях, в тех скалах, в той звезде
мерцающей, в воде журчащей,
в том тростнике, в тумане, в чаще
лесной, во мне самом!.. Везде
и всюду – Бог!.. Так что ж я плАчу?
терзаю Душу?.. Бог – спасёт!
Хозяин строгий терпит клячу,
покуда кляча груз везёт».

«Нет, чёрт возьми! – садясь на кочку,
воскликнул Басаргин. – Не враг
сомненья червь. Поставить точку
спеша, я пятился, как рак,
назад. И вот сижу я в бредне
суждений ложных! Переврал,
напутал, навоображал.
Всё – жалкие, пустые бредни!..
Да неужели обмануть
себя пытался я, художник?
Не враг сомненья червь, отнюдь
не враг! Скорей, он мне помощник.
Итак, он точит, точит, но,
хоть с виду плод, что он съедает,
и свеж и сочен, он-то знает,
что этот плод горчит…ЧуднО!
с самим собою вечно вздорю,
а червь в себя вбирает дрянь.
Так, ночью, где-нибудь в конторе
стоит огромная герань,
вбирая запах крыс конторских.
Гудит контора днём: и там
и сям порхают стайки дам,
дам  пухленьких, дам тощих, плоских,
как папка. Деловых людей
не счесть! По коридорам гулким
они снуют, хоть пользы с гулькин
нос. Бедолаги у дверей
толкутся. Несмотря на давку,
я сам желаемую справку
с печатью получить скорей
пытался.  ”На герань похожа
та баба! – думал я. – Сидит
в конторке и пером скрипит;
и чем сильней скрипит, тем строже
её лицо. Следов души
на нём не видно!..” Хороши
плоды, что червь буравит! С виду
нередко то, что ядовито,
прекрасно… ”Мальчик, съешь меня!
Малыш, я сладкая!” – бывало,
блестя на ветке и дразня
меня, мальчишку, мне шептала
лесная ягода; но брат
внушал: ”А ягода-то волчья!
не трогай! а не то под зад
получишь!..” Старший брат мой зорче…»
(Дотошному.)
Дотошный, спишь! малина в рот!
Дай что-нибудь из Abbey Road!

Евгений Басаргин на кочке
сидит, темнея, как мишень
грудная…
«Женя! слышишь, Жень! –
вдруг раздаётся, как из бочки,
глухой, суровый голос. –  Ты
раздавишь нас! вставай! Под кочкой
живу с супругою и дочкой.
Я старый крот. А мы, кроты,
привыкли под землёй к покою
и тишине!»  –  «Да что за бред!» –
в сердцах кричит анахорет
в ответ и дрыгает ногою.
”Мишень” качается. Вот-вот
”мишень” на землю упадёт.

«Допустим, я не сомневаюсь
уже ни в чём, а значит горд,
спесив, самоуверен, твёрд.
Я никогда не заблуждаюсь;
я ничему не удивляюсь.
Я вообще не задаю
вопросов лишних; общих мнений
придерживаюсь. Признаю
лишь силу грубую!»  –  «Евгений!
дружок! – из-под земли опять
раздался голос. – Если с крыши
не слезешь, мы погибли!.. Сядь
на пень!..»  –  «Ребята, кт; вы? мыши?!»
«Кроты!»  –  «Простите! Я же не
поверил. Пересяду с кочки
на кочку. Передай жене
привет! Ты слышишь, крот?.. А дочке
я подарю сейчас стишок:

Малыш, тебе желаю друга!
хорошего крота-супруга.
Пусть будет гладкою, как шёлк,
в любое время года шёрстка;
пусть в кладовой хранится горстка
жучков для маленьких детей.
Будь счастлива и не болей!

«Вот кочка! мох на ней как бархат!
Я мну его и слышу вздох! –
смеётся он. – Отличный мох!..
Брусника?.. Жаль, что нету ягод
на кустике. Позавчера
я лакомился прошлогодней
брусникой… Ай да мох! ладони
во мху держал бы до утра!
Да! это лучшая из кочек:
одно из самых мягких мест
в березняке. А плод, что ест
мой червь, не лучше ягод волчьих. –
Смеётся Басаргин, салясь
на кочку мягкую; смеясь,
он продолжает говорить и
качается на кочке: – Рите
я нравился!.. ”Хоть ты осёл, –
сказала мне однажды Рита, –
ты признаёшь себя открыто
ослом!” –  ”Ах, Вишня! я отцвёл, –
ответил я, – но превратиться
в плод не сумел… Да ты на лица
взгляни! Прислушайся к словам!
До человека в человеке
дорыться трудно: смотришь – хам!
вглядишься – и уже в калеки
записываешь «подлеца»
да думаешь: «Вот два лица.
Которому я должен верить?
которое из них не лжет?»”.
”Осёл! глядишь на небосвод,
а пальцем ковыряешь веред”.
”Я лишь один из дурачков,
упорно прячущих от ближних
и червоточины зрачков
и мысли”.  –  ”Ты осёл!”.  –  ”Ты вишня
цветущая!”  –  ”Гм, ты смешлив”.
”Я был дичком и рос меж слив.
Когда б я был в себе уверен,
то мог бы запросто сойти
за умного. Как ни крути!
когда бы Хан ван Меегерен
не «раскололся», до сих пор
его бы Яном ван Дер Меером
считали!..” Наш серьёзный спор
закончился таким манером:
мы с Ритою в постель легли
и о каких-то водах лонных
запели.  ”Ящик” оживлённо
болтал о людях из Лэнгли…

Когда бы я не сомневался,
то был бы худшим из ослов:
я б умницей себе казался,
а значит семя не взошло б,
и не было бы ни червя, ни
растенья, ни плодов; и я б
сидел, наверно, у герани
в конторе…»

       Непризнанный
       (Затейнику)

                Твой приятель ямб
связал с  застоем!

     Кочегар и Новичок
      (в один голос)

                Кто?!

     Непризнанный

                Приятель
Затейника, Евгений!

       Старичок

Каталь,
а ты  что скажешь?

 Каталь

                Поглядим,
чтО скажет  Женька-нелюдим.

       Затейник

А нелюдим сияет, Щёки
растягивают нос. Широкий,
упругий и мясистый нос
сопротивляется, в две дырки
сопя…

        Каталь

                Не попадал в Бутырки!
не пробирал его понос
кровавый!

       Затейник

                Ноздри раздувая,
нос борется, но пара  щёк
сильней!.. А чтО же дурачок?!..
Сидит на кочке, размышляя:
«Быть может, я не зря тружусь,
хоть и себе, и малым детям,
и взрослым и, возможно, этим
берёзам дураком кажусь…

Иван, ютившийся в лачуге
у свалки, как-то произнёс:
”Отцы и деды на износ
работали; а мы, пьянчуги,
гнуть спину не хотим на мразь,
 не так ли, друг мой?” –  ”Так! – сказАл  я,
а сам подумал: – Врёшь, каналья!
Свободой призрачной гордясь,
на дядю спину гнёшь поныне! –
но тотчас брякнул: –  А Бернини
на Папу римского трудясь,
трудился и на нас”.  А Ваня
вздохнул: ”Вот жизнь! одно названье!
Одна надежда – Бог!.. Ютясь
в сарае, всеми презираем,
я утра с нетерпеньем жду!
Звезда под утро над сараем
встаёт; но, глядя на звезду,
не думаю о днях грядущих;
надеюсь на Него: Господь
и одевает эту плоть
и кормит; и о райских кущах
он шепчет мне, когда сирень
зари над свалкой расцветает.
Когда ж малиновая тень 
трубы кирпичной разрезает
холм розоватый пополам,
я говорю себе: «День прожит!»”.
”Меня, – сказал я, – сны тревожат.
Мне жаль, что мир, который снам
даёт материал, стремится
и сам во мраке раствориться,
как сон, а вместе с ним – и жизнь”.
А он в ответ: ”И возвратится
прах в землю … Раз сумел родиться,
во всём на Бога положись!..”
Иван, мечтая, Душу нежил;
мечтая, собирал куски
и говорил: ”Жить по-людски
учусь!..” А жил ли Ваня?..»

       Кочегар

                НЕ жил!
Ребята, разве это жизнь?
Скажи, Дотошный!

       Дотошный

Отвяжись!

       Затейник

                К Дотошному не приставайте!
Он занят делом… А Иван
живёт в саду.  Над ним айва
цветёт. На нём халат на вате.
А перед ним – вершины гор
сияют вечными снегами;
а пёс, по кличке Черномор,
за новенькими сапогами
приглядывает, лёжа на
траве душистой возле входа
в шалаш. Глаза блестят. Черна,
ужасна Черномора морда.

       Кочегар

Не понимаю! Значит, там,
где он живёт, – не только горы
и фрукты…

      Затейник 

                Тамошние воры
неравнодушны к сапогам

Трясёт беднягу! Женин нОс на
соплях сидит, как шампиньон
на липкой плесени; а он…
он бредит: «Не жили мы сносно –
и жить не будем: Храм-то пуст!
но воздух сладок в нём и густ,
хотя не машет поп кадилом.
Иль кучу кто наворотил, а?!..
Хам, выходи!.. на вонь иду!
Смердящего в углу найду
или… в себе… Не хамы ль кровью
умыли Русь?!..
 ”Да где же Бог?!
Тут сыро, грязно!” – хмуря брови,
кричат святые. Как коровьи
лепёшки – нимбы их. Грибок
ест фрески, шелушатся стены.
Святых, что превратились в прах,
смывают клочья грязной пены.
И грёзы их бегут, как серны,
прочь от людей, что о деньгах
толкуют … Говорю о хаме,
а сам я ктО?!.. Я какал в Храме!
В полуразбитом Храме мы
играли в прятки; повзрослевши,
я стал изгой, почти что леший.
А сколько нас таких… хромых,
которых манят поле, свалка,
пустырь к себе: мой мир – клоака!               
я в ней живу!.. Мутна гуашь,
но жизнь мутней!.. Её в пейзаж
вписать прозрачной акварелью
(такой, как небеса в апреле!)
нельзя!.. Когда б не Эрмитаж,
не стоило бы жить…
  Послушай,
Луна! давай сейчас в музей
заглянем!.. Ты себя рассей,
разлейся по паркету лужей
сияющей, Я окунусь
в картину Рейсдаля  ”Болото” –
с меня течёт! – и освежусь.
Луна, согласна?.. Неохота?..
Нет! в Петербург, что в ста верстах
от нас находится, нам вовсе
не нужно ехать… Я в навозе
сижу?!.. Луна, да ты представь!
вообрази! Представить можно
всё, что угодно…
                Не дышу!
Дверь освети!.. Её несложно
открыть… скрипит!.. Луна, вхожу!
Стучат шаги, хотя  стараюсь
идти бесшумно; я – как вор
в ночи!.. А гулкий коридор
кончается… я  поднимаюсь
по лестнице… площадка… зал…
Селена, я ж тебе сказал:
свети поярче! брызни в окна!
Не вижу ничего! Скорей!..
Отлично… Это – Саверей .
А вот балык. Его волокна
нежны, полупрозрачны. Холст
огромен. Это – мастер Снейдерс .
Какая прорва всякой снеди!..
Блик прыгнул на стерляжий хвост
и поскользнулся!.. Тлеет панцирь
омара. Он шероховат
и сух. А это что за гад?..
                А-а! угорь…
Тсс! в углу два старца
сидят. Нырни-ка в облака,
сними  жабо! а я пока
послушаю. Я слово в слово
всё, что услышу, повторю.
Селена, если ты готова,
исчезни!..
                ”Друг мой, я смотрю,
ты загрустил” –  ”Мою  «Данаю»
облили кислотой!” –  ”Я знаю;
но, если можешь, ты прости
их, варваров!.. и не грусти”.
”Да маляры совсем загубят
мой холст!” –  ”И раньше малярам
входить не возбранялось в Храм.
А нынче – и  подавно!.. Любят
они тебя. По мере сил
стараются, а ты ругаешь…”
”Марают! Разве я просил?”
”Да ты и так не намараешь!
Ты – дух!” –  ”Мы – духи, Тициан!
Нам остаётся обезьян
смешить. За шторой обезьяна
стоит, бормочет”.  –  ”Дух, ты явно
не в духе!” –  ”Очень огорчён:
«Даная» – вещь!..”
                Разоблачён!
Зато какой сюрприз!.. Селена,
ты слышишь, да?..
”И мне, Рембр;ндт,
уже наскучил Петроград”.
”Нева ничуть не хуже Рейна.
Я у окна люблю стоять,
друг Тициан, и, созерцая
Неву, о прошлом вспоминать”.
”Рембрандт, смогли ли повлиять
работы наши на сердц; их
и души?” –  ”Им же не до нас!
Ты знаешь, чт; тут временами
на площади творится?!”  –  ”Драме,
 я слышал, приглянулся фарс,
а фарсу – драма. Площадь – место,
где спариваются они”.
”А ты всё шутишь!”  –  ”Извини,
шучу”.  –  ”А ты б подумал, вместо
того, чтобы шутить”.  –  ”Тупой.
Что делать! Лет 500 полощет
мой мозг, как тряпку, временнОй
поток; тут отупеешь! мощи
одни!.. Царицею чумой
почти столетним в мир иной
я был отправлен, брат!”  –  ”На площадь
стекаясь, граждане толпой
угрюмой, массой агрессивной
становятся. Толпа – трясина,
где тонут и душа и ум,
где на поверхности лишь чувства
бурлят”.  –  ”До нашего искусства
им дела нет?” –  ”Да, тугодум!
Смеёшься? Повторяю: им не
до нас! Они кричат, браня
друг друга. Подготовка к «зимней
кампании»  идёт!”  –  ”Возня
мышиная… А ты Пуссена
не видел?” –  ”Как обыкновенно:
с полпервого до трёх, храня
молчание, по Эрмитажу
гуляет Никола Пуссен.
Вчера ворчал: «Я вам не Стен !
Картины не обезображу
изображением гуляк,
пропойц и прочей всякой черни!»”.
”Рембрандт, ты раздражён!.. приляг,
усни”.  –  ”Он сам сидел в таверне!”».
Евгений бредит  (разум пут
навязчивых идей не может
порвать, хотя сомненье гложет),
а сопли из носу текут.

Друзья, быть может, перекурим?
Движенья нет!  Дикарь застрял
в березняке.

       Каталь
    (язвительно)

                Ты что, устал?

     Затейник

Я – нет!.. Рассказа ножкам курьим
дать отдохнуть хочу.

      Кочегар

                Вперёд!

      Затейник

Евгений вытирает пот
и сопли пятернёю, громко
сморкается, зевает, а
в темнеющем провале рта
язык трепещет, и коронка
стальная блещет, как фонарь
шахтёра…

      Старичок
    (перебивая)

Стало быть, дикарь
забыл о милой, о душистой?

      Затейник

Нет, он её поклонник истый!

     Кочегар

Так объясни нам: отчего
он медлит!

     Старичок

                Басаргин  «очко»
застудит: мох сырой!

      Затейник
.
Во-первых,
игра ума игрой на нервах
заканчивается подчас.
Он ослабел, хотя и вырос
в своих глазах; в итоге вирус,
на бедолагу ополчась,
прорвал природные заслоны
и мигом в организм проник;
и в нём инфекции возник
очаг…

       Каталь
     (насмешливо)

                Флакон одеколона
ему  б помог!

       Затейник

                … Отсюда и
болезнь! А во-вторых, поэты
тако-о-ой народ!..
     (Непризнанному.)
                Вот ты сонеты
пописываешь…

         Каталь
       (прыская)

                Подои
козла!

       Затейник

Скажи-ка, чтО за люди
поэты?

      Непризнанный

 Если бы Иуде –
на миг представьте! – Сам Христос
сказал: «Не предавай, Иуда!»
Он предал бы?

       Затейник

                Что за вопрос!
Вошёл в Иуду враг наш лютый,
бес!

     Непризнанный

                И в поэта тоже бес
вошёл. Вы сами посудите:
Евгений днём боится выйти
во двор. Сидит нередко без
куска. Быть может, тьму открытий
он сделал?.. Нет! Он задаёт
вопросы, но не получает
ответа…

       Кочегар
 
                Полный идиот!

     Непризнанный

О да! он ближних раздражает
не столько неуменьем жить,
упрямством, сколько нежеланьем
жить, как они…

       Кочегар

                Иду ершить
котёл!

       Каталь
    (язвительно)
Хитри, сынок Меланьин!
Меня-то не перехитришь!
Ты горло за котлом «ершишь»
одеколоном!

       Кочегар

                А хотя бы
и так! Тебе-то что?! Ты шиш
получишь!

       Дотошный

                Треплются, как бабы
базарные!

       Кочегар

Ты не груби!

       Дотошный

А ты не будь таким говнистым!

       Старичок
      (оживлённо)

Согласен с нашим баянистом:
говно!

       Новичок

                А я бы  Let It Be
послушал!
     (Дотошному.)
Дядя, сделай милость:
сыграй!.. Прошу тебя, сыграй!

       Дотошный
      (наигрывая)

Ох, надоели!.. Продолжай,
Затейник!

      Затейник
     (грустно)

Что-то надломилось
внутри; я как-то весь размяк.
Боюсь, что парусник мой мели
и рифы ждут…

     Каталь
 (довольно грубо)

                Мели, Емеля!

    Старичок
(надувая щёки и вращая
 выпученными глазами)

Плыви кораблик! Я – маяк!

    Затейник

Куда ж нам плыть?  Зашевелилось
всё тёмное моё во мне…

    Непризнанный

Твоё?!..  А может быть, извне
оно в тебя вошло… вломилось?

     Затейник
 (обводя окружающих
   мутным взором)

Моё, мой друг! Их грубый спор
пришпорил чувства; помутилось
сознание…

      Кочегар

Да что за вздор!

      Затейник

Так лужа во дворе, бывало,
сверкая, небо отражало,
покуда в воду кто-нибудь
из нас не залезал. Ребятам…

     Старичок
 (расстёгивая рубашку)

Постой! я сам матрос! в; грудь!
мохнатая!.. И якоря там
синеют… в зарослях… корабль
на пузе… видите?!.. эсминец!
И брюки клёш, а в них гостинец.
Когда-то не было от краль
отбою. Да! на всех гостинца
хватало! Были времена!..

      Каталь

Да сплыли! Нынче, старина,
небось, приходится поститься?

     Старичок

Хоть раньше был я моряком,
пора побыть и маяком,
иначе пропадёт Затейник!
(Подходит к Затейнику и, хлопнув
его по плечу, опять натуживается
до покраснения, глупо улыбается,
 моргает и вращает глазами.)

       Новичок
     (отрешённо)

Не гонится ли он за тенью?

      Затейник
   (ничего не замечая)

Я воду, как и все, мутил
и головастиков ловил
в води-и-ице, со-о-олнышком нагре-е-етой!

       Кочегар

Он бредит, как его герой!

      Затейник

Там, под гранитною скалой,
я встретился с Безумной Гретой!

       Каталь
     (Кочегару)

Так что же ты сидишь?! Лечи
Затейника, а то отнимем
одеколон и в печку кинем
тебя; и будешь ты в печи
огнём гореть, как Авденага!
«У-у-у-у! – воет ветер. – В топке тя-я-яга
хор-о-о-ошая!»  Давай-давай!
не жмись! флакончик доставай!

 Кочегар вынимает из кармана флакон
 и  стопку; наливая  в стопку зелье, он
   медленно подходит к Затейнику.

      Затейник

Мордастый, чёрный, как Савимби !
Ты кто?

       Кочегар
  (подаёт ему стопку)

Вот стопка. На-ка выпей!

     Затейник
(берёт стопку; глядит
уже более осмысленно)

                Ты Кочегар?.. Благодарю.
Отравы выпью – догорю!
(выпивает зелье и стопку
  подаёт Кочегару.)

   Кочегар возвращается
      на своё место.

На кочке, будто на подушке,
сидит отшельник. Сальный клок
волос, что свились на макушке,
колеблет ветер. Хохолок
то щёку жаркую щекочет,
то в нос забраться норовит.
Вот Женя Басаргин – свербит
в носу, –  чихая громко, мочит
усы. Вот, выпятив губу,
он жалуется на судьбу,
бранит её и… вновь чихает,
моча усы…

       Старичок

                Когда же он
утрётся, а?

       Дотошный

                Любимец жён,
огонь на маяке зажжен?

       Старичок
    (выпучив глаза)

                Давно.

      Дотошный

Он явно затухает!
Гляди – сквозняк! – не заболей;
и помни: если кляча хает
хозяина , не до соплей
той кляче. Сам ты на младенца
похож… вон сопли! Полотенце
подать?

     Старичок

                Подай. А ты остёр!

     Затейник
 (придя полностью в себя)

Евгений влажным мхом утёр
усы. Его то в жар, то в холод
бросает. «Голова болит.
Сверкнула мысль и, как болид,
сгорела!» – отводя хохол от
ноздри шершавой пятернёй,
выдавливает он сквозь зубы
слова, как я из ранки гной
выдавливал; как брат из тубы
недавно выдавил кармин.
«Я слышал, – цедит Басаргин, –
в Александрии флейты, трубы
запели жалобно в тот миг,
когда огонь к Библиотеке
подполз и груды свитков, книг
стал пожирать. Когда же некий
кумир промолвил: ”Невелик
ущерб: огонь бушует – память
позорная горит! Пускай
 она сгорит!” – взметнулось пламя,
и рухнул Дом… Великий Гай
позволил сжечь ”Ума палаты”.
Я хвори мозг позволю сжечь!..
Сосед, спалив свой мозг, в солдаты
пошёл! Примерив шлем и латы
угрюмой косности, он меч
взял в руку обоюдоострый;
по рынку ходит в куртке пёстрой…
Быть может, лучше сразу лечь
в могилу, раз уж жизнь насмарку
пошла?.. А всё хвалёный червь!
Он виноват!.. Святому Марку
завидую! Учёный лев,
когда апостол сомневался,
так грозно начинал рычать,
что червь сомнения пугался
и восвояси убирался,
не смея больше докучать
святому… Бес ли или Ангел
мне это рассказал во сне?
или пригрезилось по пьянке? –
не помню. Голова, как факел,
пылает!..
               Огоньки на пне?
О Господи! чт; это? капли
росы?.. Гм, капли-шалуны,
горящие в лучах Луны
и пляшущие?.. Да не жаб ли
я вижу?!.. Точно! тварь сидит
на твари. Спариваясь, жабы
сплетаются в комок!.. Глаза бы
мои не видели!.. Свистит
комок, как мяч дырявый; давка
немыслимая!..»
                Женя трёт
Глаза и под ноги блюёт.

А ком дрожит; на бородавках
мерцают блики; а на пень
уже карабкаются их же
сородичи…
                «Слагаешь вирши,
а глуп: мозги-то набекрень!
Ты заблудился! – шепчет кто-то
бедняге на ухо. – Ты чёрта
за Ангела готов принять,
а Ангела за чёрта! Глупый,
ты начал лепестки ронять.
Сравни свой мозг с осенней клумбой,
где средь навоза лишь один
пылает алый георгин…

Боишься тварей? Зря ты веришь
глазам, которым врёт твой мозг!
Сам скажешь: ”Врёт!” –  когда проверишь.
Бледнеешь?.. Знать, пастух Амос,
сказавший, что и у проворных
не станет сил бежать , – был прав!
Твоя болезнь – твой скверный нрав.
Исправишься – от мыслей вздорных
освободишься!»   –   «Чёрт! ты чёрт!» –
бросает Женя и встаёт.

А ком живой растёт, катаясь
по пню, Иная тварь, пытаясь
залезть на «купол», кувырком
летит с него;  уже и ком,
скатившись с пня, по кочкам скачет;
а Женя Басаргин бегом
пускается. Уже маячит
его фигурка вдалеке.
Страх Женю прочь из рощи гонит.
Но вот его фигурка тонет
во мгле, как муха в молоке.

«Канава да кусты!.. КудА я
попал? – бормочет, огибая
канаву, Басаргин. – Куда
идти?.. КАк мог я заблудиться
там, где ребёнок никогда
не заблудился бы?.. Беда
как скользко! СтОит оступиться –
и крышка! и навек прощай,
Земля и Небо!.. В яме тина
бурлит, а стенки ямы – глина.
Прочь! Сказано: не искушай
Судьбу!»
                «Едва блеснёт корона
на голове у Аполлона;
едва кумир ваш Аполлон
на тучу сядет, как на трон, –
раздался голос, – как ворона
вороне скажет, каркнув: ”Каррр!
труп – в тине! Ноги как коряги!
Мы выклюем глаза бродяге!”
Другая каркнет: ”Как Икарр,
быть может, с неба он свалился
в канаву?.. Вишь, принарядился:
зелёный бархат и парча
легли на плечи!”».
                «Выручай,
Луна! – кричит бродяга. – Сбился
с пути!.. А ты – кто б ни был ты! –
молчи. Я чуть не оступился
из-за тебя… Луна, кусты
колючие и эти ямы –
с ума сведут! Пошёл бы прямо,
но по извилистым краям
оврагов, трещин, чёрных ям
идти приходится. Кустарник
царапается; он игрив,
как мой котёнок!.. Шип и крив
и остр, как коготок. Я, странник,
стою перед Тобой! Веди,
Луна! не дай с ума сойти!..»
Отшельник смотрит вверх…

В запылённом, опутанном  паутиной окне,
за спиной у Затейника, появляется полная
 луна.

                А вы-то
куда глядите?

        Новичок
       (за всех)

 На луну!
Луна в окне. Окно разбито.
Луч, зеленея ядовито,
скользит по кромке…

      Непризнанный
      (подхватывая)

…                и по дну
глазного яблока, не так ли?..
Мозг, с ловкостью болотной цапли
хватающей лягушку, луч
хватает…

       Новичок

               То есть?

     Непризнанный

                То есть ключ ,
что вдохновение дарует
поэтам, – это всё, что есть
вокруг: весь мир!

       Кочегар

                О чём толкуют?

       Новичок
      (горячась)

Но почему один «пирует»,
как Рубенс, а другого «есть»
заставить невозможно силой,
хотя все краски мира пред
его глазами…

      Каталь
    (встревая)

                Изнасилуй
его как следует, мой милый!
Х-хе! тоже мне авторитет!

       Новичок

… горят, хоть он отнюдь не нищий:
есть чувства  у него и ум?!

       Непризнанный

Раз голова болит от дум,
раз человек духовной пищи
не хочет, раз уж в нём самом
нет тяги  ни к чему такому,
то пусть себе живёт… с умом!..
Смеяться над богами Мому
прискучило, хоть съесть с дерьмом
готов был самого Гермеса!..
Смеётся он над тЕм, кто мерзок,
кому размахивать мечом
приятно …

          Затейник

Пусть смеётся Мом,
раз Мому хочется смеяться!
А нам, ребята, отправляться
вслед за героем; по буграм
мы поплывём, как по волнам…

Пока… – фу! напустили вони! –
Пока смеялся зубоскал ,
пока малыш  дрова бросал
в костёр, зажжённый тем, кого не
признали , Басаргин глядел
на тучу…

       Кочегар

                Старичок набздел!

      Старичок

Затейник, этот стебанутый
сам пёрнул!

       Кочегар

                Не пердел! враньё!

      Затейник
  (спокойно продолжая)

Евгений мой уже минуты
четыре смотрит на неё,
а туча, медленно вращаясь,
сгущается и на его
глазах темнеет, превращаясь
в чудовище… «У одного
из славных  (кажется, у немца
Альбрехта Дюрера) есть зверь
такой же точно!» – наконЕц он
рот открывает…
Эта дверь,
висящая на ржавых петлях,
скрипит…

      Дотошный
      (Новичку)

Малыш, толкни немедля
ногою дверь!

Новичок толкает ногою дверь;
дверь со скрипом закрывается.

       Затейник

                … скрипит не так
противно, как больная глотка
Евгения…
   
       Каталь
     (встревая)

                Ему б и водка
не помогла!.. А вот коньяк
азербайджанский…

      Затейник
  (спокойно продолжая)

                «На гравюре, –
хрипит Евгений, – носорог
изображён. Великий Дюрер
особое вниманье шкуре
сей твари уделил. Глазок
свиной. Свиным его обычай
назвать велит; а я привык
традиции… Да это ж бык!
и глаз-то не свиной, а бычий!
Рога торчат… ЧтО за напасть!
А если этот зверь напасть
надумает?.. Но он же – туча!
а мутно-красный глаз быка –
Луна!..
             Эй, маскируйся лучше!»
«Валяешь, дядя, дурака!
Сказал бы: Голос одинокий,
путь укажи мне!» – слышит он
всё тот же голосок и – в тон
ему – бросает: «В том потоке
(или в потоках дряни), что
сквозь уши и глаза втекает
в башку и мозг мой омывает,
ты плаваешь; но ты – ничто!
Ты – бред, рождённый в куче грязи
больной душой…»  –  «Выходит, я
родился в грязном унитазе!
Мозг – кал, а унитаз – твоя
башка… Евгений, ты в потёмках
блуждаешь!  Облако сравнил
с быком, а с коготком котёнка –
колючку. Кстати, ты бранил
 меня напрасно!.. Отказалась
Луна твоей беде помочь!»
«Глумишься?»  –  «Нет. Мне показалось,
что ты забыл дорогу…»  –  «Прочь!
Постой! Она маскировалась
под бычий глаз, чтоб от меня
отделаться?»  –  «Твоя брехня
ей опротивела!»  –  «Я только
Луне пытался намекнуть,
что ей меня не обмануть.
Я холм ищу!»  –  «Он не иголка –
найдется!.. На бугор взберись.
Спокойней! не пори горячку!
Ну что! взобрался?.. Осмотрись.
Зря ты на бледную гордячку
надеялся!.. Смотри, смотри!»
«Я вижу не один, а три
холма».  –  «Под серою скалою,
как будто пылью иль золою
подёрнутой, стоит сосна.
Ты узнаёшь её?»  –  «Да чтО ж я
свихнулся, что ли! Ведь она
стоит в ста метрах от подножья
холма, к которому я всей
душой стремлюсь!»  –  «Ты очень странный.
Там ждут тебя?»  –  «Как Моисей
шёл некогда к обетованной
земле, так я иду к моей
Черёмухе!»  –   «Вдоль буераков,
через кусты?.. Знать, заждалась
милашка-то?»  –  «Ка-а-акая  мразь!»
«Светить Луне слабей огарка
настало время. Не брани,
а лучше с чем-нибудь сравни
ту бледно жёлтую полоску
над горизонтом».  –  «Ты даёшь
заданье? – Расшибись в лепёшку,
а выполни!..»
         (Дотошному.)
Н-ну, ты даёшь,
Дотошный!

       Дотошный
     (наигрывая)

                Лучшая из песен!
Созданья перл!

      Затейник
   (раздражённо)

Оглох? ослеп?
Фальшивый камень вделан в перстень
латунный!

       Дотошный

                ЧтО сыграть-то?

       Затейник

                Help!

«Течёт по горизонту охра.
Не Феб ли это кистью мокрой
по небесам уже мазнул
и капли с кисточки смахнул
на землю?.. Вот и всё!.. ЧтО скажешь?» –
промолвил Женя, обходя
овраг.   «А ты  недурно мажешь! –
воскликнул Голосок. – Хотя 
этюд и сыроват, но бойко
написан…»  –  «Фебом!.. На глазок
Он положил на холст мазок;
а я слизал: учусь у Бога!..
И эта тучка как молОка!»
«Сравнениями ты соришь,
как ваши  неонувориши
деньгами».  –   «Люди из воришек
выходят в господа».  –   «Язвишь?»
«Чем ярче свет, тем глубже тени!
Тот деньги делает из денег;
а тот, как сам ты говоришь,
во тьме блуждая, с нетерпеньем
ждёт утра… Жаворонков пеньем
заслушивался я!.. Лежишь
в траве и на зарю глядишь.
И облака вдали, как горы,
стоят недвижимы…»   –   «Их цвет
ты с цветом сладкого кагора
ты сравнивал?»  –  «Конечно, нет!
хотя, по сути, все мы воры».
«КАк воры! Может, объяснишь?»
«Одни средь нищеты жирует;
другие акварель воруют
у Феба».  –  «Ты не нувориш!»
«Я нищий. Ты, жужжа над ухом,
ведёшь беседу с нищим духом!»
«Быть может, с чем-нибудь сравнишь
ту стайку туч, вдоль косогора
бегущую?»  –  «Боюсь, что Феб
воскликнет: ”Эй, держите вора!
Он хочет у Меня мой хлеб
отнять!”». –  «А ты большо-о-ой насмешник!»
«Уже горит костёр зари!
вернее, как сырой валежник,
дымится он…»  –  «Сори, сори
червонцами!»  –  «И муть клубится
над рощей. Алые лучи
пытаются сквозь муть пробиться…»
«Евгений, ты бы мог влюбиться
в зарю?»  –  «Я пламенем свечи
в далёком детстве любовался
по вечерам, как Де Ла Тур ;
а в юности на абажур
глядел и… в юных дев влюблялся.
Любил и Розу!.. Но любить
Зарю…»  –  «Не любишь, стало быть?
А жаль! Суровый Дант, который
не презирал сонета , был
влюблён в Зарю, хотя любил
и Беатриче…
  Под конторой
(подобной, между прочим, той,
описанной тобой) подвальчик
находится. Как вечный мальчик,
живущий вечно под пятой
жены, подвал привык к упрёкам
конторы и к своим порокам.
”Испортил воздух, навонял,
но дал тепло! Две топки в чреве,
а возле них хлопочут черви!” –
оправдывается подвал».
«Я не пойму, куда ты клонишь!»
«Ты горло чем  ”одеколонишь”?»
«Тройным».  –  «А где ты поддавал
в начале февраля?»  –  «В подвале
мы с кочегаром поддавали».
«С Архипом?»  –  «Да».  –  «Так знай: Архип
Ефимович влюблён в Аврору,
хотя – теперь тропинка в гору
пойдёт... – хотя уже охрип
от пьянства».  –  «Полюбить густую,
смолою пахнущую Тую,
что в старину Синчхун воспел,
Архип Ефимыч не успел?»
«Ты мне не веришь?»  –  «Мы впустую
болтаем, звонкий мой комар!»
«Тогда прощай, тропой идущий!
Передавай привет  Цветущей!
Скала – перед тобой… Ведь мавр,
который сделал дело, должен
уйти!»  –  «Ты просто невозможен!
Благодарю! спасибо!»  –  «В ров
не упадёшь?»  –  «Нет».  –  «Будь здоров!»

«Я проплутал всю ночь!.. НогАм не
уютно в мокрых сапогах:
гудят!.. Как говорят, в ногах
нет правды. Вот на этом камне
я посижу, – промолвил он,
увидев камень, изумрудным
обросший мхом; достал флакон
из торбы и добавил: – Склон
холма крутой! На многотрудном
пути устрою  я привал».
Затем анахорет нарвал
капусты заячьей под елью,
наполнил зельем до краёв
стакан гранёный, сделал вдох
и, залпом выпив это зелье,
пучок капусты в рот воткнул…

       Старичок
     (оживлённо)

Пока босяк жуёт капусту,
я расскажу, как натянул
бабёнку!.. Мы тогда в Алушту
пришли… Запомните, друзья:
корабль не плавает, а ходит!

        Каталь
       (грубо)

А бражка не стоит, а бродит!

      Кочегар
   (насмешливо)

А я стреляю из ружья!
Я уток из ружья стреляю,
а не в носу им ковыряю.

      Затейник

Капусту дожевав и сев
на камень, Басаргин разулся
и, потянувшись, усмехнулся:
«Я странный: не такой, как все.
Все трудятся, а я на небо
гляжу…

        Каталь
     (со злостью)

 Осёл! не ел бы хлеба
совсем! сидел бы на овсе!..

       Затейник
      (продолжая)

… мечтаю; видеть мне приятно
и ржавое ведро и бак
с помоями: я зверь ”всеядный”,
как свиньи, и притом рыбак
заядлый!.. Как-то, выпив бражки,
у речки загорал (тому
назад с полмесяца); барашки
ползли по небу. Слыша  ”му-у!”
и колокольчиков бренчанье,
я думал: ”Там, за ивняком,
пастух с Николкой-пастушком,
расположившись на поляне,
скорей всего следят за той,
в лазурь вонзающейся, птичкой,
подобной крохотной стальной
иголке. Пастушок яичко
почёсывает, а пастух
ворчит: «У нас-то ни колА, ни
двора, а ён на ераплане
летает! Судя по хвосту,
у ераплана две турбины.
Никол, ён смотрит из кабины
и видит нас с тобою, двух
мурашек!.. Ахвице-е-ер! Деньжонки
имеются!!.. А я?.. Я жёнке
дам пятьдесят Рублев и… – бух! –
с порога – на пол. Брань! упрёки!»
Пастух болтает, а бурёнки
стоят, жуют, слепней и мух
хвостами отгоняя. Им-то
плевать на деньги и чины”…
Тут я вообразил корыто,
наполненное ветчины
кусками, круглыми сырами,
сосисок связками, вокруг
которого сидят, зубами
работая, уродцы…
                ”С нами
не церемонься, юный друг!
садись!” – воскликнул  вдруг горбатый.
Я сел и, пальцем ткнув в балык,
сказал: ”Хочу пожить богато!” –
и тут же получил лопатой
по черепу!.. Мой дикий крик
в кровавых сгустках захлебнулся;
я начал задыхаться  и,
собравшись с силами, проснулся
и выплюнул свои мозги…
 
Само собой, мне лишь казалось,
что я в тот миг проснулся: явь
сна продолженьем оказалась.
Хотя  ”слоёный” сон, сия
природы шутка, не сгнивая,
в кладовке памяти лежит
и, отвращенье вызывая,
воняет; хоть меня тошнит
от  ”пирога”, но,  раз в  ”кладовку”
забрался, надо  ”откусить”
ещё  ”кусок” (перехитрить
хотел Морфея  и плутовку
натуру, да не вышло толку
из этого!)». Тут он слизнул
с флакона каплю, нос наморщил,
стальной коронкою блеснул
и пузырёк  в канаву бросил.

«Мне говорят, что я плохой,
злой, гадкий человек. Догадки
тут строить нечего: да, гадкий!..
Они ж со мной играют в прятки:
тот прячется под шелухой
словесною! – проткнув сухой
хвоинкою волдырь на пятке,
промолвил Женя и, рукой
махнув, забормотал: – А этот,
скрывающийся за стеной
молчанья, применяет  ”метод”,
проверенный веками: он
молчит, себя не выдавая.
Чт; c ним?.. Быть может, погружён
в раздумье он и отрешён
от суеты?.. Или, скрывая
своё ничтожество, глухой
стеною он отгородился
от любопытных?..
                Да, плохой!
таким уж, видно, я родился.

Мы все, как будто бы сошли
с полотен Брейгеля и Босха!
Наверно, мы с ума сошли –
и не заметили!.. В обносках,
что заграница нищете
бросает, ходит дед Григорий.
Молясь на уроженца Гори,
живёт он…
                К  роковой черте
приблизившись, осточертел
я самому себе!.. Не мысли,
а бред  какой-то в голове.
Качаются на коромысле
(изогнутых, как лук) бровей
глаза; в них небо отразилось,
как в вёдрах с чистою водой,
но мысль, мысль так и не явилась!
Не череп – котелок пустой!..
Сгорали в черепе останки
идей нелепых (кто-то врал,
а я вранья в себя набрал!).
Сидели в черепе, как в танке
танкисты, те идеи; в нём
идеям было тесно очень;
и как-то (я был пьяный) ночью
идеи задохнулись. Днём
запахло… Ладно! к делу ближе:
медведь в берлоге лапу лижет,
а я обсасываю мысль,
давно утратившую смысл.

Бесспорно,  хам сидит в любом
из нас… Ну, разве что в грудном
младенце нет его: тот свежий
пока ещё; а мы – всё те же!..
Не зря Хиеронимус Босх
и Питер Брейгель, Двое Сильных
т;м, где отец ждёт вечно сына;
где корни подрывают свиньи;
где водку пьёт изгой; где синий
огонь на жёлтый плоти воск
бросается, плоть эту плавит;
где Рок неотвратимый правит!..

Бессмертные! они всегда
т;м, где болезнь и нищета;
где бродят три ужасных монстра:
порок, злодейство и уродство;
где к пропасти слепцы слепцов
ведут; где подымает парус
корабль – всё тех же! – дураков…
За веком век, как будто ярус
за ярусом, века встают,
подобно башне вавилонской!..
И в ”нашем ярусе” блюют,
кривляются, воруют, пьют.
Я тоже не жалею ”воска”!..
Когда-нибудь пять-десять грамм
растопят ”воск”… и рухнет   ”храм”,
в котором мерзкие позывы
порой торгуются, галдят…»
Евгений, усмехнувшись криво,
достал из торбы пузырёк,
сухарь и плавленый сырок.

«Тебе не совестно?.. Забрался
в ”чулан”, но надкусив ”пирог
слоёный”, тут же – за порог!
Трусишка! – бросил он упрёк
себе. – Пока не нализался,
в  ”кладовку” полезай опять!»
И Женя начал вспоминать;
и он сказал: «Когда ”проснувшись”,
я выплюнул свои мозги,
я, сжав ладонями виски,
вскочил с постели… Лишь коснувшись
затылка пальцем, я весь ужас
случившегося осознал.
Когда же пальцем я попал
в пролом и понял, что не жить уж
на свете мне, я застонал:
”Ты был богат, но всё отнял
убийца у тебя!.. Ты видишь,
чт; сделали с тобой?!” Потом,
зарю увидев за окном,
я глубоко вздохнул: ”Как Китеж-
град  некогда на дно ушёл,
так мир уходит, погружаясь
во мрак, хоть я, ещё цепляясь
зрачками и за алый шёлк
зари вечерней, и за перья
туч сизых, и за завиток
надломленной рябины, в толк
пытаюсь взять, куда теп;рь я
отправлюсь: в Рай ли, или в Ад,
иль в Предчистилище, туд;, где,
как говорит великий Дант,
все убиенные сидят?..
Коль это так, в последнем акте
моей трагедии земной
пролог комедии небесной
явиться должен за Душой!..
За оболочкою телесной
иные твари приползут.
Вон муха вьётся: мухе зуд
напиться крови… Ах, как грустно!
как больно!.. словно стороной
прошёл… и ухожу, не узнан
никем из ближних, в мир иной!..

Какая страшная расплата!
За что?.. За то, что я пожить
мечтал  красиво и богато?..
Или за то, что положить
пытался – и не раз! – на донце
зрачков пылающее солнце?..
Не знаю, чтО мне там в вину
вменят: быть может, – страсть к вину?..
Любуясь красного муската
игрой, глядел я сквозь бокал
на пламя алое заката;
напившись, я козлом скакал!..
О-о-ох! выйди вон, Душа!.. Башка-то,
как давший трещину арбуз,
разваливается!.. Да сбрось же,
Душа, с себя ненужный груз:
он не понадобится больше
Тебе!”
 Но тут, услышав стук,
я  громко закричал: ”Я двери б
открыл, да не могу: мой череп
развалится!” –  ”Держись! От мук
избавлю! «тыкве» развалиться
не дам! – раздался голос. – Ты
впусти меня к себе – Пусты
глазницы! нету глаз!” –  ”А птица
с лицом девичьим  «семена»
ещё, надеюсь, не склевала!..
Иному, видя кучу кала
в башке, я говорю: «Она
твои мозги уже сожрала
и в череп, как в горшок, насрала!
Тебе помочь нельзя!»”.  –  ”Кладу
Бессмертную, коль мне поможешь! –
воскликнул я – Войди!.. Ты можешь
войти!” –  ”Войду, сынок, войду!
и года не пройдёт… А дверь-то
закрыта на замок” –  ”Снимай
печать! снимай её с конверта!”
”Печать?” –  ”Замок, замок ломай!”

Дверь затрещала. Хлопнув сухо,
дверь выстрелила. Я упал
и потерял сознанье…
                ”Савл! –
промолвил кто-то, дунув в ухо. –
Са-а-авл! Павел!.. Оболью водой!
Вставай!” –  ”Ты ктО?” –  ”Я – Дух святой!”
Я выдавил: ”Раз ты, старуха,
пришла, то можешь забирать
мой труп растерзанный, но Савлом
меня не надо называть!”
”Ну, слава Богу! тухлым салом
теперь тебя не назовёт
никто! – промолвил  Дух. – Ты ожил.
На раны – плюнь! всё заживёт,
как на собаке… Потревожил?
А ты мужчиной будь – не ной!
Пришлось докучливую муху
прихлопнуть… Женя, ты смешной!
Принять меня за Смерть-старуху!”
”Ты сам назвал себя святым.
Коль свят, – я ничего не вижу! –
верни мне зрение”.  –  ”Таким
настырным  быть нельзя: я  «крышу»
чиню; вожусь с тобой: скучать
мне не приходится. От смерти
я спас тебя!.. Я просто Дух:
признАюсь… к своему стыду!
Я не святой” –  ”Мы где?” –  ”В  «конверте»,
с которого я снял «печать», –
ответил он и, постучавши
мне пальцем по больным вискам,
добавил: – Череп по кускам
собрал я. В нём, как студень в чаше,
лежит твой мозг. Вот с ним-то мне
пришлось изрядно повозиться!..
Пятно – на грязном топчане,
покрытом чем-то вроде ситца
весёленького; на полу
под тумбочкою и в углу,
на сапогах, что возле шкафа
стоят, на клетчатом пальто –
повсюду пятна! но зато –
мозг в голове!.. Ну чтО, неряха,
дошло?”
             Тут я вообразил
облитый кровью и мозгами
пол и, наверно, оросил
мешочки век пустых слезами
кровавыми.
                ”Опять заныл?!
Не бойся: я же мозг промыл
тройным… Сейчас осколки склею.
Всё будет хорошо!.. Лежи
и правду отличать от лжи
учись. Ведь я тебя жалею…
Вот глаз твой, бледный как опал;
глаз красоты и вправду редкой!
И он под  этой табуреткой
валялся. Я его поднял.
А вот другой!.. Глазницы марлей
протру и… – крови в них полно! –
в оправу век «опалы» вставлю;
и виноградниками в Арле,
что положил на полотно
Ван Гог, ты будешь любоваться…”
"Хотел бы я поэтом стать!..
Я перестал во сне летать,
но я мечтаю ввысь подняться
днём ясным… наяву!”  –  ”Раз ты,
идеалист, не сомневаться
не можешь, в певчие дрозды
ты не годишься!” –  ”Ни в дрозды, ни
в другие птицы – не стремлюсь
и не стремился я!” –  ”Остынь… и
работать не мешай!.. Я бьюсь
над нервом… Вёрткий!.. Извиваясь,
он ускользает червячком.
За нервом я с крючком гоняюсь.
Поддену ли его крючком?..
А может быть, тебя оставить
во тьме?.. Воображенье, память
останутся… Ага! поддел!..
Чт; скажешь, а?.. Не похудел
Гомеров мозг во мраке сидя.
Ведь вы его плоды едите
в течение трёх тысяч лет!
Да ты и сам дней десять кряду
читал всё ту же «Илиаду»”.
Тут я воскликнул: ”Да! поэт
поэтов был слепым! – согласен!
но взор его Души был ясен:
таких диковинных очей
я не имею!”  –  ”Не имеешь,
ты прав”. –  ”Меня ты не жалеешь,
раз череду моих ночей
намерен превратить в сплошную
ночь чёрную!”  –  ”Да я шучу.
Ты выбрось эту мысль шальную
из головы!.. Я лишь хочу
сказать тебе, что ни на чт; ты
ещё не годен!” –  ”Отчего ж?”
”Покуриваешь, водку пьёшь,
отлыниваешь от работы.
Ты даже Любе стал грубить!..
Кого тебе соседка Люба
на днях хотела подарить?..
Щенка!.. Ты чтО сказал ей?.. Грубо
Любашу дурой обозвав
и показав язык, надулся
и в книжечку стихов уткнулся;
хотя щенок, сказав: «Гав-гав!»,
добрался и до рваных тапок;
а Люба – лучшая из дев,
не правда ли? – головку набок
склонила, густо покраснев,
и вышла вон из комнатёнки…
Она, заботясь о котёнке,
о ёжике и хомяке,
заботится и о щенке!..
А ты залез в свою берлогу!
рычишь!.. Ты тварь не приютишь,
не-е-ет! потому что как бы сбоку
сам вечно за собой следишь
и наблюдаешь равнодушно,
как утекает жизнь… Не душно
тебе, Евгений?.. Мыслей рой
на мозг твой липкий и сырой
налип, как мухи на липучку…
Другой тебе бы задал взбучку!
А я тебя к себе беру…
Узн;ют птицу по перу,
как узнают сегодня Кафку
по гнусным лабиринтам … Пей
вино; кривляйся, лицедей;
но если станут бить, как шавку,
терпи и всё запоминай,
записывай: ты – соглядатай!
Прижмут – довольствуйся баландой,
а сочиненье убирай
метафорами, как цветами
покойника… Не жми плечами!
Ты мной в резерв определён.
Когда созреешь – в дело пустим!..”
Тут явь переборола сон;
и глаз челны широким устьем,
впадающим в огромный  Мир,
гребя ресницами, поплыли…
Когда Жар-птицы гнёзда свили
в зрачках, – в застиранной до дыр
рубашке и в портках холщовых,
Николка предо мной предстал.
Стоит смеется: ”Дядя, чё вы?!”
”Как чё? – зеваю. – Загорал”».

«Портянки пахнут. Ну их на ***! –
подумал он; надел носки
и усмехнулся: – Как-то, в скит
попав, я подошёл к монаху,
что в конуре сидел и блох
ловил, и выдал ”перл”: ”Ты Бог,
ты червь!” А обитатель скита
ответил: ”Только червь! носки-то
воняют: я сижу в говне…
Нет Бога!.. то есть –  нет во мне!”
”Ему же дела нет до грязи
телесной! – бросил я. – Была б
Душа чиста!” –  ”Да, Божий раб.
Но пристрастился я к заразе:
та – подогрела чувства; те –
вдруг вспенились и закипели.
Короче, Душу я… на теле
распял, как Бога на кресте
распяли… Так  – с Душой распятой
на грязном теле! – и хожу.
Я – крест живой!” –  ”А я – пузатый
бочонок с вермутом: прошу
любить и жаловать! – Бочонок, –
шепнул монах – тут есть Гнилой
Посёлок, где полно девчонок!
Пойдём! – Стыдись! ты пожилой
мужчина – Чувства-то взыграли:
крест почку дал – Так задуши
её постом!.. Да распинал ли
ты Душу?.. Что-то ни Души
не вижу, ни креста!.. На гадком
лице прыщи...”.
                Ф-фу! вспоминать
противно… Нет! пора вставать!
Хоть я сижу на камне, гладком
как стол, лицом к светилу, а
засаленной спиною к скалам,
да задница сидеть устала!..»

       Кочегар
    (вставая и уходя)

Устала – и моя! С «седла»
она слезает…

       Старичок
    (крича вдогонку)

                Жирный боров,
похрюкай! Забежать за боров
успеешь!..

       Затейник
   (стараясь не волноваться)
      
              «Ах, как даль светла!
А солнышко красней пиона! –
воскликнул Басаргин, вскочил
и сунул ноги в кирзачи,
но тотчас, как пророк Иона,
нахмурился и зашептал: –
Когда мой куст сирени так же,
как эта липа, увядал,
я очень огорчился, даже
до смерти : днём бродил и тряс
башкой, а ночью на матрас
мочился, ибо вместо почек
я видел гроздья чёрных точек;
а вместо листьев – запятых
пучки…»

       Каталь
    (раздражённо)

Хоть выноси святых!
Всё это – сказки, паря! Жопа
с «седла» соскакивает:…
    (Соскакивая со стула.)
                …Оп-па!
(Уходя, он почти бежит.)

      Пауза.

       Старичок
      (насмешливо)

За боров юркнул, мудозвон!
Засранцы, пьют одеколон!

      Дотошный

Водой «Гвоздику» разбавляют.
Моряк, ты слышишь, кАк воняет?

       Старичок

Я слышу, как звенит стекло.

       Дотошный

А ты понюхай!

       Старичок

                На полипе
сидит полип: нос глух!..

        Затейник
     (явно волнуясь)

                «По липе
какое-то говно текло! –
подумал Женя и, ногтями
содрав ”болячку” со ствола,
промолвил: – к Храму привела
дорога; а в разбитом Храме
над грудой мусора паук
сидит и мастерит свой дивный
шатёр из тонкой паутины;
любимец муз, арап: ”Ау!” –
кричит с разорванной страницы,
которой кто-то зад подтёр;
лучи бегут, и пыль клубится…»

        Новичок
  (имея в виду Басаргина)

Импровизатор!

     Старичок

                Фантазёр!

     Дотошный

Дурак, дурак! глядит на ветку,
а видит храм… и паука
на груде сора!..

     Старичок
     (вздыхая)

                Э-эх! тоска
зелёная!.. Схожу в разведку…
А может быть, и языка
добуду!
     (Вставая.)

    Непризнанный

                А вот языка-то
брать и не нужно!

Старичок, махнув рукой, уходит.

      Затейник
   (повесив голову)

                До звезды
мерцающей в лучах заката,
нет дела никому: зады
слезают с «сёдел»; ноги вОн их
выносят…

      Непризнанный
      (Затейнику)

                Ты грустней Ионы-
пророка!

        Затейник
   (указывая пальцем
     на Дотошного)

                Этот острослов,
срезая ножницами слов
побеги свежие, терзает
рассказа куст!..

      Дотошный

                Да будет густ
и зелен этот хилый куст!

      Непризнанный
       (Затейнику)

Как видишь! он добра желает.
Ты соком сердца куст полей,
и станет он таким кудрявым,
что, возгордившись, скажет: «ТрАвы,
вы – прах, а я – краса полей!»

       Дотошный
    (выпучив глаза)

«Не знаю: плакать иль смеяться! –
сказал мне член вчера. – Злодей!
я опухаю, ноют яйца,
а бабы нету!..»
 (Неожиданно и громко сыграв
        на баяне и пропев.)
Yesterday-y-y-y-y!

        Затейник
   (несколько успокоившись)

Прижавшись к Липе, крошка Липка
стоит и на Басаргина
глядит…

       Дотошный
     (подхватывая)

        … а тОт не вяжет лыка,
не так ли?.. Ты оригинал!
Возводишь дом на почве зыбкой
и ненадёжной!..

       Затейник
    (усмехнувшись)
                Тот с улыбкой
глядит на Липку-дочь…

        Дотошный

                Волчок !
Срезаю!

         Новичок
       (Дотошному)

             Обнаглел ты, дядя!

        Дотошный

Затейник, Женька-дурачок
не мог бы улыбаться, глядя
на Липку, ибо он же знал, –
как сам ты только что сказал! –
что Липа-мама умирает.

        Непризнанный
         (Затейнику)

Как ловко он волчки срезает!..
Но ты, мой друг, не унывай!
Побеги будут – были б корни!..
Растенье чаще поливай,
подкармливай… Да будь проворней!
спеши! Всего себя отдать
обязан ты кусту родному…
 (Подняв палец вверх.)
Ты призван Им!

        Затейник
 (кивая головой в сторону
        Дотошного)

                А он?..

      Дотошный

                Я форму
особую хочу придать
растению, как придавали –
и придают! – её кустам
в садах и парках.

       Затейник
      (задумчиво)

                Нимфы спали,
а Пан посвистывал, к устам
кулак приставив, ибо Фавны
украли у него свирель.
Пан с грустью думал: «Вот профаны!
Ведь я давно бы озверел,
живя в лесу, когда бы нимфам
на этой штуке не играл!..»
(Тряхнув головой и проведя
ладонью по лицу.)
«Налёт на ветках, будто лимфа;
и ствол ужасен: вся кора
покрыта пузырями… – липкий,
зелёный гной!.. Ах, Липа, Липке
не говори: моё дитя,
мы умираем! – проведя
по веткам и стволу ладонью,
промолвил Женя. – А скажи,
что скоро прилетят стрижи
и  ласточки…»

        Дотошный
      (раздражённо)

                Дикарь, долдоня
одно и то же, то с луной
ведёт беседу, то с кротами,
то обращается – как к даме! –
к какой-то липе… Нет! больной
в психушке должен быть!

        Новичок
     (взволнованно)

                Евгений –
отшельник!.. и ему знаком
язык планет, зверей, растений!

        Дотошный
   (Новичку, с насмешкой)

А чтО за голос с дураком
беседует?.. Пойми, тупица,
не мо-жет  че-ло-век влю-биться
в че-рё-му-ху!

       Непризнанный

                Бывало, в сад
залезешь ночью, наломаешь
сирени, а потом – рыдаешь!

        Дотошный

Не понял!

       Непризнанный

                Sapienti sat

        Дотошный

Переведи!

       Непризнанный

                Он – rara avis,
ворона белая…

         Дотошный
       (насмешливо)

                Плуты
подчас используют латынь,
туману напустить стараясь
побольше…
   (Подпрыгнув, встаёт.)
… Соскочил мой зад
с «седла»!
     (Идёт к двери.)

       Затейник
       (кричит)

     Куда? Вернись назад!

        Дотошный

И не подумаю!

       Затейник

                Баян-то
поставь на стол!..

   Дотошный возвращается, кладёт
      на столик  баян и уходит.

        Пауза.

                Уже ушёл!

        Непризнанный

 Id est
обиделся!

       Затейник
      (усмехаясь)

             Вся банда
сидит на борове да ест
и пьёт!..
(С растерянным видом.)
Но кто же на баяне
сыграет?!..

       Новичок

                Я!

       Затейник
    (махнув рукой)

                Иди ты к… пьяни!
Болтаешь!.. и тебе не лень?

      Непризнанны 
  (берёт в руки баян)

Я вам сыграю… Penny Lane!
(Тихо наигрывает.)

       Затейник
     (продолжает)

Гора. Тропа бежит по склону.
Евгений скачет как блоха,
крича: «Послушай-ка, Ольха:
не выпьешь ли одеколону?
Ольха, хоть не попал я в цех
задорный , вместе с Солнцем вверх
иду!.. Оно – по небосклону;
а я – тропинкою: прыг-скок!..
Привет, Валун!.. Ты как бульдог.
Шучу!.. А туча-то как сл;н! Ууу,
какая!.. Ветер, ты супруг
её, не так ли?.. Хоть грозу бы
зачали, что ли!.. Скалишь зубы,
Скала?.. Берёза, к;к упруг,
как бел твой ствол!.. Ты как колонна!..
Да отзовитесь же!.. Печаль
гнездится в смехе?.. Мне так жаль
всех вас… себя; так больно, словно
я путь к себе сумел найти,
но, сбившись с верного пути,
плутаю… Ох, боюсь, что зона –
во мне!.. Я сам как Вечный жид…
Не смерть – уныние страшит!..
Конечно, тварь живая склонна
к болезням, что в конце концов
тварь и погубят; но унынье
страшнее смерти и гонцов
её!.. Болезни – это свиньи,
которым смерть велит пожрать
нас всех!.. Допустим, смерть велела
болезни слопать это тело:
я начинаю увядать;
унынье убивает волю;
уже не жалуюсь на долю;
сижу без мыслей и без чувств…»

      Непризнанный

Я повторяю: зв;нок, пуст
и холоден, как жопа медной
камены, должен быть поэт!

        Затейник

Поэт уже кричит: «Пусть бедный!
но звонче золотых монет
звенят слова мои!.. Берёза,
я  прав?.. Калина, не сердись!
с-стаканчик в-выпил, но т-тверёзый.
Позволь обнять тебя… Ф-фу! слизь
на пальцах… И Ольха, и Ель, и
Рябина – всё поражено
болезнью!..

       Кочегар
  (заглядывая в комнату)

ЧтО вы, охуели?!
Давай сюда! мы пьём вино!
     (Исчезает.)

      Затейник
  (продолжает, как
 ни в чём не бывало)

… Я слышу, как они вздыхают;
Наверно, и деревья знают,
что медленно, со всех сторон,
асфальт, железо и бетон
на них ползут сплошною массой;
что им недолго шелестеть
осталось?.. Ивам умереть
помог Апрель голубоглазый…
Да, месяц Май! твой старший брат!
Он и ”помог” бедняжкам Ивам.
(Как наши годы-то летят! )
Лет семь тому назад разливом
немало дряни нанесло
в ручей. А я-то, делом грешным,
подумал: ”Ст;ит водам вешним
разлиться только, как село
Бугры – оно стоит на т;й вот
горе! – сплавлять своё говно
в ручей наш начинает”, но
ошибся. Как-то скотник Тойво,
рукою показав на дым,
сказал: ”Завод!.. Куррат, живём, как
жуки навозные: едим
говно и дымом дышим!.. Фомка
не пригодилась”.  –  ”Ты о чём?” –
спросил я.  Тойво брякнул: ”Рррахья ,
земляк, ходил за Ильичём,
как пёс; а я… на дверь плечом
нажал – дверь затрещала: тррр-Ах!.. Я
в ларёк залез и ананас
украл. Буржуй плюёт на нас!
ест рябчиков и ананасы!”».

 В дверях появляется Дотошный. Его лицо
   горит; как говорится, хоть прикуривай.

       Дотошный

«Буржуй, – сказал бы я, – на нАс ссы!
А если очень хочешь срать,
то даром времени не трать:
клади в карман; а если зОл ты,
то дай по морде! не жалей!..
Ведь негров, скажем, из Лесото
в Кёльн прилетевших, бьют сильней,
чем нас на родине!.. В коммуне
порядок полный: все, комУ не
лень, тащат, продают; все друг
на друга писают; все кильку
предпочитают осетру…
   (Выталкивает Старичка.)
А наш старик причислен к лику
святых!..

       Старичок
   (глупо улыбаясь)
              «О! я такой святой, –
сказал бы я, – что нимбом шею
натёр!.. Прошу, буржуй!.. Бомжей я
не приглашаю в развитОй
наш рай!..»

      Оба исчезают.

        Затейник

«Бес победил! Сраженье
к концу подходит: пораженье
терпя, мой Разум из игры
уже выходит, – шепчет Женя. –
А я иду! Вокруг горы
тропа спиралью вьётся, плавно
вверх поднимаясь. Где-то там –
заветная моя поляна,
где радовался я цветам;
где встретился с Прекрасной!..»

  В дверях появляется Каталь.
    Он стоит покачиваясь.

       Каталь
   (насмешливо и зло)

                Крралю
нашёл!.. Да мало ли  девчат
у нас!.. Дуррак! так одичать…

       Затейник
   (не обращая на него
       внимания)

«Вот путь мой, вьющийся спиралью
вокруг горы; но есть иной –
под этой крышкой костяной, –
бормочет он. – Тропою страха
мыслишки мелкие скользят;
позывы, чувства голосят!..»

         Каталь
        (грубо)

Раз трУсит, значит Риту трахал
не он!  Я тоже в конуре
сидел дрожал, пока пипирка
не побывала в той норе,
откуда все мы вышли… Ирка
мне пересилить помогла
все страхи! – самоутвердиться!..

       Затейник
    (не выдерживая,
     с насмешкой)

  Выходит, вовремя дала!
Ты должен Иркою гордиться:
мужчиной стал благодаря
девчонке!

       Каталь
    (всхлипывая)

               Ира – на панели!
Я ей дарил цветы-ы-ы!

        Новичок
    (с любопытством)

                Краснел ли
ты, девушке цветы даря?

        Каталь
       (плачет)

Красне-е-ел, даря тюльпа-а-аны Нелли!
       (Уходит.)

       Затейник

«Боюсь, что Милую смутит
мой скверный и нелепый вид:
на мне не плащ, а рвань, – вздыхая,
бубнит под нос он. – Боль тупая
в затылке, а в ушах – звенит…
”Урод! – сказала как-то Рита –
Глаза – плевки; лицо небрито.
Спирт победил тебя!” –   ”Не спирт,
а чёрт, который сам небрит, –
ответил я. – Не знаю: Божья
я тварь иль чёртова!.. ПохОж я
на чёрта: я ли в нём сижу,
иль он во мне?.. Порой гляжу
украдкой на людей: подделки
под чувства у иных в глазах
сверкают и звенят в словах.
ПотОм – стыжусь себя, поделки
уродливой. Не мудрено:
из тысяч поражений мелких,
как мозаичное панно –
из тысяч стёкол разноцветных,
моё сознанье состоит!..”

Ах, Ели, сколько ж вас стоит
на этом склоне, безответных
и грустных!.. Чт; сказать вам?.. Рвы
и клочья высохшей травы,
ржавеющие на пологом
холме, наверно, вам о многом
уже сказали... Или вы
на нас надеетесь?.. Не ст;ит
надеяться! – не защитим
вас от себя!.. Тут всякий роет,
грызёт, стучит: тут всякий строит
свой персональный рай. Хотим
пожить в раю – вы мне поверьте! –
при жизни; ибо после смерти –
хотя себе-то мы простим
свои грехи! – нас ждёт не рая
блаженство, а земля сырая;
не потому ль мы так спешим
создать свой маленький, уютный
мирок средь милых нам вещей?..

”Когда бы день грядущий, судный
я встретил за тарелкой щей, –
на днях сказал Илья, – с вещами 
(с коврами, скажем) мне трудней
расстаться было б, чем со щами,
хоть нету ничего вкусней
щей кислых с постною свининой…
Да  щей-то ты тарелку съешь;
а вещи… затыкают брешь!
О чём бы говорил я с Ниной,
когда б их не было?!.. На днях
мы подрались!.. Мы т;к тузили
друг друга, что нельзя о силе,
таящейся в самих вещах,
ни слова не сказать!..  Чт; снится,
скажи, той кружке?”  –  ”Ей?.. Рябой
охранник! – брякнул я.  – Прибой
морской, лазурный берег, Ницца –
той пальме у окна”.  –  ”Браниться
мы начали едва продрав
глаза. Причин для брани сколько
угодно!.. Выяснить, ктО прав,
ктО виноват! – нельзя: то Колька,
брат младший, видите ли, ей,
жене, не то сказал; то волос
седой нашла, то укололась
булавкой… Водки-то налей:
полезна – для похмельных глоток!..
Пока похмелье не пройдёт,
я будто вижу, как прядёт
одна из Мойр , дочь Ночи Клото,
нить жизни, как  её сестра
хватает… ножницы: в крови-то
ещё горят остатки спирта!..”
”Мы в детстве, стоя у костра,
в костёр мочились…  и против ветра!
Гасил костры и мой отец
мочой. Он в детстве пас овец.
Ван Эйк  и Перуджино Пьетро
гасили…”  –  ”Выкинь из башки
всю эту чушь! Поторопись, а
не то придут мои дружки
и выпьют водку!” –  ”КтО не писал
в костёр?!.. Болели петушки
у всех; моча на головешках
шипела!..”  –  ”Ты о чём?” –  ”…о вешках!
Они, как на снегу флажки,
во мне горели!” –  ”Перуджино
приплёл сюда зачем-то!.. Сядь!..
Ей-богу, будто на пружинах…
Не нужно против ветра ссать!..”
”КтО ссыт в костёр, который тлеет
в моей башке?.. Не чёрт ли, а?”
”Ты пей! – зевнул в кулак Илья. –
Иначе Дьявол одолеет!..”
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Седой старик, замшелый пень,
присесть позвольте!.. Сяду в тень.
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Пень подо мною развалился!..
На чём же я остановился?..
”Итак, – сказал Илья, – с утра
воюем. Нина бьёт тарелки,
крича: «Твой брат – мошенник мелкий!
Жмот!.. карандаш из-за бугра
привёз!»  –  «А ты рисуй – кричУ я
и топаю ногами, чуя
нутром, что завершится брань
крутой разборкой.  «Ах ты, рвань!» –
кричит жена  и… – всё в порядке:
лежу под кучею тряпья,
как кабачок лежит на грядке
под листьями.  «Быть может, я
прогнил? – снимая с подбородка
чулок, ворчу. – Эй ты, уродка!
твой муж-крепыш, твой кабачок
протух!»  –  «Ложись-ка на бочок!» –
смеётся Нина и… мешалкой
меня колотит по спине;
а я кричу: «Тебе не жалко
родного мужа?!»  –  «На войне
как на войне!»  –  «Мне больно!»  –  «Нину
ты пожалел?!»  –  «Да я откину
копыта, дура!»  –  «И откинь!..
а перед смертью… палку кинь!..»
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Пыхтит, мешалкой отбивая
дробь на спине… Но я восстал!..
«Умри, душа моя!»  – вставая
кричу и с ног жену сбиваю
подушкой… Словом, надавал
ей оплеух, поставил раком
и… Но закончилась ли драка
на этом, друг мой?.. Полежав
минут пятнадцать на диване,
жена сказала: «Дяде Ване
отдать свой лучший, новый шарф!..
А курточка куда девалась?..
Ты отдал старому хрычу?..»
«Дрянь, замолчи»  –  «Не замолчу!..»
Тут драка снова завязалась.
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
А в полдень, сидя под столом,
мы перемирье заключили.
А ровно через час вскочили;
я сел на швабру и козлом
запрыгал, половою тряпкой
размахивая и крича:
«Бей! Рыло просит кирпича!
Лупи, Нинуля! Раскорякой
не стой!..» И Нина кулачком
меня так ловко ткнула в рыло,
что завертелся я волчком
и оземь грохнулся… Ничком
лежу и думаю: «Покрыла
меня попоною, как пса,
зарраза!..»  Через полчаса,
отбросив в сторону дерюжку
и на ноги вскочив, подружку
прижал к груди и поволок
к постели...
 Ты уже зеваешь?”
”А скоро зарычу, как волк!
Ты кучу пустяков вминаешь
в мой череп, будто дворник в бак –
негодный хлам…  Позвать собак
осталось!.. Память засоряешь
деталями. Ты опусти
всю эту мелочь: не вдаваясь
в подробности, рассказ пусти,
как санки – с горки!” –  ”Постараюсь!” –
сказал Илья…
  А я спою
Вам, Ели!.. но сперва – налью.
Не водка – чудо!.. На анисе
настояна. Пришлось Анфисе-
старухе за пузырь отдать
костыль, железную кровать,
пустой сундук, обитый жестью;
носки, две луковицы, шерсти
моточек, ржавую пилу,
яйцо куриное, метлу
и ходики. Старуха ныла:
”Приба-а-авь!.. Ну, хоть кусочек мы-ы-ыла!
хоть гвОздик!”  Старую каргу
усовестил. Но не могу
понять: зачем, имея водку
анисовую, я глушил
отраву, обжигая глотку?
Зачем желудок я травил?
Ведь стОит навредить желудку, –
и задудит желудок в дудку!..

  Песенка о Дионисе и Пане:

Дионис пил вино и ел
сверх всякой меры; он  кривлялся
всю жизнь, но мудрецом считался!
 А козлоногий Пан сидел
в тени, играя на свирели,
хотя его и мухи ели,
и комары, и мелкий гнус…
Когда же сам любимец Муз
и Их глава над ним смеялся,
бедняк в лесную глушь старался
забраться, где его Душа
ещё печальнее звенела…
.  .  .  .  .    .  .  .  .  .  .   .  .  .
Ель, почему ты захрустела?
Иль песенка нехороша?..
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Илья  промолвил: ”С приближеньем
зари, когда пылинок рой
блеснул в луче, а луч косой
поджёг ушкО и локон женин,
мне вдруг на ум пришёл герой,
что солнце смог руки движеньем
остановить … Я загрустил!”
”Пускай рассказ с горы!”  –  ”Пустил!..
Мы то ругались, то мирились
и обнимались, то дрались…
Когда совсем мы уморились,
а губы наши запеклись,
я крикнул: «Нина, оглянись!
На небе звёзды появились:
всё небо искрится, как толь
на солнце днём апрельским. Ровно
мы дышим! Рыба любит Овна,
а Овен – Рыбу!.. Мир!»  –  «Изволь! –
сказала Нина – Но духАми
ты не отделаешься: в толк
возьми!.. Ты купишь перстенёк
с рубинчиком Прекрасной Даме,
не то со всеми потрохами
сожрёт тебя Она!»”.  –  ”Купил?”
”Купил!” –  ”Когда?” –  ”А в понедельник”.
”Небось, истратил много денег?”
”Всё!.. то есть – всё, что накопил!”
”С рубином?” –  ”С голубым бериллом!”
”ЧтО Нина?” –  ”Нина стала милым
созданьем. Говорю ей: «Нин,
тебе помог аквамарин !
Ты стала мягче и добрее…»”.
”Хвала вещам! Они не прах,
раз все мы из-за них в грехах
погрязли! Вещи, душу грея,
сверкают, манят!” –  ”Не язви!
Ты сам вчера кричал: «Лови
удачу!»”.  –  ”Я?” –  ”Ты, в эмпиреях
витающий!..”
Он прав! Пэан
пою вещам, когда я пьян…

Хоть мы слабы, нежны, ранимы,
но всё ж почти никто не слеп,
не глух; свой добываем хлеб
трудясь упорно и… в ущерб
Планете всей!..  Иеронима
чёрт искушал; Иероним-
пустынник одолел и чёрта!
(Хоть этот грех и не сравним
с т;м злом, но он к себе влечёт тАк,
что нету сил бороться с ним!)
 Святой Всевышним был храним…
Он, стало быть, в Раю вкушает
блаженство (воду мы мутим,
а дух его невозмутим
и там!)…
  Но ктО же искушает
людей?.. КтО  подучил нас всех,
разумных, за особый грех
зло, причиняемое нами
Планете, не считать?.. Цунами,
войны пожарище навряд
Земле так крепко навредят,
как мы – отходами своими!..
Мы  засорили Землю ими!..
Да если враг наш –  тОт же бес,
а попросту – гордыня, спесь,
немудрено, что он, незримый,
сидящий в наших головах,
т;к крепок! (Моему  –  сам Вакх
(бог пьяный, многими бранимый,
но очень сильно мной любимый)
помочь взлететь до облаков
старается.  (Эх, мне б, балбесу,
не водку пить, а молоко!
тогда б и Вакх надуться бесу
под крышкой костяной…
(Затейник стучит пальцем по затылку.).
  … не смог
позволить!.. В голове-то смог!..
Рой мыслей, как рой пчёл из улья,
гудя, когда-то вылетал
из черепа; а я болтал,
смеялся, плакал… Да храню ль я
хоть что-то в памяти?!.. Иной
хранит и старины преданья.
А я  вдали, за пеленой
тумана, видя очертанья
холмов, мечтаю; но мечтанья –
не что другое, как мираж!..
Я – миражей хранитель! страж
туманов, снов… Немало разных
хранителей, болтливых, праздных,
готовых даже на обман,
сидит во мне: храню туман!
но, может быть, спустя мгновенье
услышу шёпот: ”Прочь гони
туман из головы! – храни
шум листьев, ветра дуновенье!”

Когда, мечтая о свиных
сардельках и о кружке пива,
ем суп из молодой крапивы,
я будто слышу стук пивных,
тяжёлых кружек, пьяный говор
и хриплый женский голос: ”Повар,
скажи, чтО это за понос?!..
Яичница?.. Сальмонеллёз
разводишь!.. Ты хоть смотришь телик?” –
а в ноздри аромат сарделек
втекает… КтО я в этот миг?..
Хранитель запахов и звуков!..
Когда вампир во сне приник
к моей груди и, буркнув: ”В муках
погибнешь!” – в горло мне вонзил
клыки: я долго страх хранил...
Когда мой страх поистрепался,
поблек, я позабыл о нём.
Теперь его и днём с огнём
не отыскать! – куда девался?..

Однажды дядя Яша, лоб
наморщив, бросил: ”ЧтО, на яйцах
сидишь?!.. А я бы тунеядцев,
изгоев – всех вас! – в кучу сгрёб –
да в яму, чтоб не нарушали
порядок и не развращали
умы… Ууу! я бы вас – в Чека!..
А там толкуй: хоть со звездою,
хоть с костоломом; хоть глистою
ползи, хоть – на манер рачка.
Я – страж общественных устоев!”
А я ему: ”И очага
семейного: очаг – ячейка
того же общества” –  ”Хитри!
Я, Женя, старая ищейка –
меня не проведёшь. Замррри!..
Вам только бы повеселиться:
схватить – пощупать – насладиться! –
и отвалиться; а иным
и  этого как будто мало…”
Он прав!.. Наевшись до отвала,
ворчу; с приятелем своим
из-за безделицы сцепиться
готов!.. Умеем ли трудиться?
Уме-е-е-ем!.. Если ощутим
доход, то мы ещё упорней
корчуем пни и рубим корни;
мозгами шевелим, сопя,
и загребаем под себя!..

”Я сделаю тебя богатым! –
внушает чёрт, когда с рогатым
дерусь – Ты Душу мне за клад
отдашь!.. Я биться об заклад
готов, что тАк и выйдет!.. Паства
у нас хорошая: богатство –
наш бог!”  –  ”Уже разбогател! –
кричу в ответ. – Раз Бог одел
и накормил меня!.. Лукавый,
исчезни! Не гоняюсь я
ни за богатством, ни за славой!
Поэмы и стихи – друзья!
Друзей не продаю я”. –  ”Ой ли?
Не ты ль к прохожим приставал
и им книжонки предлагал?”
” Исчезни!” –  ”КАк ты был назойлив,
слезлив! кАк жалок… По рукам?..”
”Бес, ты получишь по рогам!”

Шучу я, ёлочки!.. Нагрёб бы
и я деньжат, когда б не тромбы
в сосудах мозга. На пайке
голодном мозг сидит и пузо
бранит: ”Ты – тяжкая обуза:
тебя бы надо в кулаке
держать! – в ежовых рукавицах!
А он подкармливает!.. ЧтОб
тебе минтаем подавиться!”
А пузо возражает: ”Тромб
сидит на тромбе: волноваться
тебе нельзя, а то сосуд,
раздувшись, лопнет; и снесут
кормильца…”  –  ”Этого паяца
пора бы вынести вперёд
ногами из его берлоги:
«кормилец» слишком много врёт!”
”Он добрый: кашу из перловки
мне варит; пью кисель, ем суп”.
”Я на него имею зуб!”
”А зря!” –  ”Займись своей похлёбкой,
а то кишка прямая с пробкой
не справится”.  –  ”Ка-а-акой дурной!..
Ты ж – Орган мышленья! он мыслит
тобой!” –  ”Скорей всего, не мной,
а жопой. Ничего не смыслит
в поэзии, а лезет… Хам!”
”Ты сердишься; а он страдает”.
”Да грош цена его стихам!
Пускай, скотина, подыхает!..”
”Тогда и нам, сидящим в нём,
придёт конец – и мы умрём!”

Вы видите, ктО мне мешает
с лукавым сделку совершить!..
Я рад бы Душу заложить,
да мозг больной не разрешает,
хотя меня не уважает
нисколько. Пузо ублажить
не очень трудно: не с гурманом
имею дело; а вот мозг
ничем не ублажишь: тромбоз!..
Я опоил его дурманом.
Он болен, слаб и зол!.. Хлебну
анисовой и отдохну».

Под елью Женя спит. Две белки
скользят по мощному стволу.
В оврагах зеленеет мелкий
кустарник. Феб уже скалу
окрашивает (ни мышиных,
тонов, ни красок слишком жирных
и сочных Феб не признаёт):
прозрачные мазки кладёт;
уже на облаке-палитре
мешает краску. Пук лучей
горит. На Женином плече
играют блики. На поллитре
сверкает блик. На стебельках,
на тонких ветках и стволах,
на кожистых листках брусники,
на мху – везде мерцают блики.
А на далёкие поля
туман ложится, будто вата.
Цепочкою голубоватой
в туман уходят тополя.

«А мне как будто стало легче! –
зевает, расправляя плечи,
отшельник. – Водка прогнала
болезнь и, может быть, сожгла
тОт сгусток мыслей… липких, гадких,
как ”сопли” в мутном киселе.
И впрямь мне стало веселей!
Чёрт побери! допью остатки
и опишу свой сон. А в сон
я погрузился, как тритон,
почуявший опасность, – в тину.
Да! очень странную картину
я только что в руках держал,
разглядывал: святой Антоний
(изображённый на картоне
Бог знает кем) в костёр бросал
каких-то жутких насекомых
и ящериц (едваль знакомых
зоологам); а Саваоф,
глядевший из-за облаков
(похожих, кстати, на морошку
гигантскую) своим перстом
указывал ему на дом
или, вернее, на сторожку,
к которой приближался сонм
рогатых и клыкастых монстров,
покрытых грубой чешуёй.
Они брели: то клык кривой
вдруг загорался, то на острых
чешуйках и рогах играть
миллионы бликов начинали,
то тускло начинал мерцать
глаз зверя. Шла, пылила рать!..
Илья твердит: ”Насочиняли
поэты всякой чепухи;
ты – начитался! вот и снятся
кошмары! Мысли-то теснятся
в башке; а сны, как петухи,
перекликаются”…
 Илья-то
прав, Ели! Мысли, как цыплята,
бегут, пищат!..» Евгений встал
и головою покачал.

«Нет, тромбы – вздор! По трое суток
лежу в постели: стал ленив
и вял; тут дело не в сосудах,
а в серых клетках: Сталин в них
ещё живёт! – сказал дикарь и,
вздохнувши глубоко, запел: –
Ах, Ели, т;т, кто окривел,
едва ли скажет: ”Глаз мой карий,
как ты хорош!..” Напротив, он,
увидев в зеркале урода,
воскликнет: ”Мать моя Природа!
да я страшнее, чем Тифон !”

”Твой мир, – сказала Люба, локон
поправив, – трогает до слёз,
как эхо отдалённых гроз
июньской ночью, ибо соткан
из паутины снов и грёз;
но замуж за тебя не выйду!
Прости! ты некрасивый с виду”.

Умчалась Муза!.. Сел на мель
мой парусник!.. Дай лапу, Ель!..
Какой душистый запах! Детством
и дивным Новогодним Действом
запахло!.. Слышу звон коньков
и смех, и вижу пруд замёрзший,
покрытый лёгкою порошей…
Ты уколола?!.. Кто таков?..
Увы, один из дураков.
Но мы не буйные: мы грезим!
Никто ни вилок, ни ножей
от нас не прячет, но взашей
с работы гонят. ”Бесполезен
дурак!” – в отделе кадров нам
твердят; а мы по сторонам
глядим и думаем: ”Вам песен
не петь; а мы – поём!..” Спесив
и нагл дурак, притом – труслив…
”Вот скоро превращусь, как Замза ,
в жука и припугну врагов, –
мечтает он, – чтоб дураков
не трогали!.. У дикобраза
есть иглы, крепкий панцирь – у
моллюска, у собаки – зубы,
копыта и рога – у зубра.
У США есть ЦРУ;
у наших – ФСБ; а пушки,
ракеты –  землю стерегут!..
Солдата наголо стригут,
чтоб уши были на макушке.
Но у меня-то нет ни игл,
ни панциря, а жить в ”зверинце”,
где чёрт-те что уже творится,
опасно!.. Я не Даниил !..
На потолок гляжу, но плесень
мне ни о чём не говорит,
хоть точно знаю, что убит
я буду…”
Вам неинтересен
безумец?.. Умного припрячь
придётся, как сказал бы Гоголь.
Его-то я и должен вскачь
пустить!.. А я уже поцокал
копытцами; болит висок!..
Пусть он поцокает…»

На сцену выскакивают: Каталь, Дотошный,
Кочегар и Старичок.

Каталь
  (скачет на метле)
.
Цок-цок!
Я очень умный! На метлЕ я
скачу! Меня он припряжёт –
уверен!.. И-го-го!

  Новичок
  (Непризнанному)

 Он ржёт!

      Непризнанный
(показывая пальцем на окно)

Он з;рю бьёт. Хоть Геспер , тлея,
уже мерцает, небосклон
ещё горит…

  Новичок
(подхватывая)

… а он влюблён
в Зарю!

  Старичок
   (скачет на швабре)

А я скачу на швабре!

 Дотошный
   (скачет на кочерге)

А я скачу на кочерге!

Кочегар
(прыгая на одной ноге)

А я так – на одной ноге!
И плещется закуска в «Амбре»!

 Дотошный

Цок-цок!

  Старичок

    Цок-цок!

Кочегар

КукарекУ-у-у-у!

Каталь
(показывая на Кочегара)

Ррребята, он же выпил «Амбры»
флакончик втихаря! За жабры
хватай, мерзавца!..

Старичок бьёт кочегара шваброй. Тот
вырывает её у него  из рук и  даёт ему
пинка под  зад. Подскакивает  Каталь.
Начинается потасовка. Слышны ярые
выкрики.

Затейник
(кричит)

Перекур!