Дневник 65

Так случилось сегодня: пришлось волей-неволей прочесть несколько гнусных статеек в местной прессе. Взял в руки роман Гончарова «Обломов» и прочел один из любимых мной отрывков из первой главы, где герой принимает Пенкина, журналиста по-нашему.

«Зачем они пишут: только себя тешат…», – отвечает Обломов, демонстрируя свое нежелание читать «обличительные» статьи новой поросли «реалистов».
Пенкин вскричал:
 – Как себя: верность-то, верность какая! До смеха похоже. Точно живые портреты. Как кого возьмут, купца ли, чиновника, офицера, будочника, – точно живьем отпечатают.
 – Из чего же они бьются: из потехи, что ли, что вот кого-де не возьмем, а верно и выйдет? А жизни-то и нет ни в чем: нет понимания ее и сочувствия, нет того, что там у вас называется гуманитетом. Одно самолюбие только. Изображают-то они воров, падших женщин, точно ловят их на улице да отводят в тюрьму. В их рассказе слышны не «невидимые слезы», а один только видимый, грубый смех, злость…
 – Что же еще нужно? И прекрасно, вы сами высказались: это кипучая злость – желчное гонение на порок, смех презрения над падшим человеком… тут всё!

(И вот дальше следуют слова, за которые я готов обнять и расцеловать Обломова, горячо пожать ему руку; я готов был бы эти его вдохновенные слова разместить на страницах (первых!) многих и многих известных наших газетёнок, в обуздание современным пенкиным. Пусть иллюзия, пусть. Но слова, сказанные полтора столетия назад, и сейчас мне в поддержку, когда невольно приходится окунаться в гадюшник сегодняшних пенкиных)

 – Нет, не все! – вдруг воспламенившись, сказал Обломов, – изобрази вора, падшую женщину, надутого глупца, да и человека тут же не забудь. Где же человечность-то? вы одной головой хотите писать! – почти шипел Обломов. – Вы думаете, что для мысли не надо сердца? Нет, она оплодотворяется любовью. Протяните руку падшему человеку, чтоб поднять его, или горько плачьте над ним, если он гибнет, а не глумитесь. Любите его, помните в нем самого себя и обращайтесь с ним, как с собой, – тогда я стану читать вас и склоню перед вами голову… – сказал он, улегшись опять покойно на диване. – Изображают они вора, падшую женщину, – говорил он, – а человека-то забывают или не умеют изобразить. Какое же тут искусство, какие поэтические краски нашли вы? Обличайте разврат, грязь, только, пожалуйста, без претензии на поэзию.
 – Что же, природу прикажете изображать: розы, соловья или морозное утро, между тем как всё кипит, движется вокруг? Нам нужна одна голая физиология общества; не до песен нам теперь…
 – Человека, человека давайте мне! – говорил Обломов, – любите его…
 – Любить ростовщика, ханжу, ворующего или тупоумного чиновника – слышите? Что вы это? и видно, что вы не занимаетесь литературой! – горячился Пенкин. – Нет, их надо карать, извергнуть из гражданской среды, из общества…
 – Извергнуть из гражданской среды! – вдруг заговорил вдохновенно Обломов, встав перед Пенкиным. – Это значит забыть, что в этом негодном сосуде присутствовало высшее начало; что он испорченный человек, но всё человек же, то есть вы сами. Извергнуть! А как вы извергните из круга человечества, из лона природы, из милосердия божия?

И только сейчас понял, как схожи гончаровский Обломов и Пьер Безухов, как хороши они в своих, может быть, наивных порой, сердечных порывах, страсти, даже пафосе (как и в этом случае). Но как они правы в итоге. В вечном, непреходящем, главном.
Нет понимания, нет сочувствия. Мысль «оплодотворяется любовью». «Обращайтесь с ним, как с собой». «Один только видимый, грубый смех, злость». Не глумитесь над человеком, любите его. «Протяните руку падшему»…
А гуманитета-то и не встретил я сегодня у пенкиных 29 марта 2012 года.