Из моего письма Виктору Улину

...На счёт решения социально-психологич. проблем через секс — это Ж.-Ж. Руссо чистой воды. Он был никчёмный государственник, ибо Воля к Власти деградирует от постоянной расслабухи и от постоянного созерцания чистой (т.е. насыщенной всем и обладающей всем) Воли в момент высшего оргазма. Воля к Власти должна быть всегда голодна и более того, ненасытна, иначе она окажется недостаточно сосредоточенной для экспансии и — в первом приближении — для решающего удара в бою.
А.Ф. Лосев в 1930 году охарактеризовал Платона так:
«Апологет монахов и философ полиции, защитник рабства и мистического коммунизма, профессор догматического богословия, гонитель искусств и наук, заклятый враг семьи и брака, душитель любви и женской эмансипации, мистик-экстатик и блестящий художник, проповедник казармы, абортов, детоубийства, музыкального воспитания души, педераст, моралист, строжайший аскет и диалектик — вот что такое Платон».
Как же оказалось возможным соединение в одном человеке — гении при том! — столь противоположных качеств характера? Дело в том, на вершинах самого отвлечённого умозрения субъект видит равно тоже самое, что и в моменты высшего оргазма — покой чистой (Мировой) Воли. Но, в отличии от ощущения, не сомневающегося в полученном опыте, ум в увиденном обычно сомневается (ярчайший пример — Декарт).
Ведь всякий ум членоразделен и иерархичен в смысловом отношении. Но это означает, что для ума даже чистая Воля предстаёт в обличии ненасытной Воли к Власти, что желая, всё никак не может кончить. И чем круче аналитик, чем больший он моралист-государственник. А это означает, что в зрелом Платоне государственник просто-таки придушил бисексуала-педераста, ибо мощь анализа достигла тут неслыханных прежде высот.
Тоже самое противоборство несовместимых у обывателя качеств характера и убеждений, заданных этими качествами, наблюдается у рейхсюгендфюрера Бальдура фон Шираха. Он, будучи бисексуалом, мог сколько угодно нашёптывать на ушко своим тайным любовникам речи, вроде этой:
«Тебе известно ли, что в Спарте женились лишь для продолжения рода? А любовь между мужчиной и женщиной была чем-то совершенно непонятным? Любить можно тех, кто разумен, хорош собой и не принесёт тебе неприятностей. Поэтому мудрые воины любили не женщин, а мальчиков, подающих надежды... А мальчики старались понравиться тому, кто может помочь им в пути наверх... И притом ни воины, ни мальчики не становились женственны — наоборот...»
Однако, не было даже слухов, что рейхсюгендфюрер имел половую связь с каким либо несовершеннолетним гитлерюнгой; равно, как и по «Гитлерюгенду» в целом отнюдь не еженедельно вспыхивали скандалы с разоблачением и арестом всё новых педофилов-вожатых — и это, отмечу, при раздельной системе не только образования, но и вообще воспитания, практикуемой в Германии чуть ли ни со времён Бисмарка. Мало того, система «Гитлерюгеда» была одной из наиболее отлаженных организаций Рейха, уступая в этом лишь вездесущему Гестапо.
Так что, едва ли столь мощное проявление организаторского таланта фон Шираха явилось лишь результатом страха повторить участь несчастного Рёма со-товарищи. Ведь страх, будучи почти лишён полёта конструктивной фантазии, скорее скопирует, хорошо или плохо, но старое, чем возьмёт некую принципиально новую высоту.

ПРИПИСКА
Kritike tou pathophobia

Не приходится сомневаться, что если бы Платон и даже фон Ширах, любивший комфорт в личном быту, увидели нынешние гей-парады, они бы плюнули с досады, назвав организаторов и участников этих парадов пошлейшими kinaidos’ами. Ведь в этом роде зрелищ разнузданность чувств неизменно — в отличии от родственного парада физкультурников — берёт верх и над слаженностью движений групп участников, и над гармонией накаченных мышц каждого из них по отдельности, т. е. над проявлениями разума; а смысл (eidos) любви, пусть даже однополой, низводится до удовольствия от собачьей (kynes) случки.

Так как ощущению, в силу его нечленораздельности, восприятие доверяет больше, чем доводам членораздельного ума, то, кажущееся более монолитным, неведомое и неиспытанное на опыте, представляются восприятию более опасным, чем уже известное и расчленённое разумом на части. Это положение верно даже и тогда, когда неведомое есть предположительно вариант уже пройденного в опыте, ибо не известна сила отличий. То, что субъективно всякий больше доверяет ощущению, чем анализу, видно из того обстоятельства, что даже в условиях длительного избытка ощущений, когда совокупная интенсивность восприятия существенно понижается, доверие субъекта к ощущению остаётся по-прежнему огромным.
Но это означает, что Боязнь страданий (pathophobia) есть прямое порождение мэона (to me on), как основы наличного бытия, взятого самого по себе.
С другой стороны, когда в тоталитарных деспотиях индивид добровольно, иль под давлением государства, передаёт большую часть своих свобод-полномочий субъективированному этим государством роду и Вождю, персонефицирующему само государство и, следовательно, род — всеобщее, сверху до низу рабство, парализует Волю ни чуть не меньше распущенной чувственности. Говорю здесь о параличе, поскольку в итоге Воля (to orexis) индивида лишается перспективы каких-либо приобретений из вне, а Воля правящего Вождя, объективно не будучи в состоянии вместить всё переданное ей, приходит, по мере осознания этого факта, а равно и факта всё усиливающегося мельчания целей каждого из подданных, в отчаяние и изнеможение.
«Уже под конец жизни — говорит А.М. Пятигорский — Октавиан [Август] пришёл в ужас. (...) Он же единовластный властитель Рима. И Римская республика уже давно растоптана его приёмным отцом, и им, и его страшной женой, и сонмом племянников, свояков. Но родился-то он ещё с чувством ответственности за государство, которое называлось Римской республикой, а не империей. И вот он почувствовал себя в адском вакууме: вокруг ни одной личности, то есть ни одного подданного, отличного от другого» — [Публий Корнелий Тацит. «Анналы», книга первая].
Впрочем, большинство Вождей, будучи рядовыми аналитиками, а вовсе не «марками аврелиями», больше доверяют всё же ощущению, чем анализу. И потому, находя повсюду лишь холуйскую лесть, впадают не столько в октавианов «тихий ужас», сколько в бред величия, данный здесь как особая форма распущенной чувственности.
Однако даже от высших чиновников и Вождей нельзя, по большому счёту, требовать великой способности суждения (ta sophia, Мудрость), ибо способность эта является, согласно Канту и по данным современной генетики, врождённой и, будучи не меньшей редкостью, чем выдающиеся способности к музыкальной композиции, — есть дар благодати (tek charitos), источник которой обретается отнюдь не в нашем Мире.
Не даром же покойная академик Наталья Петровна Бехтерева говорила в одном из многочисленных своих интервью: «...если посмотреть на мозг анатомически, он ни о чём [по сути] не расскажет. Поэтому надо изучать живой мозг — самый сложный объект во Вселенной».
Источник Мудрости находится не здесь... Но едва ли возможно без Мудрости сложить пазл многообразного опыта в единую картину, сходную в главном с живой и изменчивой действительностью.

Таким образом сумма индивидов-рабов, объективно определённых как паралитиков Воли, приводит в конце концов к параличу государства в целом. Но такой результат так же, вне всякого сомнения, увеличивает pathophobia в мире, ибо постепенно приучает всех к полной безответственности и превентивному насилию, как мнимой панацее от этой безответственности.

Однако и демократия приходит под конец своего развития к тому же результату, обращая личность в раба чистой чувственности. Поскольку демократия по своему смыслу должна, где возможно, отдавать предпочтение общедоступному наглядному показу предмета, а не аналитическому его доказательству, так как для последнего необходимы и, не сразу вырабатываемый, навык мышления, и Мудрость в наиболее сложных случаях доказательства. А так как это «где возможно» тоже нельзя зачастую определить без употребления принципиально недемократичной Мудрости, то показ начинают использовать даже там, где ему не место, упрощая самую суть исследуемого предмета. «Ведь каждый день пред нами солнце ходит, \ Однако ж прав упрямый Галилей»...
Так мало по-малу, зрелище подменяет собой мышление в умственной и общественной жизни человека, отучая индивида от самостоятельного сомнения в чём-либо. А ведь навык мышления это — плод самостоятельного сомнения. Но отвыкнув от самостоятельного мышления, индивид начинает наплевательски относиться к своим свободам-полномочиям, ища кому бы передать, ставшее неподъёмным, бремя гражданской ответственности. Так из демократии рождается деспотизм.
Кроме того, по мере развития технологий (от греч. «techne» — «искусство» и «нечто искусственное») поддержания автономной относительно естественной среды обитания и притом достаточно комфортной жизнедеятельности индивида, демократия начинает, вопреки желанию её правителей, множить число эгоистов-холостяков, упраздняя не только ценность семейного образа жизни в глазах индивида, но и само понятие сострадания-сопереживания лишая прежней его глубины. Ведь это понятие является чувственным лишь в своём отправном пункте — страдании субъекта, тогда как развитие этого понятия, т. е., строго говоря, развитие системы распознавания «свой-чужой», требует анализа, а именно воображаемой (kath'noema) подстановки субъекта на место страдающего объекта. Значит, выполнение такой подстановки требует не просто развитой чувственности, но чувственности развитой в определённом направлении, которое задаётся загодя продуманным воспитанием.
Категорический императив в общем виде сформулировал ещё Конфуций, что заповедовал своим ученикам: «Не делай другому того, чего себе не пожелаешь». Однако, можно с большой вероятность утверждать, что этот императив лишь задан, как одна из потенций стадного чувства в уме (nous) человека и высших животных, но ни коим образом не дан актуально (ou kat'energeia), в уже готовом виде. Иначе каким образом интенсивность действия данного императива могла бы быть пренебрежимо малой?
Следовательно, не будет ошибкою утверждение, что похабное зрелище гей-парада, как наиболее массовое, а равно, и самое бездумное из всех зрелищ, есть crescendo демократического развития общества.


Автор не без основания полагает, что вышеизложенная приписка является единственно адекватным комментарием немало удивившего автора пару лет назад отрывка из второй главы кантовской «Критики практического разума».
Приведу это место полностью, ничего не сокращая:
«Впрочем, предохранение от эмпиризма практического разума гораздо важнее и более рекомендуемо, так как мистицизм всё-таки ещё согласуется с чистотой и возвышенным характером морального закона; кроме того, не так уж естественно и свойственно обыденному способу мышления напрягать своё воображение до сверхчувственных созерцаний; стало быть, опасность с этой стороны не столь велика; эмпиризм же с корнем вырывает нравственность в образе мыслей (именно в нём, а не в одних лишь поступках заключается то высокое достоинство, которое человечество этим путём может и должно приобрести себе) и вместо долга подсовывает ей нечто совершенно другое, а именно эмпирический интерес, с которым склонности вообще имеют дело; кроме того, эмпиризм именно поэтому [связан] со всеми склонностями (какого бы характера они ни были), которые, если они возводятся в степень высшего практического принципа, приводят человечество к деградации; тем не менее эти склонности очень удобны образу мыслей всех; вот почему эмпиризм гораздо опаснее всякой экзальтации (Schwarmerei), которая никогда не может быть продолжительным состоянием многих людей».
В приведенном отрывке Кант фактически утверждает что всякая нравственность имеет своим основанием не наблюдаемые ни в каком опыте (т. е. сверхчувственные) идеи, принадлежащие сфере чистого разума. И что, следовательно, имморален всякий, кто полагает высшим принципом своей деятельности известную максиму Сенеки, утверждающую: «Что естественно, то не безобразно». (Вспоминается окуджавское: «Но из грехов нашей Родины вечной \ Не сотворить бы кумира себе»).
Это будет показано автором чуть позже. Пока же надлежит отметить ложность кантовского утверждения, будто бы массовая экзальтация (Schwarmerei) сверхчувственным не может длиться достаточно долго, что б привести одержимых ею людей к деградации. У самого Канта был перед глазами опровергающий это ложное измышление пример феодальной Испании, где, при большем или, по меньшей мере, равном с Англией грабеже подвластных колоний, всеобщая зацикленность на идеях ортодоксального католицизма, привела к научно-техническому отставанию от Англии на целую вечность. У автора же перед глазами ещё более чудовищный и оттого ещё более красноречивый, пример сталинистского режима Северной Кореи... Сплошное и всеобщее упование на сверхчувственное, на чудо, будучи применено к явлениям чувственно воспринимаемого (явленного) мира, порождает нежелание исследовать явления сами по себе, т. е. порождает леность, как одну из главных причин безответственности. Потом с безответственностью пытаются бороться с помощью тирании, но данная мера оказывает требуемое действие лишь на первых парах, в итоге усугубляя положение до предела. Так «сон разума рождает чудовищ».
Теперь обратимся к вопросу о том, почему автор считает свой комментарий единственно адекватным.
Дело в том, что, по Канту, основою нравственного образа мысли всегда выступает представление о возможном существовании свободной причинности. Ведь суть этого образа мысли составляет, во-первых, аналитика сострадания, т. е. предположение о том, что на месте страдающего объекта в данный момент мог бы оказаться сам наблюдающий субъект. Во-вторых, если несчастье всё же не случилось со мною, то, по ходу сострадания, у меня закономерно возникает вопрос: нельзя ль предпринять какие-нибудь действия, что бы пострадавший мог избежать всей полноты последствий произошедшего, а заодно и предпринять меры к недопущению подобного рода событий в будущем?
Но такой ход мысли возможен лишь для не страдающего в данный момент субъекта. Когда же любая из форм тотального рабства длительное время ставит в страдательное положение всех, интенсивность сострадания делается пренебрежимо малой величиною. Ибо ощущение, будучи внешним относительно субъекта, всегда тем самым ставит его в страдательное положение.
И какая разница, съест ли отважных мореплавателей ужасная Харибда или их проглотит жуткая Сцилла, или, наконец, морские чудовища разделят это «блюдо» пополам? Мореплавотелей-то больше нет...
Что с того, что Европейская цивилизация, счастливо избежав гитлеровского рабства, попала-таки под иго распущенной чувственности; тогда как римляне угодили сперва под деспотизм кесарей, а затем сделались так же и рабами распущенности? Результат фактически одинаков.
«Рим погиб вовсе не по причине вторжения варваров. Он погиб из-за умножения варварского населения империи... Стремительно плодившиеся германцы не понимали классической культуры, не принимали её и не распространяли; не менее стремительно плодившиеся жители восточных провинций в большинстве своём были настроены к этой культуре враждебно; а римляне, владевшие этой культурой, принесли её в жертву радостям бездетности» — [Уилльям Дюрант. «Цезарь и Христос». (New York. «Simon and Schuster». 1944), с. 666].
Ибо ни какой опыт (empeiria) не может ни подтвердить, ни опровергнуть предположения о существовании свободной причинности, т. е. предположения о возможности совершенно спантанного возникновения чего-либо.

ТРЕТЬЯ АНТИНОМИЯ ЧИСТОГО РАЗУМА О ПРОТИВОПОЛОЖНОСТИ МЕЖДУ ПРИЧИННОСТЬЮ ПО ЗАКОНАМ ПРИРОДЫ И СВОБОДОЙ.
(В сокращённом изложении Георга Гегеля)

Тезис. Причинность по законам природы не единственная причинность в явлениях мира, существует ещё и причинность из-за (aus) свободы.

Доказательство.
Допустим, что нет никакой иной причинности, кроме причинности по законам природы; тогда всё, что происходит, предполагает предшествующее состояние, за которым оно неизбежно следует согласно правилу. Но предшествующее состояние само должно быть чем-то таким, что произошло, так как если бы оно существовало всегда, то и следствие его не возникло бы во времени, а существовало бы всегда. Следовательно, причинность, благодаря которой нечто происходит, сама есть нечто происшедшее, опять-таки предполагающее предшествующее состояние и его причинность, и так далее, до бесконечности. Итак, всегда имеется лишь относительное, а не первое начало, и потому вообще нет никакой полноты ряда у происходящих друг от друга причин. Между тем закон природы состоит именно в том, что ничто не происходит без достаточно определённой a priori причины. Следовательно, утверждение, будто всякая причинность возможна только по законам природы, противоречит само себе, и потому нельзя допустить, что причинность по законам природы есть единственная причинность.


Антитезис. Нет никакой свободы, всё совершается в мире только по законам природы.

Доказательство.
Допустим, что существует свобода, а именно способность безусловно начать некоторое состояние, а стало быть, и ряд следствий его. В таком случае благодаря этой спонтанности должен безусловно начинаться не только некоторый ряд, но и определение самой этой спонтанности, так что ничто не предшествует, посредством чего определилось бы это происходящее действие по постоянным законам. Однако всякое начало действования предполагает состояние ещё не действующей причины, а динамически первое начало действия предполагает состояние, не находящееся ни в какой причинной связи с предшествующим состоянием той же самой причины, т.е. никоим образом не вытекающее из него. Следовательно, свобода противоположна закону причинности и представляет собой такое соединение последовательных состояний действующих причин, при котором невозможно никакое единство опыта и которого, следовательно, нет ни в одном опыте, — пустое порождение мысли.

Но без этого предположения нет сострадания, как аналитического процесса, лежащего в основе нравственного образа мысли.
Меж тем в ощущении дан только опыт сам по себе. А поскольку страдание, будучи отправным пунктом процесса сострадания, несомненно относится к явлениям чувственного мира, то и без опыта страдания моральный образ мысли тоже невозможен.
Отсюда вытекает совершенно неутешительный прогноз о будущем нашей планеты.
В уже цитированной здесь лекции А.М. Пятигорский рассказывает ещё один исторический эпизод:
«Единственный раз, когда [Никита Хрущёв] почувствовал, что пахнет жареным — помните, карибский кризис, (...) — он спросил адмирала [Сергея Георгиевича] Горшкова: «На сколько хватит мощи советского флота, чтобы удерживать кубинские коммуникации?». Это я слышал практически из первых уст. Говорят, что [адмирал] Горшков повалился на колени и заплакал. А, кстати, он был прекрасный руководитель флота, и он любил флот. Он сказал:
Никита Сергеевич, ни на сколько не хватит.
—Как ни на сколько?
—Я прикидываю со своим начальником штаба, что весь неподводный флот американцы уничтожат за два дня, подводный — может быть, за три.
Горшков просто смертельно испугался, и поверьте — не за себя. Он же любил свои корабли, своих моряков, из них ни одному было бы не остаться в живых. А Никита Сергеевич на слёзы реагировал».
Но ведь поколения воспитанные на компьютерных играх-«стрелялках» и «тамагочи», чуть ли ни молоком матери впитавшее в себя ту логику, где всегда можно откатить ходы обратно, «сделав бывшее не-бывшим» — это поколение наверняка уже не будет столь сентиментальным, как современники Никиты Хрущёва, что вышли по большей части из крестьян, имеющих дело преимущественно с необратимыми процессами объективно данной живой природы. Ибо если в представлении страдание не дано именно в качестве a priori объективного, то аналитический процесс сострадания не может состояться, лишившись своего отправного пункта.
Помните евангельскую притчу о соли? Там сказано: «Соль — добрая вещь; но если соль потеряет силу, чем справить её? Ни в землю, ни в навоз не годится; вон выбрасывают её».
А именно это однажды произойдёт с тем страхом всеобщего уничтожения, который является стержневым
фактором механизма ядерного — и не только ядерного! — сдерживания. Увы!!!
Всякий ум, всецело осознавший себя в качестве субъекта, становится упрямством, т. е. волею существующей лишь ради своего воления. А поскольку в действительности воление невозможно совсем отделить от объективно сущего стремления, ибо, согласитесь, нельзя желать чего-то, если не нуждаешься в этом хотя бы в собственном представлении, которое всё-таки существует никак не помимо внешней причины, то такой ум — уже не ум суть, но чистая Воля.
Sic transit mundus.

Марат Зуф. Салихов. 30. 1. 2012г.