Сны Поэта. Новелла. Мои метаморфозы

МОИ МЕТАМОРФОЗЫ


     Днём я рисовал Ньютона.
     Увиденный в численнике, он поразил меня своей благородной внешностью — высоким лбом, широким разлётом бровей, красивым носом — в полупрофиль и жёсткими губами с тонкой горчинкой в уголках. Особенно понравились мне его волосы, двумя каскадами падавшие на плечи.

     Знай я тогда, что эти живописные волосы не его собственные, а парик, может быть, не стал бы тратиться в красках и бумаге. А тут, чтоб увеличить его до портрета, не пожалел большого листа полуватмана, привезённого из города старшим братом. Кстати, и численник достался нам от него.

     Выписывая волнистые пряди Ньютона, я с завистью думал: «Жили же люди! Вон какие отмахали — и ничего, а моим и на три сантиметра не дают отрасти». Действительно, оберегая мою голову от вшей, меня стригли чуть ли не каждый месяц, и притом ножницами, которыми стригли овец, отчего моя бедная голова всегда выглядела исполосованной.
     Такой она мне и приснилась.

     Странно, в зеркало я не смотрелся, а между тем видел свою голову в этой неприглядной полосатой стрижке, особенно унизительной и постыдной на фоне ньютоновского портрета. И — о, чудо! — волосы в рядах и междурядьях зашевелились, начали заметно расти и куститься, даже чуть-чуть кудрявиться. Было удивительно радостно видеть, как украшается моя голова, как облагораживается обезображенное стрижкой лицо.

     Но тут с моей головой стало твориться что-то неладное. Радостное чувство сменилось тревогой. Волосы росли и крупнели, становились похожими на стебли пшеницы. Из стеблей стали не просто прорастать, а выстреливаться крупные колосья. Они покрыли мою голову, нависли надо лбом и висками. Моей детской головы им было мало уже, и голова тоже начала расти и становиться похожей на суслон, покрытый сверху тремя снопами. Где-то в стороне летела ворона, и меня охватил испуг, что она мою голову примет за суслон и сядет на неё...

     Утром я спросил у мамы, к чему бы увидеть во сне пшеничные колосья вместо волос, и рассказал ей сон, особенно нажимая на свою дурную стрижку.

     — Это к хорошему,— ответила она,— хлеб всегда к хорошему, хоть в ломте, хоть в колоске. А колоски не были пустыми?
     — Нет, мама, зёрна  из них так и выпирали!..
     — Тогда совсем хорошо.

     Сон был как «в руку». Во-первых, когда наступил срок очередной стрижки, его как-то незаметно пропустили, во-вторых, когда минул ещё месяц, к нам пришёл деревенский портной и постриг уже не наголо, а как взрослых — с оставлением чубчика. Но история с моими волосами на этом не закончилась.

     Месяца через два-три я нарисовал Пушкина. Поскольку уже знал, что в нём текла африканская кровь, то в дело пошла чёрная краска. Кудри были чёрные, брови чёрные, бакенбарды и того черней. Когда мама увидела его рядом с иконами в посеребренных и позолоченных окладках, она всплеснула руками:

     — Эту чёрную охарясину — рядом с образами! — и полезла на лавку, чтобы снять его, но я истошно закричал:
     — Мама, это же Пушкин!

     Мой крик остановил её. Она посмотрела на иконы, бросила взгляд на моего Пушкина, потом на меня и спустилась с лавки. В простенке между окнами у нас давно облупилась штукатурка, и теперь там желтела глина, замешенная на рубленой соломе и мякине. Мама сердито ткнула пальцем в язву на белой стене:

     —  Вот куда надо было повесить!..
     —  А-а, Пушкиным дырки прикрывать!..

     Словом, я его отстоял. Но дело не в этом. Уже сочинивший несколько стихотворений, я часто любовался им и завидовал черноте его кудрей, приписывая им все чудеса таланта. Мне было тошно смотреться в зеркало и видеть белёсый чубчик над вылинявшими бровями. Из-за светлых волос у меня было семейное прозвище Седой бык, а ещё Батя Кемеровский, и тоже из-за седины какого-то кемеровского попа, крестившего меня в день Василия-капельника.

     Чем чаще я смотрел на Пушкина, тем больше предавался самовнушительному желанию, чтобы у меня потемнели волосы и брови. Теперь я заставлял себя смотреться в зеркало только из презрения к цвету своих волос, а на Александра Сергеевича — из каждоклеточного желания потемнеть.
     И что же вы думаете! Мои волосы и брови, к моей неописуемой радости, начали притемняться. Сначала у них появилось что-то вроде тени, потом эта тень стала проступать и становиться вполне зримой. И когда мои волосы и брови потемнели совсем, жизнь нанесла мне непоправимый удар. В одной из книжонок, попавших в мои руки, я вычитал, что у Великого Пушкина были рыжеватые волосы...


ВАСИЛИЙ ФЁДОРОВ