Он заходит в палатку...

Он заходит в палатку, седой, поджарый.
- Государь, над столицей твоей пожары.
Наши стяги искромсаны, как ножами, -
Это снова хозяйничал ураган...
Он неласково щурится: «Ох, сестрица…
Что ж тебе всё неймётся да не сидится?»
Мёртвый лист заблудившейся рыжей птицей
Вдруг ныряет под полог, к его ногам.

Он-то знает в душе: неслучайно это.
Как обычно, мятежница шлёт приветы,
Издевается: «Я заждалась – и где ты?
Потягаемся, братец мой, кто сильней!»
Он даёт указания, голос ровен.
Адъютанты старательно хмурят брови,
Генералы разгневаны, жаждут крови:
«Этот город падёт через пару дней!»

Он глядит непреклонно, темно - и просто
Каблуком нажимает на рыжий остов.
Даже хруста не слышно, лишь праха горстка
Под стопой, попирающей шар земной.
Он спокойно встаёт с раскладного стула.
Золотая иголка в груди кольнула…
К счастью, боль заглушается грозным гулом
Орудийного пламени за стеной.

Он кривится презрительно: «Дура баба!» -
Но в победу мгновенную верит слабо.
Да к тому ж, генералы его генштаба
Влюблены поголовно в Неё тайком.
И в мечтах своих каждый Ей ложе стелит,
Но Она недоступна душой и телом,
Оттого ненавидима так смертельно,
Оттого и предать Её так легко...

Генералы уходят, а свечи плачут. 
Обе стороны трупы считают мрачно.
Новый штурм будет завтра, уже назначен;
Всё равно обречён городской смутьян.
А пока только ветра поют гобои…
И, опять содрогнувшись от резкой боли,
Он садится зачем-то (на миг, не боле)
У походного зеркала для бритья,

Что глядит из угла недреманным оком.
Там, внутри, ему видится рыжий локон
И ореховый взгляд Её с поволокой…
«Всё пытаешься, детка, шутить с Зимой? -
Он негромко смеётся. - Увы, напрасно!»
На ладонь свою дует почти бесстрастно:
И снежинка взлетает - кристально ясный
Приговор осаждённым и Ей самой.